вов,  зимой,
случалось, добывал белок, колонков. Крупней добыча  не шла Митряхе в руки, и
он  от этого сделался  совсем  неразговорчивым.  Зато  жена его,  Митряшиха,
совершенно преобразилась, забегала, засуетилась,  шастала  за шесть  верст в
деревню -- на собрания и митинги, где много набрала  разных слов, пугала ими
мужа,  выкрикивая под стук  молота:  "Мы на горе всем  буржуям мировой пожар
раздуем!"

     Запасмурнел Митряха,  чуя  недоброе,  потому  как Митряшиха  не  хотела
работать -- плевать ей на Митряху, на кузню. "Мансипация, -- кричала она, --
освободила  на  веки веков  от  беспросветной женской  доли,  и  она  теперь
совершенно во всем  с мужиками  сравнялась, и  еще чей верьх  будет -- время
покажет!.." В подтверждение  всего  этого Митряшиха  стала  курить  махорку,
выступать перед межовцами с собственной речью.

     Митряха от стыда перестал появляться в деревне и подумывал о том, чтобы
бабу свою побить, а коли и это не поможет -- Бог его ведает, что и делать?

     По первому снегу заметил Митряха лисьи следы возле заимки, и почудилось
это ему добрым знамением: "Вот добуду лису, отдам своей дурочке -- она шкуру
пока выделывает да шапку шьет -- и кончится вся катавасия..."

     Ночь, и другую, и третью сидел в скирде соломы Митряха  с ружьем, немея
от холода,  тоски и разных мыслей,  видел лису под  луною, но  близко она не
подходила: как  и полагается лисе,  была  она умная  и хитрая.  Тогда  начал
тропить ее Митряха с собакой  -- кобелишкой черной масти  под названием Зуб.
Пес  этот был  обязан  жизнью Митряхе: его кто-то выбросил в  речку,  но  он
выбрался  на дорогу,  что вела к заимке, был подобран Митряхою и  отогрет за
пазухой. Преданный получился кобелишка, но  характером слабый, увертливый и,
хоть имел пугающее название, предпочитал лизать, а не кусать. Бельчонку хоть
и неспоро, но Зуб искал, птицу облаивал, да и по лисьему  следу пошел бойко,
звонко  зазвенел  в  чернолесье, ударился по  льду  речки, но,  отдалившись,
отчего-то умолк.

     Удивление и негодование охватили Митряху, когда  он обнаружил, что  его
Зуб и ловкая, как щучка, лиса-огневка с желтенькой проточинкой на мордочке и
таким же желтеньким яичным  фартучком на груди схлестнулись и играются! Лиса
припадала на  снег, лапки  вытягивала,  ушками стригла,  а кобелишка-дурачок
черной головешкой катался по снегу вокруг  нее, взвизгивал, теребил  лису за
шерстку.

     -- Усь ее, усь! -- заорал Митряха.

     Лиса отпрянула в кусты, подождала там чего-то,  потаилась и затрусила к
лесу.  Зуб,   вместо  того  чтобы  броситься  за   нею,  заскулил  жалостно,
по-ребятеночьи, ровно бы просил взять его с собою.

     --  Ах  ты,  тварь  ты  подлая!  --  заорал Митряха. Зуб  безо  всякого
сопротивления  упал  на  спину и  лапки  на  брюхо  сложил: бейте,  дескать,
лупите!..  Митряха бить кобеля не стал,  пнул только разок, надеясь, что пес
подобру все осознает и пригонит под выстрел лису или сам ее придавит.

     Напрасные надежды!  Кобелишка днями пропадал в  лесу,  явившись  домой,
усталый, но, легкий, выбегавшийся, праздничный  какой-то, валился на  спину,
покорно  ожидая наказания. Митряха смотрел на все это без зла, отстегал-таки
Зуба ремнем да привязал его на веревку.

     Зуб сидел на  веревке подле кузни. Лиса крутилась по полям, потявкивала
невнятно, вроде бы как беззубо и совсем негромко. Но пес слышал ее и отвечал
таким громким и отчаянным рыданием, что у хозяина рвалось на части сердце.

     -- Да пропади ты пропадом, пропади ты совсем, скотина бестолковая!

     Митряха  отпустил  кобеля с привязи. Лизнув его благодарно в  лицо, Зуб
помчался в поле,  буся снегом, и  так  завертелся возле  лисы,  а она вокруг
него, что Митряха, глядя на все это,  умилился: "Животныя  вот, звери, можно
сказать, но друг без дружки не  могут!  Понимают дружбу  и любовь!... А  моя
срамовка  -- по собраньям! Я  ей  все  ребра переломаю!.." И совсем перестал
утеснять кобелишку. Пусть тешатся, решил он, пусть  людям пример показывают,
лелея тихую  надежду воздействовать  таким редкостным  в  природе случаем на
свою  жену,  вовсе отбившуюся  от рук. Но, явившись на  заимку и увидев, что
лиса, привыкшая, к Зубу и  Митряхе,  нагло  играла  с кобелишкой  на  глазах
людских, жена вовсе не восчувствовала, не прониклась сердечностью, а назвала
мужа нецензурным  словом.  Она  будет не  она,  заявила  Митряшиха,  если не
прекратит этот цирк и не обманет плутовку.

     Такие  слова заденут за живое какого угодно мужика. "Да она  и на самом
деле верх берет!  Отволохать,  отволохать как  следует придется!" -- подумал
Митряха, но,  прежде  чем  провести  воспитательное мероприятие,  он  все же
подзудил жену:

     -- Ну-ка, ну-ка, окажи свою умственность, окажиДобудь лиску-то!

     -- И окажу!

     -- Окажи, окажи!..

     Митряшиха потеряла  сон, вертелась  ночью, перестала бегать  в клуб  на
собрания -- явно мучилась она задачей. Митряха же ликовал в  душе, веря, что
баба его -- азартный человек, увлекшись таким  интересом, глядишь, уймется и
снова сделается ему другом в жизни и помощником в работе.

     Однажды  средь ночи вскочила Митряшиха  да  как завезет себя кулаком по
лбу:

     -- Эх, чугунка моя все же варит кое-что!
     И прямо среди ночи умчалась в деревню, не боясь тайги и  темени. Оттуда
явилась она на другой день с кобелем белой масти на поводке...

     "Все!  Конец!  Раз  уж  баба начала гулять,  как  городская  дамочка, с
собачкой -- не жди хорошего!"

     Белого кобеля, без призору шлявшегося по селу из-за старости, Митряшиха
поила, кормила и холила так,  что мужу и не снилось, и  все на  след его, на
след лисий ставила. Кобель почует след да еще лису завидит -- ярится, вперед
рвется и при каждом удобном случае люто треплет Зуба, не глядя на старость.

     Неделя,  не  больше   времени   прошло,  и   Митряшиха   приступила   к
осуществлению своего  тайного замысла:  она затащила кобеля в кузню, стянула
ему ремешком морду, придавила коленями и давай его сажей мазать...

     У Митряхи даже спину холодом скоробило: "И вправду конец! Свихнулась!..
Напрочь баба свихнулась!.." И когда Митряшиха крикнула сердито: "Помогай! Че
рот раззявил?!"  --  он  послушно  начал мазать кобеля сажей,  соображая про
себя, как ему ловчее связать жену, чтоб везти ее скорее в город, в больницу.
Одному, пожалуй, не управиться -- здорова, к тому же у повернутых умом людей
силы  прибавляется.  Он и боялся,  и  горевал: "Жили  как  люди,  трудились,
кормились -- и такая напасть!" Особенно  сейчас остро сожалея, что нет у них
детей, -- из-за тяжелой работы дважды скидывала в молодости Митряшиха, потом
-- шабаш, отрубило! "И я хорош мужик! Бабье ли дело -- кузня, сани, дуги..."

     --  Все! --  решительно  заявила  Митряшиха,  когда  кобель  из  белого
сделался черным. -- Держи Зуба за  загривок. Да  выпусти мне! -- И бесовато,
совсем бесовато подморгнула мужу.

     С кобелем на  поводке  вышла  Митряшиха за ригу  погулять  -- вот  она,
лисичка,  мышкует  в репейнике, резвится,  матушка.  Кобель, как завидел се,
начал дергаться, придавленно мычать пастью, дрожать от возбуждения.

     Митряшиха  дала войти кобелю  в  накал, отвязала  с пасти  его ремешок,
спустила с поводка, и он соря сажей на стороны, пятная черными следами снег,
во весь опор ринулся к лисе.

     Лиска мордочку задрала, радостно хвостом дернула и навстречу потрусила.

     "Эх ты,  лиса  Патрикеевна --  хитрый зверь! --  глядя из кузни в поле,
вздохнул Митряха, все разом понявши. -- Спета твоя песенка!.."

     Сошлись на полном скаку  кобель и лиска, сшиблись, закрутились, взвился
снег,  трепыхнулось  пламя на ветру и  погасло, лишь язычок его вытянулся по
снегу,  светился  ярко  на белом...  Старый  кобель потеребил  мертвую лису,
порычал, пока она билась и пахла горячей кровью,  но скоро утратил  к добыче
интерес, начал валяться в снегу, обтирая сажу и облизывая себя.

     Митряшиха  подняла  за  шкирку  лису,  еще  теплую,  но  вялую,  как бы
стекающую  угасающим  телом  по  мешочку  шкуры,  деловито  поводила  мордой
зверушки по  снегу,  вытирая  кровь, подула в богатую ее шерсть и подалась к
кузне.

     --  Вот!  --  бросила  к  ногам  мужа  мертвую   зверушку  Митряшиха  и
прикрикнула на Зуба,  который вдруг загавкал, запричитал  в голос. -- Голова
дадена  человеку  соображать,  а  не  токо шапку  носить!  -- взяв  щипцы  и
прикуривая из горна, гордо заявила она мужу.

     -- Сатана ты! Сатана! --  Митряха  долго возился  в огне,  грел плоскую
железку и, не оборачиваясь, сказал устало: --  Уходи! Чтоб глаза мои тебя не
видели!..

     Митряшиха не сразу ушла, пошумела для порядку, грозя, что  он,  чурка с
глазами, пропадет без  нее, вовсе одичает и еще наваляется у нее в ногах. Но
она все равно  к нему не вернется, потому как подхвачена новой волной жизни,
и развитость ее, а также вострый ум гаснут в черной  кузне, а она, дура,  не
знала,  что  достойна других  дел и свершений,  но теперь кабала  кончилась,
теперь...

     --  Не  доводи  ты  меня  до греха! -- взмолился  Митряха.  -- Зашибить
могу!..

     И стала Митряшиха,  обутая  в  солдатские ботинки, щеголять  по  селу в
стеганой телогрейке с  обернутой  вокруг шеи пышной лисою,  дымя папиросой и
независимо  поплевывая через  губу.  Руководила она сельским клубом, словом,
заправляла  всей деревенской культурой,  проводила  слеты, собрания, ставила
спектакли, в которых все буржуи и буржуйки поочередно наряжались в ее лису.

     От частой носки, плохой выделки  лапы и хвост у лисы быстро оторвались.
Тогда Митряшиха-артистка  --  такое прозвище  прочно закрепилось  за  ней  в
Межове -- переладила воротник на шапку и без горя и забот  вела бурную жизнь
дальше.

     Сколько бы она еще бесилась -- никому не известно, да стала прибаливать
из-за  неустроенности  быта  и от  надсад,  полученных  в  молодости.  Среди
студеной зимы, совсем простуженную и плохую, увезли ее  на колхозной подводе
в городскую  больницу,  и дошел слух, будто она  померла, не вынесла тяжелой
операции. Но на этот слух наложился другой,  и по нему выходило, что никакой
операции  и  не было вовсе.  Митряшиха не в больнице,  а в доме отдыха и так
выступала,  что ее прямо  оттуда  в  городской  театр  увезли,  где  она так
изображает  буржуек  и всяких  эксплуататоров,  что  народ  валом  валит  на
представления и билет -- хоть дешевый, хоть дорогой -- купить невозможно...

     Однако все  эти слухи осеклись,  когда на  имя Митряхи пришло из города
письмо. Сам  он, явившийся по вызову с заимки,  запряг подводу,  минуя село,
кружным, обозным  путем отправился в город и оттуда через  таежную седловину
привез домой закутанную  в  шаль и доху  жену  -- Митряшиху.  Не отвечая  на
вопросы и расспросы деревенских баб, Митряха до самой весны ездил в город за
лекарствами, о  чем-то  советовался  с  местной  фельдшерицей.  Не  раз  она
наведывалась на заимку, но тоже не распускала язык -- твердая женщина была.

     Весной тихую, просветленно-женственную, одетую в ситцевую юбку и  белую
кофту, видели  Митряшиху на  огороде.  Презиравшая всякую бабью  и тем более
земляную  работу,  на удивление  всем,  она  делала гряды,  сажала что-то  и
кланялась людям, как бы виновато и в то же время обрадованно.

     Летом  Митряшиха  проводила  мужа на войну. Межовцы этому удивились  --
Митряха так был всем привычен, так всегдашен, как бывает только с кузнецами,
всегда  черными, одинаково одетыми, --  мастеровые эти люди  жили и живут на
земле вечно,  как будто  не меняясь в  облике и возрасте.  Но оказалось, что
Митряха  вполне  еще  годился в солдаты, исправно воевал  целых  два  года в
саперной  части,  дотянул  до  Днепра,  где  и  погиб под  бомбежкой,  крепя
железными скобами перекидной мост.

     Митряшиха после ухода мужа на фронт  с заимки  не съехала, а  распалила
загасший  горн, взяла  в подручные парнишку и всю  войну  правила  кузнечные
дела,  ладила  инвентарь к  посевной  и  уборочной  и  уже  не  материлась и
подручному своему  похабничать  не  давала, а  вот курево  бросить  так и не
смогла.  Часто писала она  Митряхе длинные письма,  реденько  получая на них
ответы, всегда  одинаково  короткие  -- Митряха  с трудом наскребал слова на
тетрадную страницу, да  и та была  сплошь заполнена поклонами односельчанам.
Но  и над  этими  незамысловатыми  письмами  ревмя  ревела  Митряшиха, и чем
дальше,  тем слезней  просила она  и  даже  умоляла односельчан не звать  ее
артисткой. Но так с этим прозвищем и век дожила.

     Простодушные  межовцы даже и  надгробие  Митряшихе  украсили  надписью:
"Здесь покоится прах Митряшихи-артистки".

     Новые  честолюбивые  поколения межовских  жителей  в  дни  праздников и
торжеств, перечисляя свои, а затем и  исторические достижения, сообщают, что
из деревни  Межово,  хоть она и в тайгу отдаленная,  вышло  в большую  жизнь
немало людей, которыми можно и нужно гордиться: один ученый, один снайпер --
Герой Советского Союза,  три  врача,  два  полковника,  шестеро  летчиков  и
Митряшиха-артистка.

     Из особого,  глубоко  сидящего  в нашем народе  поклонения перед людьми
искусства ее не перечисляют бездушной цифрой, а именуют персонально.
     Старое кино
     Памяти Е. А. Тяпкиной

     Она и поныне  еще снимается в  кино, играет тетушек, бабушек,  вздорных
мещанок,  играет  напористо,  умело  владея  выразительным жестом, взглядом,
мимикой, --  это  у  нее  осталось от немого кино,  где  она  изображала  то
пламенных синеблузниц  и  пролетарок, то  нэпманш  и торговок  с  еврейского
базара. Потом ее "увидел" кто-то из режиссеров "трудовой женщиной", и в кино
тридцатых  годов  она  ткала  полотно,  пшеницу  жала,  ездила  на  колесном
тракторе, истово перевоспитывала несознательного мужа-единоличника,  строила
город на востоке и уж непременно появлялась на трибуне с пламенной речью.

     Мы,  начинающие  зрители  начинающегося звукового  кино,  очень  любили
всякие речи, свадьбы и  песни в  конце фильмов, а она,  владеющая  чистейшим
старомосковским  говором и любовно им пользующаяся, совершенно очаровывала и
потрясала наши сердца, готовые в любой миг отозваться на страстное слово, и,
что  было,  то  было,  сначала  мы  отзывались,  а потом  уж думали: на  что
отзывались-то? И главное -- зачем?

     О жизни артистов ничего мы в ту пору не знали и знать, кто на ком женат
и сколько получает,  не пытались -- артисты для  нас были людьми  неземными,
дрались и умирали взаправду, и много  споров, а то и  потасовок требовалось,
скажем,  нам  -- игарским детдомовцам, чтобы выяснить, как убитый  командир,
хоть бы его и сам Крючков  играл, возник снова целый  и невредимый?! Словом,
были мы простофили-зрители. Мы и титры-то не имели привычки читать, артистов
кино помнили часто не пофамильно, а в лицо и с гордостью за свою глазастость
и памятливость, сидя в темном, часто холодном кинозале, тыкали друг дружку в
бока:  "Помнишь  бандюгу в "Золотом  озере"? Он!  А  этот в "Тридцати"  и  в
"Морском посту"! Точно! Он всегда командиров играет..."

     И никто не одергивал,  как нынче:  "Эй, теоретик, заткнись!"  Наоборот,
прислушивались к памятливому парнишке и даже переспрашивали: "Это который? С
дыркой, что  ли,  на  подбородке?  Сильный артист!.."  А  стоило,  допустим,
появиться на экране  Файту, фамилия  которого запомнилась оттого, что чудной
шибко казалась,  как возникал  и катился  по  залу  ненавистный шепот: "У-у,
вражина! У-у-у, га-ад!" Мои старые друзья и по сей день не верят, что именно
этот  актер  сыграл   недавно  в  телефильме  "Гончарный   круг"  премилого,
добрейшего мастерового старика, -- он, мол, гадов только может изображать...

     Что  делать?  Уж  такие  непосредственные,  такие  доверчивые  мы  были
зрители. Играя злую мачеху, артистка Раневская однажды до неистовства довела
зрителя из  переселенческого барака,  который сидел на спинке  скамьи, чтобы
видеть экран, -- лет пяти от роду, но как страстно воспринимал он искусство!
Только  мачеха  возникала   в  кадре,  он  с  ненавистью  цедил,   защипывая
по-блатному  слова:  "У-у,  сс-су-ка!  Змеюка!  Подлюка!  Перышко   по  тебе
скучает!"

     На фронте, будучи уже взрослым и тертым воякой, сидел я как-то  в тесно
забитой  бойцами  украинской клуне  прямо  на  земляном  молотильном  току и
смотрел  кинокартину о  войне, смотрел и  вдруг  дрогнул сердцем, вскинулся,
узнав знакомую с детства актрису. Ровно бы родного кого встретил и хотел тут
же  поделиться  радостью с товарищами, но  не до того стало,  исчезло  вдруг
ощущение условного  действа,  и хотя  постукивал  за  клуней  электродвижок,
жужжал  и потрескивал  киноаппарат, по серому от носки, не раз уже чиненному
экрану секло полосами, все воспринималось въяве.

     Может быть, причиной тому были звезды,  видные в разодранном соломенном
верху кровли, перестук пулеметных очередей, доносившийся с передовой,  тепло
бойцов,  плотно,  будто в  обойму,  набитых  в клуню,  запах земли  и  гари,
исходящий  от  них,  --  не  знаю, но ощущение  доподлинности захватило всех
бойцов.  Когда дело дошло до того места в картине,  где мать убитого дитяти,
тайком  от  фашистов  закопавшая  его во  дворе,  притаптывала землю,  чтобы
"незаметно было", и глядела на нас широко открытыми глазами, в  которых горе
выжгло не только слезы, но даже самое боль, и  сделались они, эти глаза, как
у  младенца, прозрачны и  голубы, хотя кино было не  цветное, почудились они
нам   звездами,  они  даже   лучились,  остро   укалывали  в  самое  сердце.
Отстраненная от мира, она ничего уже не видела, она топталась и топталась по
своему дитяти, с кротким недоумением,  с немой мольбой глядя куда-то, должно
быть, в вечность. Белая рубаха до пят, припачканная землей и детской кровью,
похожая  на саван, распущенные шелковистые волосы и ноги,  босые материнские
ноги, будто исполняющие знакомый, но въяве первый раз увиденный танец вечной
муки, возносили ее в ту недоступную высь и  даль, где обитают только святые,
и  в  то  же  время  блазнилось  -- живыми  ногами  наступает она на  живое,
думалось, дитяти больно и страшно в темной земле...

     Хотелось  остановить  ее,  да  не  было сил  крикнуть, шевельнуться  --
оторопь брала, костенела душа, стыла кровь.

     "Господи! Господи!..  -- зашелся кто-то сзади меня. --  Что деется! Что
деется!"  Я  очнулся: в клуне глухой кашель,  хрип --  солдаты плакали  "про
себя", давя  разбухшую боль в груди,  и  каждый думал,  что плачет только он
один -- такой  жалостливый уродился,  и  если ударится  в голос  --  спугнет
женщину, не в себе которая, и она, очнувшись, упадет замертво.

     Потом  на  экране  появилась  хозяйка  избы,  занятой  врагом-фашистом,
чистившая острым ножом картошку. Она  встретила  квартирантку,  тешившуюся в
постели с оккупантами, таким  взглядом,  что я совершенно "вживе"  вспомнил:
"Перышко по тебе скучает"...

     "Немецкая подстилка!", "потаскушка!", "простигосподи!" -- как только не
крестили  бойцы   сожительницу  немецкого  офицера  и,   нетерпеливо  ерзая,
подсказывали хозяйке, от одного взгляда которой попятилась с кухни продажная
тварь: "Пырни ее! Пырни  ножиком-то!" Когда же возлюбленная фашиста забилась
в истерике, уверяя  лупоглазого  Ганса в том, что хозяйка-змея прикончит их,
со всех сторон удовлетворенно раздалось: "А-а, падлаТы что же думала?!"

     ...Целую  вечность  спустя я  поднимался по скрипучей  лестнице старого
замоскворецкого дома  и на  каждом  пролете переводил дух,  решая  про  себя
задачу: не задать ли стрекача? Первый раз в  жизни  шел я  к настоящей живой
артистке! Страшно-то как!

     Пересилив-таки себя, дошел  я до нужной двери, перевел  еще  раз  дух и
позвонил,  ожидая, что  мне откроет  горничная,  непременно хорошенькая и  в
белом  фартучке. Но  дверь отворила сама  артистка и,  приветливо  улыбаясь,
пропустила ме