как же ей иначе и называться? -- сказал: "Момент!" --
выскочил  к  ближайшему ларечку, купил шкалик коньяку  и, показывая  изящной
посудиной вперед, добавил: -- Отель "Рембрандт".

     Шофер  сердито  всадил скорость, что-то забормотал, и я без переводчика
понял:  чего  и  голову-то морочить? Нужен отель "Рембрандт", так и  называй
отель "Рембрандт", а то катается... Я показал ему два пальца и он успокоился
--  за  двойную плату пожалуйста, он готов  хоть  к отелю, хоть к  черту  на
кулички кого угодно отвезти.

     Я  сковырнул покрышечку шкалика, отпил  глоток коньяку,  обратившись  к
шоферу:

     --  За Мультатули, Царство  ему Небесное и память  пресветлая. -- Шофер
посмотрел на меня подозрительно -- он не понимал, о чем бормочет иностранец.
-- Эдвард Деккер. Мультатули! Понимаешь?

     Назавтра я  спросил  у  журналиста, у русской переводчицы,  наконец,  у
своего  издателя  о   Мультатули,   об  Эдварде  Деккере   --  замечательном
путешественнике и писателе -- никто ничего не знал  и  не слышал  о человеке
редчайшей судьбы  и даже о  памятнике ему, найденном мною  ночью  в глубинах
старого Амстердама, никто ничего внятно сказать не мог.

     В последующие дни  мне  предстояло открыть маленькую, ухоженную страну,
погруженную в сытое равнодушие ко  всему, что  не касалось  домашнего очага,
семейного благополучия, своего кормного корыта, в том числе и истории своей.
     Аве Мария

     Поет, страдая. А если б не  было на  земле  страдания?  Что стало  бы с
художником,  певцом,  сочинителем,  композитором, да  и просто  с человеком?
Страдание,  ставши   массовой  болезнью,  опростится,  сделается   привычным
недугом, примет, да уже и  принимает неожиданные формы, многие люди на земле
ныне охотно страдают чужим страданием, как своим.

     Но певец, небесами посланный,  Богом нам  дарованный, поет мою  душу  и
моей  душою,  А  я  чем  страдаю?  Его страданием?  Нет,  страдать  небесно,
возвышенно я не научился, но сострадать, слава Богу, дорос...

     Страдание -- высшее проявление  человеческой души, материя, раскаленная
до последнего градуса -- еще искорка, еще  зга, еще чуть-чуть огня -- и душа
испепелится,  сердце разорвет в клочья загадочная, странная и страшная сила.
Песню же человек перенял у ветра, у птицы, у шумной волны.

     Но  мы  привыкли  думать:  у  певца  и  художника  силы  от  небес,  от
высочайшего света, и страдание певца "не такое", как у  нас, оно "красивше",
оно целительно, свято, оно не земное и потому бессмертное.

     В  районную  больницу,  прямо  от горячей  домны  привезли  обожженного
горнового.  Больно  ему  было  и  жутко,  как  всякому   попавшему  в  беду,
израненному  человеку.  Он глушил  боль в  себе, терпел  и  по  русской,  по
крестьянской  еще  привычке,  извинялся,  что  вот  грязен,  закопчен,   все
"простыни и салфетки испатрал"...

     "У нас работа тоже грязная", -- сказал хирург, успокаивая больного.

     "Что вы, доктор, у вас и грязь-то белая", -- возразил горновой.

     И страдание художника  "белое", возвышенное. Отчего же тогда гениальные
певцы и  художники всех времен  падали  и  падают  в ранней  поре?  Рафаэль,
Моцарт, Лермонтов, Пушкин --  нет им числа, земным гениям, сгорают и сгорают
они на ими же возженном огне.

     Создатель "Аве Марии" покинул сей неласковый к нему мир, едва перевалив
за тридцать. Он  с детства работал, не замечая времени, творил, задохнувшись
губительным даром.  В угаре  вдохновения, в ладанном чаду  истекающей  жизни
успел еще  встретить  ту  единственную, что  была  назначена ему судьбой, но
соединиться с любимой ему не позволили. Сердце его, вздрогнувшее от счастья,
покружилось нарядным листом, упало на клавиши инструмента  и  растворилось в
музыке, в том  чистом молении  об утраченной любви, которое смиряет страсти,
утешает  в  сердце  все,  что  мучало  и мучает  его  и  нас.  В  последней,
неоконченной  симфонии  звучит  вечная  печаль  расставания,  вечная мечта о
несбыточной  любви,  которую все мы ощущаем  каким-то  вторым  сознанием или
неразгаданным  еще  чувством  и стремимся,  вечно стремимся  дотронуться  до
небес,  где и сокрыто все самое недосягаемое, все  самое пресветлое, то, что
зовется печалью, горькой сладостью, которой вознаградил нас Создатель.

     Певец ближе к небесам, к великой очищающей тайне. Плененные высотой его
полета, мы  пытаемся вознесться вместе с  ним, дотронуться до сияющих звезд,
ощутить  гибельное  сияние,  готовы   сгореть   вместе  с  ним,  трепеща  от
прикосновения  к  ослепляюще-вечному, к  тому,  что  всегда  звало,  манило,
увлекало нас.
     Благословен будь  тяжкий  и  прекрасный труд  певцаБлагословен будь тот
миг,  когда, растворенный в пространстве,  сам еще будучи частицей небесного
пространства, капелькой света, дождинкой ли, мчащейся  в облаке, семечком ли
дикого цветка, отблеском луны, летящим над  землей, ломким ли  лучом солнца,
он ощутил земной зов, откликнулся на него.

     Слава  Творцу за то еще,  что Своего  вестника послал Он  к нам,  чтобы
возвысить нас,  утешить нас, все  далее  и далее уводя от животного.  Не его
вина, что, забыв о заветах Творца, о гласе его вещем, мы сами, по дикой воле
своей, по необузданной злобе, устремляемся к животному,  мычим вместо  того,
чтобы петь, молиться, славить Господа за дарованное счастье жизни.

     Иногда нам,  благодарно внимающим певцу,  кажется, что где-то, когда-то
мы слышали и сами пели многое из того, что умиляет и потрясает нас в музыке.
Может, там, где мы задуманы и сотворены до появления на  свет,  все общее: и
страдание, и печаль,  и  звук, и  слово, все слышат всех, все понимают всех,
отмаливают сообща все наши  грехи? Может, и  я думал песней, звучал на ветру
вместе со всеми  будущими братьями, еще не  ощущая их, несясь вместе с  ними
каплей дождя, белой снежинкой, диким семечком, проблеском света над землею?

     Что  за вечный зов в груди человека? Что за томление памяти? Почему так
хочется отгадать неведомую  тайну?  Волшебство  беспредельно  сияющего света
обратить в  материальную  пылинку? Стереть с лица жизни  таинственный  знак?
Сдернуть  певца  с небес в нашу  обыденность,  погасить всевечную  молитву о
воскресении нашем.

     О чем же плачем мы, слушая "Аве Марию"? О себе?  О тех, кто никогда еще
не слышал и  не  услышит эту дивную  молитву во славу  рождения  Сына Божия?
Может,  оттого, что жить  по  заветам Божиим, быть  честным  и  чистым очень
трудно,  так много  нынче  желающих  смахнуть с  небес избранного Богом Сына
Божия? Вот и орут  глухие  для глухих, топает по земле стадо. Рев одичавшего
исчадья, потерявшего себя и свой стыд.

     Но  истинный певец, посланец неба -- все с нами, все  парит и парит над
землей,  ангельские  крыла  его  все  белы,  все чисты,  несмотря  на  смрад
масскультуры,  на  дым,  на  пыль,  на  копоть,  поднятую самоубийцами, коих
природа обделила не только голосом, но и умом.

     Но  уже  не  повторить песни  Шуберта,  не дотянуться до высших  чувств
создателя "Аве Марии". Познавший человеческую муку, он все убивается в тоске
по рано  угасшей  жизни,  по  незавершенному  делу,  по  несбывшейся  любви,
убивается, плачет и  стонет  о нас, грешных. Живи создатель  "Аве Марии" сто
лет,  он бы  сто лет и страдал,  и чем далее, тем  пронзительней страдал бы,
убавляя горя в мире, беря его на себя, поднимая дух людей до своего духа, до
прозрения, до своей мечты о прекрасном.

     Верую, если бы люди не замучивали,  не убивали своих гениев, мы были бы
так высоки, что злобе нас было бы не достать.

     "Аве Мария"  -- кто вдохнул эти звуки, эти слова в человека?! Если  это
дар  небес,  то пусть  небеса и станут для творца  тем местом,  тем раем,  о
котором он мечтал  на  земле. И пусть единственной  наградой за труды и муки
земные будет  ему  та единственная, которой  он достоин, все  такая же юная,
чистая, какую  он знал на земле,  какую любил он  и воспел,  превратившись в
божество, пусть протянет ему руки у голубых небесных врат и пусть уведет его
в  пространство,  лишь для них двоих  наполненное несмолкаемой песней любви,
уведет туда, где рай, где ждут их покой и свобода, где сокрыта тайна, всегда
влекущая человека, туда,  туда, где все  вечно. Звучит молитва о прощении, о
любви, и горит, все горит негасимой свечою "Аве Мария".
     Афганец у ног президента

     Среди депутатов Союза ССР был депутат, избранный  от  "афганцев", стало
быть, от комитета ветеранов  войны в  Афганистане.  Был  он без  одной руки,
моложавый,  изможденный,  очень застенчивый парень --  более  я о нем ничего
сказать не могу, более ничего не знаю.

     ...Шел многолюдный прием в  советском посольстве  в честь прибытия двух
делегаций в Америку -- делегации Верховного Совета, вторую назовем покороче,
если получится --  миротворческой, направляющейся в Питсбург, на многолюдное
и  представительное  говорильное  действо  и  задержавшейся  на  два  дня  в
Вашингтоне.

     Я  припоздал на  прием  в  посольство  --  был на  встрече  в  каком-то
университете, и в делегации нашей оказался  депутат Паша -- тезка "афганца".
Когда Паша-депутат говорил --  другим  делать нечего. Переговорить  его  мог
разве  что Юрий Черниченко  или депутатша  одна, борец  за  правое  дело. Но
Черниченко с нами не было, депутатша же --  в делегации Верховного Совета --
говорила на другом приеме, и так говорила, что никому больше  слова вставить
в беседу  не  удавалось,  да  и  незачем  его было  вставлять --  она всегда
говорила за всех и обо всем, исчерпывала тему до дна.

     Пришли мы, значит, на прием, а  там уж пир  горой, гул, как на стадионе
имени  товарища Хрущева,  когда там встречались в  старые,  дружбой овеянные
времена, киевское "Динамо" и московский "Спартак". Гул, значит, в посольстве
и дым,  как на всех  модных приемах,  коромыслом.  Какие-то  крепко поддатые
дамочки в декольте, с жемчугами и вообще в чем-то блескучем на тугих грудях,
с красными от  помады сигаретами  громко говорили про политику, литературу и
балет.  Их  снисходитель-  но  слушали подвыпившие,  скорее,  притворяющиеся
подвыпившими  и нешпионами  работники посольства  и руководители  делегаций.
Одна  дама  с совсем уж выразительно обнаженным бюстом, схватив  за  галстук
зам.  министра  иностранных  дел,  упиралась  настойчивыми   выпуклостями  в
представительную  грудь дипломата,  горячо его в  чем-то  убеждала. Опытный,
хорошо  воспитанный,  сдержанный  на  слова  и выпивку  дипломат, страдая  и
мучаясь,   слушал   дамочку,   которая  хотела   немедленно  высказать   все
сокровенное,  наболевшее, грудь ее  дроченую истерзавшее.  При  этом она все
время норовила облить собеседника вином из фужера. Но видавший виды дипломат
и не  от  таких бойцов отбивался:  только дама наклонит фужер,  чтобы вылить
содержимое на бордовый  галстук, как он  поймает ее руку и выправит рюмку  в
вертикальное  положение.  Дама, глянув на  руку дипломата, затем  на свою, в
кольцах, браслетах, схватившись за жемчужное ожерелье, чего-то хочет понять,
а  поняв,  вернувшись  на  землю, шлепает размазанным ртом:  "Извините!"  И,
отхлебнув из рюмки, снова громит империализм:

     -- Но эта стервоза Тэчир. Но этот сука Кисинжир!..

     --  А-а,  Виктор  Петрович!  -- будто  ближайшего  родственника увидев,
вскричал дипломат и подхватил меня  под руку. Я удивился  такой его братской
приветливости -- мы лишь в пути познакомились.

     -- Где побывали?  Чего  повидали? -- спросил он, хитро потирая руки.  Я
хотел сердито  сообщить,  что  приехал в Америку  не  Пашу-депутата  слушать
несколько часов подряд, он мне еще в "эссэсэре"  надоел, не слезая с трибуны
съезда,  как  казак с  боевого коня. Но сообщение сие совсем было не надобно
дипломату. Он все так же хитровато потирал руки:

     --  Вы  вовремя  подоспели!  Выручили!   --  и  опасливо  оглянулся  на
воинственную  даму   --  не   преследует  ли?  Дама  в  жемчугах   разряжала
политический заряд уже в другого, тоже солидного представителя нашей страны,
кивающего головой и беспомощно оглядывающегося  по  сторонам. Спасенный мною
дипломат,  как  человек  деликатный,  при  всех   переворотах  и  ветрах  не
колеблющийся,  твердо  стоявший на ногах, ныне  вон представляет Россию аж в
Организации Объединенных Наций --  так вот, человек он не только деликатный,
но  и  благодарный,  просто  так  уйти в толпу  не  мог,  узнав,  что  из-за
неудержимого  борца  за нашу  отечественную  экономику  остался я  непитым и
неетым, подвел  меня  ко глубокому корыту, сделанному  из  хрусталя, в глуби
которого,  в корытцах поменьше и  продолговатей  виднелась  полуразобранная,
полурастерзанная еда,  розочки, изготовленные из  моркови,  свеклы,  редиса,
листьев  зеленых салатов  и съедобных  трав -- цветочки  помяты, раздавлены,
однако и  добра  еще  много  оставалось.  Там  и сям из  разноцветных,  бело
вспененных  водоворотов  сплавными  сваями торчали  тупые  концы  обжаренных
сосисок, ноздрясто дышали котлеты, может, бифштексы, рыба в крошеве моркови,
и салаты, салаты из крабов, креветок, овощей.

     Вина  уже не разносили  на подносах, как это бывает  в  начале  приема,
осмелевшие  гости наливали всяк себе, держа бутылку, как застреленную птицу,
за горло; кое-кто и пил по-иностранному, из горла.

     Махнув рукой на корыто, более плоское, с  синими цветами, изготовленное
уже  из фарфора,  где грудились фрукты, ананасы,  бананы,  я нашел  тарелку,
вилку, нож и рюмку самостоятельно, принялся накладывать  себе  еду. Никто на
меня, слава Богу, не обращал внимания. Дипломат, исполнив свой долг, вежливо
удалился.  Паша-депутат  уже  чокался с кем-то, гляжу -- в рюмочке-то у него
светленькая. Когда и успел?! Ну, ловкий парень! Я направился к Паше-депутату
и, поскольку он своим красноречием истомил меня в университете, бесцеремонно
его перебил.

     --  А-а!  -- воззрился на  меня Паша-депутат близорукими глазами сквозь
толстые стекла очков. -- Это вы, Виктор Петрович? Чего вы хотите?

     -- Водки!

     -- Там, там, Виктор Петрович, в другой комнате.
     И  тут  же  Паша-депутат  забыл  обо  мне, снова  заговорил,  заработал
мозолистым языком. Тарелки у него в  руке не  было, из рюмки он не пригублял
--  голодом  бился  за  прогресс,  за политику  и, судя  по  телевидению, по
газетам, до се не выдохся, все бьется и бьется.

     Водку  я  таки  нашел,  в  богатой  комнате, где  в  полутьме сдержанно
беседовал  с кем-то  из  представителей нашей  делегации  совершенно трезвый
посол.  Один  мой свежезнакомый захотел непременно меня  представить послу и
представил. Заметив  в моей  руке  тарелку с  нетронутой едой,  посол  после
трех-четырех дежурных фраз насчет моих впечатлений об Америке кивнул головой
в сторону перламутрового стола с зажженными на нем свечами,  сказал, что там
есть все, чего душе угодно, даже водка.

     "Умный какой человек!",  -- похвалил  я  посла и,  пробившись  к столу,
подле и вокруг которого толклось многовато уже пьяненького народа, взял чуть
испитую бутылку "Столичной".

     -- Мне сам посол разрешил.

     Никто на мою шутку и на уносимую  поллитровку не  обратил внимания. Все
гости говорили про все, и один громче другого.

     Теперь  мне предстояло  самое важное: найти место,  где  можно  было бы
пристроиться поесть. Стоя я есть могу с грехом пополам, хотя и  роняю еду на
галстук и пиджак, но чтобы  есть и  одновременно пить  -- это уже выше моего
умения.  Хожу, причалу ищу в огромном зале,  где дым от  курева набрал такую
плотность,  что  его можно было резать, как студень.  Говор,  смех,  кое-где
занимающиеся  песни -- весь  этот бедлам был  бы  уже в зависть  и одесскому
базару. Ходил я, ходил по  залу, на полу склизко от упавшей  еды и пролитого
вина, всюду грязные  тарелки,  недопитые фужеры  и  рюмки. Зал  с зеркалами,
люстрами, картинами,  скульптурами  напоминал  уже конюшню,  и в  ней  всюду
чего-то доказывали друг другу потные люди, словно блатные в Игарке тридцатых
годов из Нового города тырились на блатных из Старого города...

     "Пропадешь тут нежрамши!" -- подумал я. И только я так  подумал, глядь,
возле  Вашингтона  или  Авраама  Линкольна,  в  нишу  вставленного,  лепится
народный  депутат,  однорукий  "афганец",  и  невозмутимо  потребляет  пищу.
Тарелка  его стоит  у ног  мраморного президента,  здесь же  рюмочка  синего
немецкого стекла с  винишком, здесь же  груша, виноград и апельсин на другой
тарелке. И все это по одну сторону ног президента, а по другую-то свободно.

     -- Я с тобой,  неустрашимый  наш воин!  -- воскликнул я и, чокнувшись с
"афганцем", выпил, съел сосиску, хорохористо добавив:

     -- Мы, бывалые солдаты, нигде не пропадемНа что воин-"афганец" согласно
кивнул головой. Он и дальше ничего не говорил, все смотрел, смотрел издалека
на человеческое  коловращение,  слушал гул  большого  зала, лицо его от вина
зарумянилось, но в глазах стояла осевшая в глубь тоскливая мгла.

     А по залу,  запруженному народом,  бегал с  рюмочкой в руке воитель  за
демократическое  переустройство  страны,  за  экономическое  и  политическое
усовершенствование и  обновление ее,  со всеми он чокался, как друг и  брат,
всем чего-то говорил, сверкая очками.  Народу в  непродыхаемом  зале приемов
посольства все прибавлялось,  прибавлялось. Слух дошел -- еще одна делегация
из Союза прилетела,  как  потом  оказалось,  та  самая  делегация Верховного
Совета  СССР. Она уже отгостевала на  каком-то важном приеме и  торопилась в
посольство,   стараясь   ничего   не   прозевать,   почетно   охватить   все
поильно-кормильные говорильные мероприятия.

     Появились молчаливые  люди  в черном, укатили одни хрустальные корыта с
растерзанной, смешанной пищей, убрали пустые бутылки, подмели пол щетками на
длинных  ручках и  тут же вкатили чинно  снаряженные, празднично  сверкающие
корыта с  новой, не менее нарядной  закусью,  выставили кокетливо  крашенные
тележки с позвякивающими на них бутылками.

     И, словно  по сигналу, тут же возникла многолюдная делегация Верховного
Совета.   Громко   говорящая,   стремительная,  умелая,  опытная   делегация
по-хозяйски  взлетела по  мраморной лестнице в зал приемов. Впереди  всех, о
чем-то разгоряченно  споря,  следовал депутат от  рабочего  класса, довольно
молодой мужик с непримиримым  взглядом и яростным лицом, -- большой борец за
переустройство  и честь  России, готовый  в  любую минуту  переломать  ребра
несогласным с  ним. Обгоняя его, спешила,  култыхая сдобными грудями  вечной
блудницы, не  менее яростная борчиха за  честь, за возрождение и процветание
не только России, но и всего мира, в чем-то горячо убеждая, как ей казалось,
на  английском  языке деликатно ее за локоток  поддерживающего иностранца. Я
увидел,  как  пугливо попятился  за колонну  и стриганул  в  глубь  зала уже
истерзанный зам.  министра иностранных дел, боясь, видимо,  попасть  в  руки
этого  унтера  в юбке. Конопатое лицо  пронырливой  крестьянки пролетарского
происхождения,  ворующей  яйца из-под чужих куриц  и  огурцы с общественного
огорода,  приставлено  к  могучим  санкам  выдающегося  ирландского боксера,
блудливые глазки желтоватого цвета  и кошачьего разреза перебегали с  одного
мужика на  другого, профессионально  их отстреливая. Поднявшись по лестнице,
она тут же бросила  спутника-иностранца, вскрикнув, воздела руки к потолку и
заключила в объятия какого-то лысеющего члена нашей делегации.

     Обпившаяся,  обкурившаяся,   не   переставая  охотничьим,   промысловым
взглядом  оценивать и обдирать шкуры с  публики, это существо, которое еще в
пионерах начало со всеми и за все бороться, во всем активно участвовать, все
за всех говорить,  набрало  такой разгон,  что  не  остановить --  самое  ей
подходящее место в стране трепачей и пустобрехов. И за перламутровым главным
столом, конечно  же,  она водрузилась  не колеблясь рядом с усталым