о-то  возникла  печальная во мне  мысль. Зачем?
Почему именно над Монбланом произнеслись во мне эти  слова -- не знаю, но не
раз и не два потом они повторялись и повторялись.

     Прошлым годом, поздним вечером, почти уже ночью, когда в щели ставен не
голубел уже свет телевизоров, шел я по  утихшей улице родной деревни и вдруг
замер  перед домом  дальней моей родственницы.  Утром я узнал, что у хозяйки
этого  дома справлялся  день рождения, окна  были  открыты, но шторы  плотно
задернуты, и оттуда,  из-за занавесок, звучало: "Пушшай богачка  тебя любит,
пушшай  владет  она  тобой,  она любить  та-ак не сумеет,  как я люби-ы-ыла,
мила-ай-мо-о-ой".

     Эти слова были из любимой песни моего дяди, уже девять  лет покоящегося
на кладбище,  но  голос его жены звучал  все  еще  мощно и вольно, выделялся
средь других голосов. И вспомнил я, как при словах "как я любила, милай мой"
жена дяди всегда гладила его по голове  обеими руками, как  бы обмывала  ее,
эту,  ох,  какую  в молодости красивую, волной  волос с прорыжью  украшенную
голову. И дядя мой, истинный сибиряк, сконфуженно произносил: "Да ладно те".

     Я долго  стоял  вблизи  того занавешенного окна,  потом долго, почти до
утра не мог уснуть,  и в который  уж раз  звучало во мне,  не знаю почему  и
зачем: "Кончилась жизнь, кончилась..."

     А  спустя несколько  дней  заехали  ко  мне гости  и  среди  них  очень
красивая, если не бояться редких слов, то можно сказать, прекрасная женщина,
прекрасно одетая, в прекрасной иностранной машине, которую сама она и  вела.
Эта "новая русская" с простецкой мужицкой фамилией и коммерческие  дела вела
толково -- владела фирмой, жила независимой жизнью, работая по 12-- 14 часов
в сутки, но  лицо  ее,  особенно  густо-синие  глаза были так  выжжены,  так
далеко,  так глубоко  светилась  в них такая боль,  такая  тоска,  свинцовой
тяжестью осевшая, что я невольно спросил у спутников ее: отчего так печальна
наша гостья? Неужто от усталости?

     -- Нет, не от усталости, --  ответили мне, --  жених этой женщины, тоже
деловой парень, с которым они соединились сердцами в десятом  классе, исчез.
Бесследно, беззвучно, вместе с машиной -- будто в воду канул человек...

     Соседки мои, деревенские старухи, вывалившись  за ворота, дивовались на
молодую,  модно  одетую,  красивую   женщину,  лихо  развернувшую  машину  и
умчавшуюся вдаль.

     -- Тошно мне! Это чЕ же тако, Виктор Петрович, а? Эко чудо! Как в кине!
И не курит.

     И отчего-то опять произнеслось на этот раз вслух:

     -- Монблан.

     И снова  одинокий в своей одинокой  избушке мучился я до утра,  и снова
звучало во мне и повторялось: "Кончилась жизнь, кончилась".
     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том   7.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
     Примечание

     Очень красивая и серьезная.






















        "Тетрадь 3. Вздох. Вздох"


     Однажды в  редакцию иллюстрированного  журнала  пришло письмо. Женщина,
автор  письма, читала этот журнал, он  ей нравился,  и она хвалила его, а  в
конце письма  попросила:  "Чаще  печатайте на обложках вашего  журнала  виды
нашей Родины, может быть, это поможет моему мужу вернуться ко мне".

     Все в редакции весело над письмом  смеялись,  и лишь секретарь журнала,
человек  седой, лохматый, почему-то ходивший в одной и той  же  кожаной, еще
трофейной  куртке,  из-под которой  всегда  виднелся воротник  мятой рубахи,
сказал:

     -- Олухи! Над чем смеетесь? Будь я не потаскан и свободен, я отыскал бы
эту светлую женщину...
     Запоздалое спасибо

     В тридцать девятом году  я  нанес себе  тяжелое увечье -- поломал ногу.
Сотворил я это тем самым образом, каким безнадзорные сорванцы, находящиеся в
диком  мальчишеском возрасте,  ищут  и  находят всяческие  приключения.  Мне
показалось недостаточно  захватывающим делом  прыгать на лыжах  с трамплина,
нагребенного лопатами, и решил я сигать с крыши сарая.

     Ну, раз сиганул, два сиганул, а потом  загремел так, что глухо хрупнуло
что-то во мне и огонь из глаз полетел. Думал, лыжа поломалась, повернулся --
и темно вокруг сделалось.  На первых порах  мне  было  не больно, а  страшно
отчего-то, и я сразу весь замерз, лоб и спина покрылись каплями.

     На финских лыжах, выданных мне в  качестве премии за  исполнение  песни
бобыля на районном смотре самодеятельно- сти, ребята вывезли  меня из лога и
доставили в больницу. Куда делись те изящные, гибкие, лаком покрытые лыжи, я
так и не  знаю -- от лыж меня с тех пор отбило, становлюсь на них  только  в
случае крайней необходимости, с гор не катаюсь,  с  трамплинов и подавно  не
прыгаю.

     Долго,  как  мне  показалось,  бесконечно  долго  лежал  я  в  приемной
больницы,  впервые познавая  чувство  беспомощности  и  какого-то сиротского
отчуждения ото всех,  но пока еще  не плакал, лишь глядел на людей,  которые
что-то со  мной делали, повертывали, раздевали, ругали, и все мне  казалось,
что  это  кого-то совсем другого поворачивают, ругают  и раздевают, и только
боль того, другого  человека  почему-то оглушает меня  -- отчего становилось
еще обидней и горше.

     Помню, как больничная  тетка ударила меня по  рукам, когда  я попытался
придержать штаны, которые она стягивала с меня, -- было мне  пятнадцать лет,
и  я  ничего  в ту пору не боялся, забиякой  был, подражал блатнякам, а  тут
вдруг покорился и дал снять с себя штаны  старенькой ворчливой тетке.  Разом
утратилась во мне  вся  прыть. Я как  будто  почувствовал  или осознал,  что
перехожу  в другой  разряд людей,  с  которыми  могут  делать что угодно,  и
остается лишь подчиняться и слушаться -- инвалид я.

     Тут и заплакал я первый раз, прикрывшись от стыда и горя рукой.

     Второй раз я  уже  не заплакал, заорал  на  столе,  и  даже  не заорал,
взвизгнул по-поросячьи.

     Отчего-то смутно все мне виделось, и комната, в которую меня втащили на
носилках, сумеречна была, по углам ее скопилась  темень.  Меня переложили  с
носилок  на высокий стол,  прикрыли  простыней, но  мне все холодно  было, и
колотила   меня   дрожь.  Из  темного  угла  выступила  фигура,  призрачная,
колеблющаяся, клешнясто  схватила меня за ногу,  начала  тискать ее твердыми
пальцами, потом как  повернет да как  дернет --  и позеленела в глазах  моих
лампа, висевшая надо мной. Тут я и рванул по-поросячьи.

     Очнулся. Надо мной дядька в белом колпаке и халате  стоит, насупленный,
страшный такой, а я перед ним беспомощный, жалкий, дрожу весь дрожмя. Куда и
делся тот громила, что наводил панику на целую школу,  если по улице  ходил,
так  разная  мелочь  с мячами,  клюшками и  прочими игрушками блеющим стадом
разбегалась по дворам.

     Грозный  дядька,  явившийся  из тьмы,  и  сам,  как тьма, черный, вдруг
шевельнул усами, ткнул в меня пальцем:

     -- В гипс его, сукиного сына! Будет знать, как с амбаров прыгать! -- И,
снимая резиновые перчатки,  тише, но  все так же  недовольно продолжал: -- В
такие  годы поломать ногу!  Бедро ведь порушил, бедро!  Понимаешь ли ты, что
это такое?!  -- обратился он ко мне и безнадежно  махнул рукой: -- Драть вас
надо, чтоб берегли себя!..

     Я три  с лишним месяца  пролежал в больнице. Тяжело и долго ставил меня
на  ноги  тот, черный и "страшный"  -- доктор Иван  Иванович  Сабельников, и
поставил,  хотя  в игарской больнице не было  даже рентгена и вообще обилием
медикаментов не могла похвалиться она в ту пору.

     Ругал меня Иван Иванович нещадно, и так я приучился к этому, что, когда
доктор не отводил на мне душу, догадывался: он чем-то расстроен и не в духе.

     А  когда меня выписали из больницы и я  пришел прощаться с доктором, он
потрепал    меня   по    стриженой    голове,   боднул    взглядом   острых,
проницательно-насмешливых глаз:

     -- Ну вот! Теперь голову себе сломай! -- И уже деловито: -- Костыли  не
выпускай еще месяцок-другой -- и в солдаты сгодишься...

     В солдаты я оказался  годен, воевал как мог, и лишь непогода до сих пор
напоминает  мне  ноющей  болью  в бедре  игарскую  больницу,  доктора  Ивана
Ивановича, которого я никогда уже не мог забыть, и, приехавши  после войны в
Игарку, расспрашивал о  нем, хотел повидать. Многие игарчане помнили его, но
куда девался -- не знали. Одна женщина,  работавшая в поликлинике, сообщила,
будто бы ушел он на войну, тоже доктором будто бы...

     "Вот и затерялся след еще одного хорошего человека, -- подумал я тогда.
-- Нe успел я его ничем отблагодарить, даже  спасибо-то забыл сказать -- так
обрадовался, что вырвался из больницы. А он, может, погиб на войне..."

     Но не мною сказано, что судьбы людские так извилисты, круты и запутаны,
что ничего в них не угадаешь и  где  с кем встретишься -- даже в самых лихих
фантазиях не измыслишь.

     Приехал я как-то на родину и решил сходить  на  базар, побаловать  себя
кедровыми орешками. А их продавали и продают здесь в любое время года.

     Пробую  я  у одной  тетки орехи, а она  смотрит на меня как-то  слишком
пристально. Орешки каленые, хрусткие, один щелкаешь, другой  -- и оторваться
от такого лакомства невозможно.  "Пять стаканов, -- говорю, -- возьму. Давно
не пробовал такой забавы!"

     Тетка  со скорбным и, как  у ореха же, коричневым лицом  вдруг спокойно
так заявляет:

     -- Бери, Витя, бери! Родных-то орешков слаще не сыщешь!

     Я,  конечно,  удивился, разговаривать  с теткой давай. Ну, ах да  ох! И
оказалась  она Анной  Шипигузовой, в  общем-то  женщиной мне мало  знакомой:
как-то зимовали мы  нашей доблестной семейкой в холодном каркасном бараке, а
Шипигузовы напротив в комнатке ютились.  Оттого ли, что выжить на заполярной
земле трудно,  или  оттого, что  город  тесен и дружен был  --  игарчане при
встречах, будто родные, радуются друг другу.

     Вот и Анна заликовала. Даже  за орехи не  хотела  деньги  брать,  и я с
трудом их  всунул,  по лицу и  одежде заключив,  что  не  корысти  ради Анна
подалась на базар.

     Анна тут же торг прекратила, зазвала меня пить чай, по дороге известив,
что  сыны ее оба с  войны  не вернулись, а Алевтина...  "Помнишь ли ее?" И я
кивнул головой, помню, хотя убей меня на  месте, понятия не имел, что это за
Алевтина  такая. Так вот,  Алевтина  эта  в  тюрьму  попала  за  растрату  в
магазине, и маются они теперь со стариком Шипигузовым вдвоем. Старик с войны
без руки  явился,  пьет непробудно, пропьется -- по тайге шляется  с шатучей
артелью, рвет черемшу, берет ягоды, бьет орех.

     Жили Шипигузовы за  речкой  Качей, неподалеку  от  базара,  в  половине
старого скособочившегося  дома. Жили бедно,  однако обиходно. Сам  Шипигузов
отсутствовал, и  я не спрашивал, где он, а принялся разглядывать карточки на
стенах.  Анна  поставила  самовар  и  поясняла  мне,  кто тут  на  карточках
изображен, заутирала глаза  платком, когда  дошли мы до братьев Шипигузовых,
снятых  еще в  Игарке, возле морских причалов, у штабеля досок. Широкоротые,
бровастые,  здоровые парни,  в  сапогах, в  брезентовых спецовках,  стоят  с
плахами в руках, улыбаются.

     -- Вот и Алевтина! Узнал?

     С  фотокарточки, обломанной на  углах  и подмоченной  чем-то желтым, на
меня  из-под  прямоволосой  челки  насупленно и  тускло  глядела  девчонка в
мужицкой шапке и  в  платьишке горошком. Шапка эта или  челка  напомнили мне
бесконечно длинный  и темный коридор барака, игру в пряталки под  лестницей,
девчонку,  которой я однажды изобразил в общей тетрадке, названной "альбом",
пальмы на  желтом  берегу  и  белый  парус на  горизонте, отчерченном  синим
карандашом, и подпись под рисунком закудрявил: "На добрую вечную память".

     Господи! Как далеко-то все это было! В совсем какой-то другой  жизни, в
другом миру...

     --  Выучилась  на продавца, замуж собиралась. И  человек-то  подходящий
встретился  --  летчик полярный,  а тут растрата!..  И все...  -- Анна опять
поднесла платок к глазам и придавленным шепотом продолжала: -- Пишет теперь,
кается:  дура,  говорит, была,  роскошной  жизни  захотела,  вот и  получила
роскошную-то жизнь...  Почитаешь, дак сердце  раскалывается. -- Анна полезла
за  икону и достала пачку писем:  --  На  вот, почитай, а я еще  послушаю да
поплачу...  Вся уливаюсь слезами, как  получу от нее  весточку --  одно дите
осталось, и то в неволе...

     Я читал Анне письма, она обреченно и покорно слушала, покачивая головой
и  тихонько  завывая  на особенно трогательных, с ее  точки  зрения, местах,
вроде  тех, где  говорилось о  братьях, как жили  они все вместе хорошо, и о
том,  как не дорожила она,  дура, добрыми родительскими советами, рано стала
жить своим умом, а ум-то короток оказался.

     Неожиданно  среди этих,  одинаково тоскливых  писем,  которые  я  читал
унылым  голосом,  стараясь угодить бедной женщине, прочел: "Дорогая мама!  А
посылку,  которую послали  вы мне, пришлося разделить.  Так  уж  получилось.
Работала  я на  лесоповале, а рябина в зиму осталась, и все ее едят. И я ела
да  застудила живот и со мною плохо сделалось,  заворот  кишок  получился. В
беспамятстве меня с лесу увезли, что было со мной -- не помню. Очнулася уж в
палате, в больничной, и возле койки моей старик седой высокий стоит.  "Дура!
-- говорит. -- Зачем мерзлую рябину жрешь, -- говорит,  -- здоровье губишь?"
А я и не знаю, что сказать, -- ослабела. Это уж мне операцию успели сделать,
захватили еще, а то бы и не видать мне  больше свету белого,  и вас, дорогие
мои  родители, тятя и мама. Старик-то поругался, поругался, и по-другому уж,
по-доброму,  спрашивает: что  это у меня за рубец,  заросший на животе? Я  и
говорю, это, мол, мне аппендицит вырезали, давно еще. "А где, -- спрашивает,
--  вырезали-то?" Я говорю --  в  Игарке  вырезали.  А  тут,  дорогая  мама,
старичок  аж  с  лица сменился  и  спрашивает еще:  не  помню ли я, кто  мне
операцию делал? Я  говорю, как же не помню? Иван  Иванович Сабельников!  Его
вся Игарка знала И почитала.

     Тут  старичок этот худой ко мне весь подался -- не узнаешь,  говорит? Я
говорю: не узнаю  что-то.  Силюсь, а не узнаю. Он мне тут и  сказал, дорогая
мама, что и  есть тот самый Иван Иванович Сабельников и опознал игарчанку по
своей операции: у каждого, говорит,  стоящего  хирурга есть свой  почерк. Я,
говорит, хоть грубиян был и  остался  им, но людей не пластал как  попало, и
шовчик делал маленький, аккуратненький. Так и сказал -- "шовчик". И  как  он
сказал это, дорогая мама, оба мы с ним заплакали. Я на койке лежу и плачу, а
он возле койки  стоит и  утирается  -- будто  родные  свиделись,  и слез  не
стесняемся... Я-то что, а он-то ведь такой сильнущий был человек!

     Ну,  он  потом  рассердился,  велел  мне уняться, а  то хуже,  говорит,
сделается, -- и ушел быстро. Но заходил ко мне часто и не  по делу только. И
когда мне легче стало, я набралась духу и  шепотом  спросила, как, мол, Иван
Иванович,  вы-то,   такой   честный,  хороший   человек,   с   такой  нужной
квалификацией, сюда попали?

     Он будто  в сомненье  впал,  задумался,  а потом  и сказал, горько  так
сказал: "Из-за честности  и попал. Хирургом в  санбате был и одного большого
командира пытался спасти. Начальник санбата настаивал в госпиталь спровадить
его. Он  безнадежный  был, командир-то, -- не довезти. Ну, я рискнул.  Ну...
командир скончался на операционном столе нашего санбата..."

     Вот   так   мы  и  повстречались,   мама,   с  Иваном  Ивановичем-то...
Сабельниковым, доктором нашим игарским.  И посылку я с  ним разделила. Он не
брал  ничего,  но  истощал сильно, так  согласился.  В больнице он  дал  мне
выходиться до крепости, а выписывать стал, шутит: теперь, говорит, землячка,
дважды ты мной крещенная -- долго жить будешь! Бодрится он,  но  тяжело  ему
быть здесь -- я-то вижу. Да и кому легко? Блатным?  Подонкам?.. Да срок его,
слава Богу, уже к концу идет, уж  скоро десять-то лет минет, может, выдержит
и полечит еще людей на вольной волюшке..."

     Иван Иванович! Игарский доктор! Хочу верить, что кончилась напасть и вы
живете  где-нибудь  на  большой  земле нашей, уже совсем старенький,  но все
такой же колючий  и шумный. Вспоминаете, может быть, молодую тогда  Игарку с
деревянной больницей  на окраине,  где  вы лечили трудовых людей и поставили
когда-то на ноги сорванца-парнишку.

     Поклон вам от него и запоздалое спасибо.
     Тура

     У  нас  на Руси  от  веку по дорогам,  вокзалам  и  пристаням  шатаются
ушибленные судьбой,  хромые  или кривые бабенки, со шрамом  по  лицу,  то  с
кривым, зубатым ртом.

     И обязательно бабенка такая волочит за собой дитя в драных пеленках или
рядне  каком, из  которого торчат кривые  грязные ноги. Байкает зачуханного,
грязного мальца потерявшаяся в миру мать, тупо,  покорно и зло поглядывая на
людей и  на  мир  этот Божий. А малец  обязательно тугощекий, пузатенький, с
наревленным  пупом, глазеет вокруг, палец сосет либо  черную корку и воркует
себе, пузыри пускает, не ведая горя.

     Всегда у нас  где-то  находится  пакостный  мужик, который доберется до
такой  вот бабы, объест  ее, обопьет,  обрюхатит и смоется без шума. Бабенку
убогую сгонят с квартиры, уволят из домработниц и нянек. Пойдет она по свету
с  поклажей  своей.  И везде-то ее толкают,  из  очередей оттирают,  судят и
рядят. А она помалкивает да ребеночка к себе прижимает.

     Жила  такая бабенка  и в  городе  Чусовом.  Шурой  ее звали.  Сама  она
говорила невнятно, глухая была и выговаривала свое имя по-своему -- Тура.

     У Туры тоже появился дитенок-сынок. Он ходил вместе с моими ребятишками
в детсад, и  тут  я  ближе  узнал ее и  мальчишку.  Как  она  билась,  чтобы
вырастить сына, выстоять в жизни, не дать себе раскиснуть и опуститься.

     Работала Тура в сапожной артели уборщицей, а как сын подрос,  еще и еще
работы нахватала. По городу  она не  ходила -- летала,  но  работа вроде  бы
теперь не угнетала ее, а, наоборот, взбодряла, радовала.

     И те  людишки, что судили, даже позорили  Туру за то,  что она нагуляла
брюхо,  почитать  стали  ее   за  трудолюбие,  неутомимость  и   исчезнувшее
озлобление, которым она отличалась в девках.

     "Тура! Тура! Тура!" -- слышалось в садике, в магазине, на улице.

     И мальчишка звал ее  не  матерью, а Турой -- так уж привык сызмальства.
Мальчишка рос балованный, капризный, орал на мать, топал  ногами, она вокруг
него хлопочет, улыбается, головой трясет,  сюсюкает.  Водила  она  свое чадо
хорошо, покупала  ему матросские костюмчики, бескозырки, красные сандалии --
все, что  ей казалось модным, все, что она углядела у людей  состоятельных и
современных.

     На демонстрацию  Тура  ходила только с сыном. Поднимала  его  на  руки,
показывала на  трибуны,  где  стояла местная власть и приветствовала  народ.
Лицо  ее было такое  сияющее, так  она  была  возбуждена  праздником,  своей
причастностью к людям, к матерям, что я не видел счастливей человека во всей
толпе города.

     День за днем, год за годом вела  Тура в жизнь своего сына  и износу  не
знала. А сын, как в школу пошел, стыдиться матери начал. И что одевается она
худо, и что на грязной работе она, и что говорит невнятно.

     Знающие люди предсказывали, что вырастет Турин сынок и бросит ее, уедет
куда-нибудь,  она  же  станет таскаться за ним,  и он будет  вытирать об нее
ноги, помыкать ею станет, в няньки приспособит...

     Кто его  знает,  как бы оно было.  Может, и  по-иному. Но однажды летом
пошла  Тура с сыном по  грибы к разъезду Ермак. И набрали они грибов  дивно,
назад шли усталые, мирные. Сын нес обе корзины. Он только  на людях держался
с матерью плохо, а наедине был внимателен, заботлив, мать не обижал.

     И вот  шли они  так, шли,  разговоры разговаривали, как вдруг  налетела
гроза,  зачастили молнии.  Грозы  на западном  склоне Урала бывают страшные.
Одна  молния ударила в Туриного сына. На груди, в карманчике руб