но повернувшие головы к
востоку, туда, где поднялось над краем поля спокойное светило.

     Я попросил  Кузьму приподнять меня. Он  пристроил  мою голову к себе на
колени,  и  мне стало  легче  дышать и было дальше  видно. Я  видел  поля  и
огороды,  обнесенные  колючей  проволокой,   оставшейся  от  войны,  гнутыми
спинками кроватей  и рамами автомашин. Я  видел калитки, сделанные из дверок
бронетранспортеров  и  крыльев самолетов. Подле них  играли дети,  в оградах
женщины варили еду.

     И новые деревни с молоденькими, но уже плодоносящими садами встречались
нам. В одном из них одиноко  ударил житель этих мест --  соловьишко. Он  еще
боялся петь ночью, но днем, при солнце и людях, пробовал свой голос. Соловей
без песни не может жить. И он еще раз  ударил по струне и долго ждал,  чтобы
ему откликнулись. И когда укатился  в хлеба его  дробный  свист,  оттуда,  с
полей, донеслось:  "Спать пора!  Спать пора!" ПерепелкаСоловью  откликнулась
перепелка. Совсем другая птица, призывающая людей спать в неурочный час.

     Но и  этой малой  поддержки достало  соловью.  Он разошелся,  затрещал,
защелкал, рассыпая  звонкие горошины  в надежде, что они  прорастут на земле
многими песнями.

     Я слушал  этого, видно еще  вдового,  соловья,  и  сердце мое  начинало
биться  ровней,  и  силы  во мне прибавлялось, и  я  чувствовал,  знал,  что
пересилю хворь и на этот раз, поднимусь и поживу еще.
     Макаронина
     Бывшему пехотному разведчику и верному другу -- Евгению КАПУСТИНУ


     На   перекрестках  военных  дорог,  в  маленьком  городке,  в  каком-то
очередном  учебно-распределительном,  точнее  сказать,  военной  бюрократией
созданном  подразделении, в туче народа, сортируемого по частям, готовящимся
к  отправке  на  фронт,  кормили военных  людей обедом,  завтраком ли  -- не
поймешь. Выданы были котелки,  похожие  на автомобильные цилиндры, уемистые,
ухлебистые,  словом  --  вместительные,  и  мы,  бойцы временного,  пестрого
соединения, тая в своей  смекалистой мужицкой  душе догадку,  думали, что уж
такая посудина дадена не зря,  что мало в нее не нальют, иначе  будет  видно
дно и голая пустота котелка устыдит тыловые службы снабжения.

     Но  были люди повыше нас и  несообразительней --  котелок  выдавался на
двоих,  и  в паре  выбору не полагалось: кто  рядом с правой руки в строю, с
теми получай хлЕбово  на колесной кухне  и, держась с  двух сторон  за дужку
посудины, отходи в сторону, располагайся на земле и питайся.

     В пару на котелок со мной угодил пожилой боец во всем сером. Конечно, и
пилотка,  и  гимнастерка, и  штаны,  и  обмотки,  наверное,  были  полевого,
защитного цвета, но  запомнился мне  напарник  по  котелку серым, и  только.
Бывает такое.

     Котелок от кухни в сторону нес  я, и напарник мой за дужку не держался,
как другие напарники, боявшиеся, что связчик рванет с хлЕбовом куда-нибудь и
съест или выпьет через край долгожданную двойную порцию супа один.

     Суп был сварен с макаронами, и в мутной глубине котелка невнятно что-то
белело.

     Шел май сорок третьего года. Вокруг зеленела трава, зацветали сады. Без
конца и  края золотились, желто  горели радостные  одуванчики,  возле  речки
старательно  паслись   коровы,   кто-то  стирал   в  речке  белье,   и   еще
недоразрушенные церкви и соборы поблескивали в голубом небесном пространстве
остатками стекол, недогоревшей ли позолотой куполов и крестов.

     Но нам было не до весенних  пейзажей, не до красот древнего города.  Мы
готовились похлебать  горячей еды, которую  в пути из Сибири получали редко,
затем, в перебросках, сортировках,  построениях,  маршах, и вовсе обходились
где  сухарем, где концентратом, грызя его, соленый и  каменно спрессованный,
зубами, у кого были зубы.

     Мой серый  напарник  вынул из тощего и  тоже  серого  вещмешка ложку, и
сразу я  упал духом: такую ложку  мог иметь только опытный и активный  едок.
Деревянная, разрисованная когда-то лаковыми цветочками не  только по черенку
и прихвату, но и  в  глуби своей, старая, заслуженная ложка была уже выедена
по  краям,  и даже трещинками ее начало прошибать по губастым  закруглениям,
обнажая какое-то  стойкое красноватое  дерево, должно быть,  корень  березы.
Весной  резана  ложка,  и   весенний  березовый  сок  остановился  и  застыл
сахаристой плотью в недрах ложки.

     У  меня  ложка  была  обыкновенная,  алюминиевая,  на  ходу,  на  скаку
приобретенная где-то  в военной сутолоке, вроде бы еще  из ФЗО. Как и всякий
современный человек,  за которого  думает дядя  и заботится о  нем постоянно
государство, я не заглядывал в тревожное будущее  и не раз  и не два был уже
объедаем, обхлебываем  на  боевых военных  путях,  потому  что,  кроме всего
прочего, не научился хватать  еще с пылу с  жару.  Тепленькое мне подавай!..
Вот и сейчас возьмется этот серый метать своей боевой ложкой, которая мне уж
объемнее половника начинала представляться  -- и до теплого  дело не дойдет,
горяченькие две порции красноармейского супа окажутся в брюхе. В чужом!

     Мы начали.

     Суп был уже не впрогоряч, и я засуетился  было, затаскал свою узкорылую
ложку  туда  да обратно, как вдруг заметил,  что  напарник  мой  не спешит и
заслуженной своей ложкой не злоупотребляет.  Зачерпывать-то он зачерпывал во
весь  мах,  во  всю  глубину ложки, но  потом, как бы  ненароком,  вроде  от
неловкости, задевал  за котелок, из ложки выплескивалась половина обратно, и
оставалось в ней столько же мутной  жижицы,  сколько и  в моей ложке, может,
даже и поменьше.

     В котелке  оказалась одна  макаронина.  Одна на  двоихДлинная,  правда,
дебелая,  из  довоенного  теста, может,  и  из  самой Америки,  со  "второго
фронта", -- точно  живое создание, она перекатывалась по котелку  от  одного
бока  к другому, потому  что,  когда дело подошло к  концу  и  ложки  начали
скрести  дно,  мы  наклоняли котелок: напарник  мне --  я  черпну,  наклон к
напарнику -- он черпнет.

     И  вот  на суху осталась только макаронина, мутную  жижицу  мы перелили
ложками в себя, и она не утолила, а  лишь  сильнее возбудила голод. Ах,  как
хотелось  мне  сцапать  ту  макаронину,  не  ложкой,  нет  --  с  ложки  она
соскользнет  обратно, шлепнется в котелок,  может, и  в клочки разорвется ее
слабое белое тело, нет, рукою мне хотелось ее сцапать -- и в рот, в рот!

     Если  бы  жизнь до  войны  не  научила меня  сдерживать  свои  порывы и
вожделения, я бы, может, так  и сделал -- схватил, заглотил, и чего ты потом
со мной сделаешь? Ну, завезешь  по лбу  ложкой, ну,  может, пнешь и скажешь:
"Шакал!"

     Я отвернулся  и  застланными  великим напряжением  глазами  смотрел  на
окраины  древнего  городка,  на тихие российские  пейзажи,  ничего, впрочем,
перед  собой не видя.  В  моих глазах жило одно  лишь трагическое видение --
белая макаронина с порванным, как у беспризорной, может, и позорно брошенной
пушки-сорокапятки, жерлом.

     Раздался тихий звук. Я вздрогнул и обернулся, уверенный, что макаронины
давно уж на свете нет, что унес ее, нежную, сладкую, этот серый, молчаливый,
нет,  не человек, а волк или еще кто-то хищный,  ненавистный, мне на донышке
котелка  снисходительно  оставив дохлебать ложечку  самого  жоркого,  самого
соленого и вкусного варева. Да что оно, варево, по сравнению с макарониной?!

     Но... Но макаронина  покоилась  на  месте.  В тонком, беловатом облачке
жижицы, высоченной из себя, лежала она, разваренная, загнутая вопросительным
знаком, и,  казалось  мне,  сделалась еще  дородней и привлекательней  своим
царственным телом.

     Мой напарник первый раз пристально глянул  на меня -- и  в  глубине его
усталых глаз,  на которые  из-под век вместе с глицеринно светящейся пленкой
наплывали  красненькие  потеки,   я  заметил  не  улыбку,  нет,  а  какое-то
всепонимание  и  усталую  мудрость,  что  готова  и  ко   всепрощению,  и  к
снисходительности. Он молча же своей зазубренной ложкой раздвоил макаронину,
но не на равные части, и... и, молодехонький салага, превращенный в запасном
полку в  мелкотравчатого  кусочника, я затрясся внутри  от бессилия и гнева:
ясное дело -- конец макаронины, который подлиньше, он загребет себе.

     Но деревянная ложка  коротким толчком,  почти сердито подсунула к моему
краю именно ту часть макаронины, которая была длиньше.

     Напарник мой безо всякого  интереса, почти небрежно забросил в обросший
седоватой щетиной рот беленькую ленточку макаронины, облизал ложку, сунул ее
в вещмешок, поднялся и,  бросив на  ходу первые и последние слова:  "Котелок
сдашь!" -- ушел  куда-то,  и в спине его серой, в  давно небритой,  дегтярно
чернеющей шее, в кругло и серо обозначенном  стриженном затылке, до которого
не  доставала   малая,   сморщенная  и  тоже  серая  пилотка,  чудилось  мне
всесокрушающее презрение.

     Я тихо вздохнул, зачерпнул завиток макаронины ложкой, жадно допил через
край круто  соленую жижицу и поспешил  сдавать на склад котелок, за  который
взята была у  меня красноармейская книжка. До отправки  во фронтовую часть я
все  время не то чтобы боялся, а вот не хотел, и все, встречаться  со  своим
серым напарником по котелку.

     И никогда, нигде его более не встретил, потому что всюду тучею клубился
военный   люд,   а   в   туче   поди-ка  отыщи,   по   современному  говоря,
человеко-единицу.

     Но,  как видите, я не забыл случайного напарника по котелку  и не забыл
на  ходу  мне  преподанного  урока,   может,  самого  справедливого,  самого
нравственного из всех уроков, какие преподала мне жизнь.
     Последний осколок

     Помню  отчетливо:  кухня  артдивизиона,   вкопанная  в  косогор,  а  я,
согнувшись в три погибели, под ней лежу и плачу. Повар заглядывает под кухню
и  хохочет.  Друг мой, Слава Шадринов, с  досадой и  сочувствием спрашивает:
"Ну, чего ты орешь-то? Чего? Все уж!.."

     Это значит --  опасность  миновала и паниковать не  надо. А я все равно
плачу. Ведь и  солдат уже опытный,  битый, медали на груди,  но слезы бегут,
бегут.

     Гимнастерка на мне разделена в распашонку, булавкой на груди  схвачена.
Перебитая рука  толсто  примотана к двум ольховым палкам и за шею подвешена.
Бинты промокли, гимнастерка, штаны, нижняя рубаха и даже  сапоги в  кровище.
Утирая слезы, я и лицо в крови увозил.

     Друг  машину  попутную  ждет, чтоб оттартать меня в санроту и досадует:
"Да не трись ты рукой-то, не трись!.."

     Больно.  Конечно, больно. Иголкой ткнут --  и то больно, а тут рубануло
так, что и кисть руки назад передом обернулась.  Однако  реву-то я не только
от боли,  но и от непонятной обиды, растерянности и  усталости -- недовоевал
вот, а так  хотелось до этого  самого "логова" добраться, от ребят отрываюсь
-- от  семьи,  можно сказать.  Как быть без них  и жить? Не  знаю, не ведаю,
разучился  жить  один.  Инвалидом,  наверное,  стану.  Кому  же  охота  быть
инвалидом?  Со  Славкой  расставаться жалко.  И  вообще все  как-то  не так,
несправедливо, неладно...

     Повар  кашу  горячую в  котелке  сует.  "Пошел ты со своей  кашей!"  --
взревел я.

     Потом  было несколько писем  в госпиталь, карточка от друга  из Австрии
пришла  --  добрались-таки  до "логова" мои  однополчане,  в  штурме Берлина
участвовали, на Прагу ходили,  в Австрии  завершили боевой путь.  И  на этом
оборвались связи.

     Закрутила гражданская жизнь нашего брата  пуще  военной. Лишь один друг
фронтовой -- этого  я  сам раненого выручал, -- Ваня Гергель из Орска, нашел
меня  еще  в  сорок  шестом году,  и мы, старомодно  выражаясь,  состояли  в
переписке.

     Но, слава Богу, литература не только надсаживает и терзает. Изредка она
и помогает писателю.

     Пришло  письмо из  Караганды. Что-то  знакомое  забрезжило  в  почерке,
тревожной радостью сжало сердце: так и есть! Письмо от Славки! От  Вячеслава
Федоровича Шадринова. Попалась ему на глаза рецензия на мою  книгу в журнале
"Москва",  и  он  сразу порешил,  что  это я и есть: уж больно горазд был  в
молодые  солдатские  годы  приврать,  письма  заочницам  сочинял,  книжки  в
солдатском мешке таскал...

     Но как же угодил мой друг в Караганду? Он родом  вроде  бы  из Рыбинска
или Калинина?

     В письме  изложен  послевоенный путь,  и  какой!..  Вернулся  с  фронта
Вячеслав -- ни профессии, ни образования, ни кола ни двора. Начал работать и
учиться. Вкалывал,  как и я когда-то, составителем поездов, кончил техникум,
затем  железнодорож-  ный  институт,  был  дежурным  по  станции, маневровым
диспетчером,  начальником  станции,  избирался  секретарем парткома, а после
нескольких созывов был секретарем  райкома в Караганде.  Ныне он заместитель
директора Нижне- Тагильского металлургического комбината  по транспорту.  На
каком-то  совещании друг  столкнулся нос к  носу  с бойцом  своего отделения
Равилем Абдрашитовым -- на Карагандинском комбинате инженером работает.

     Был  как-то  Равиль  в командировке в  Череповце  и ко  мне  в  Вологду
заглянул -- и вот уже четверо нас из одного взвода нашлось!

     У Вани Гергеля в Орске я-то уже побывал, и он ко мне в гости наезжал.

     Наконец-то  и  Вячеслава  вдвоем  с  Ваней  встречаем  в  Ленинградском
аэропорту -- в этом городе  в Артиллерийском музее хранится часть реликвий и
знамен нашей 17-й артиллерийской дивизии,  жили  в Ленинграде  комбриг  наш,
Алексей  Кондратьевич Дидык,  командир  дивизиона Евгений Васильевич Бахтин,
несколько  командиров  батарей  и  всякого  другого народу, чином  поменьше,
потому и выбрали местом встречи ветеранов нашей дивизии Ленинград.

     А  самолет все  не летит,  все  не  летит! Отлучился я по делам, Ваня у
выхода  дежурить остался. Возвращаюсь, смотрю:  плачут  и обнимаются  Ваня и
Слава.  Я узнал  давнего друга сразу, хотя он, конечно, сильно изменился. Он
меня тоже узнал: "Помнишь, как под кухней ревел?" -- смеется.

     И пошло: "Помнишь?", "Помнишь?", "Помнишь?"...

     Оказалось, плохо я тот день помню, кое-что с другими днями перемешиваю,
чего и вовсе забыто  --  время работает. Но постепенно  разобрались: один то
помнит, другой -- это. Слава помог мне  отчетливей восстановить в памяти тот
проклятый день -- 17 сентября 1944 года.

     ...Сзади горели нефтеносные  промыслы в районе польского города Кросно.
Наши части углубились в  горы  по направлению к Словакии. Немцы пускать  нас
вперед,  естественно, не хотели. Шли упорные бои. Было  сухо, душно и  очень
напряженно. Войска, втянувшиеся в расщелину гор, находились в полуокружении.

     В тот день мы окапывались на склоне горы, обочь которой бежал ручеек, а
на  оподоле рассыпались  дома деревушки. Нас все  время обстреливали.  Я был
связистом,  копал  тяжело, и  я  это дело не  любил, но все же копал,  помня
заповедь: чем  глубже  в  землю,  тем  дольше жизнь.  Вот  и  рубил я кайлом
каменистый  склон,  подчищал лопаткой  щель, на бруствере которой стояли два
телефона.

     Ударил  разрыв, я  спрятался в щель,  подождал, пока осколки  пролетели
надо мной, и, вставши, потянулся к трубке телефона, чтобы проверить связь. И
в это время зафурчал рябчиком надо мной осколок па излете да как саданет под
правую  лопатку,  ну ровно молотком.  Боль оглушительная, тупая,  такой  при
ранении не  бывает.  При  ранении сквозняком вроде бы  прошьет все  тело,  в
голове зазвенит, и сразу горячо и тошновато сделается -- потекла кровушка.

     В  тот  раз  лишь  просекло  гимнастерку, оцарапало кожу, под  лопаткой
картофелиной  набух синяк. Копать  не  могу, руку  едва поднимаю,  а тут еще
жрать не несут, и печет, печет солнце, что тебе в июле!

     За полдень все же приволокли термос размазни-горошницы с белыми нитками
тушенки,  которая,  по замыслу повара, супом должна была  зваться. Только мы
есть  расположились  -- бомбежка! Какой-то  приблудный солдат,  вовсе не  из
нашего подразделения, бултых в яму, которую копали наши бойцы под  блиндаж и
где устроились поесть, да сапожищем-то прямо в термос!

     Солдата прокляли, высадили пинкарем  из ямы, облизали ложки --  и давай
дальше землю копать.

     Контратака! Час от часу  не  легче!  Согнали пехоту с высоты. В  окопы,
нами вырытые, народу всякого набилось, шарят всюду, того и гляди чего-нибудь
сопрут, а главное -- такое скопище непременно бомбить и обстреливать станут.
Солдаты в деревне картошек нарыли, огонь норовят возле ручья развести.

     Опять контратака! Стрельба поднялась, крики. Наши орудия лупят почти на
пределе, своими же осколками может посечь.

     Отбили и эту контратаку. Я по телефону орал, аж охрип. Славка -- ему до
всего  дело  --  вместе с пехотой отгонял  противника, в  поту весь, грязный
явился, я ему попить из фляги дал. "Всех, -- спрашиваю, -- фрицев сокрушил?"
-- "Фрицев? Кабы фрицев! Власовцы, заразы, атаковали! Один раненый зажался в
овражке: "Не стреляйте, я советский..." -- "Ну, и?.." -- "Чего, ну? ПонятноЯ
б его сам, подлюгу!.."

     Хорохорюсь, хотя представить в  общем-то не могу: как это "я б сам"? --
ведь русский же, советский, наш  бывший... И  атакует, сволота!  Да  еще как
атакует! Осатанело. Народу сколько за один день перебило!

     Смута на душе.  Жрать хочется, спина болит, плечо и рука онемели. А тут
снова  здорово: "фокке-вульфы" прилетели, по две бомбы  фуганули и  давай из
пулеметов нас поливать. Но уж и нашим тоже надоело -- палят из всех ячеек  и
щелей  кто  во что  горазд.  Неподалеку,  слышу, даже  из  пистолета  кто-то
щелкает. И  я со зла карабин свой сгреб, хотя и знал, что  "фокке-вульф"  из
такого  оружия   сбить   --  все   равно  что  пытаться   в   озере   Байкал
одну-единственную, будь она там, кильку выудить. Палю с левого плеча,  в раж
вошел. Глядь: "фокке-вульфы" ходу даютМне  блазнится, что это я их отпугнул.
"А-а-а, стервы! А-а-а, коршунье! Получили! Я-а вот вам!.."

     В это время как шандарахнуло! Ложа карабина в щепки, телефон вдребезги,
и  сам я -- не то на том свете, не то на этом лежу, дым нюхаю. Земля на меня
сыплется,   заживо   засыпает.   Страшно   сделалось.   Как    выскочил   из
полуразвороченной щели и к ребятам рванул -- не помню.

     "Свалился, --  рассказывает уже  в  Ленинграде Слава,  -- все  в тот же
недокопанный блиндаж. Глядим: рука навыверт, кровина хлещет ручьями. Пробуем
перевязать  -- бьешься, кричишь: "Самолет!  Где самолет! Я же его!.." А того
не  соображаю,  что другие  самолеты  прилетели, может,  и снаряд ударил, --
немцы начали артподготовку перед последней в тот день атакой.

     Мы  со  Славой  бежали  под гору, к  деревне.  Голова кружилась. Я пить
просил. Друг пить не  давал --  опытный он  уже был, десантную школу кончил.
Его  за Днепр на плацдарм с  десантом  выбрасывали,  да неудачно. Весь тогда
почти десант погиб. Слава в наше расположение ночью выполз с другом одним со
странным и  запоминающимся именем  -- Январист. С  перепугу наш часовой чуть
было их не  уложил. "Мне, -- говорит Слава, оставшись в нашей артиллерийской
части, -- после того  десанта ничего уже не  страшно, теперь меня не ранят и
не убьют".

     Так оно и вышло!

     А меня  вот ранило, дурака! И  зачем мне этот  самолет сдался? Зачем  я
только рыло свое грязное из ячейки высовывал?!

     Какие-то две девушки военные третью девушку, раненую, волокли. У нее, у
бедной, голова моталась, ноги подгибались. Пить просила.

     "Вот она, вода-то!" -- показал Слава  на ручеек.  Девки  пищат: "Как же
пить такую воду!" Ручей и правда точно с бойни течет, бурый от крови и мути.
"Зажмурьтесь!" -- гаркнул Славка и потартал меня дальше.

     Со всех сторон в деревню раненые текли, поодиночке и группами. Смотрим,
минометчики из нашей дивизии, человек восемь. Среди них лейтенант, повис  на
забинтованных солдатах, зубами от боли скоргочет.

     "Привет!" -- "Привет!" -- "Отвоевались?" -- "Отвоевались! Так-перетак в
Гитлера, в Геббельса, в маму ихнюю и в деток, если они у них есть!.."