щую  что-то вялым ртом сорожонку,  искрящегося
чешуею ельчишку, и тогда старая скопа из лохматого, малоподвижного существа,
похожего на  истрепанную меховую  шапку,  скуки ради  кем-то кинутую в небо,
сразу  преображалась,  сжав  тело и крылья, падала стремительно и расчетливо
вниз, ловко с одного захода брала с воды добычу.

     Скопа жила  в рыжих  скалах, продырявленных пещерами, по левому  берегу
Енисея. На  одиноком,  ветром остеганном дереве  было у нее  и  начинало уже
рассыпаться издалека видное гнездо. Здесь, на левом берегу реки,  не так еще
шумно и людно, как на правом, редко, как бы крадучись, по кромке каменистого
берега проковыляет к  дачам частный  "Жигуленок"  или прохрапит  напряженным
мотором   самосвал   с   уворованным   бетоном,   грузовик  с   гвоздями   и
пиломатериалами.

     Скопа привыкла к этому украдчивому, рвущемуся шуму и редкому  движению,
да и живет она  высоко. Под  деревом,  одиноким и полузасохшим, в расщелине,
заросшей жимолостью, шипицей  и  таволжником, у  нее есть спокойная засидка.
Она там спит и может о чем-то думать свою птичью, никому не ведомую  думу, а
над  нею проносятся  ветры, самолеты, хлещутся летами  и оседают  меж камней
осенями торопливые  и какие-то неспокойные листья,  сорит обломками сучков и
прелью гнезда старое дерево. К одиночеству скопе  не привыкать:  одиночество
-- удел хищника, даже такого смиренного, как скопа,  очищающего от дохлятины
и больной рыбы  большие и  малые водоемы, в особенности новые,  так  страшно
загаженные  всякой зарослью  водорослей,  еще не наладившие  ни  берегов, ни
жизни водяной, ни погоды, ни природы.

     Пищи старой скопе надо уже немного. Летний  день велик, и она  углядела
бы и схватила бы с воды пяток-другой  рыбок,  не спеша  расклевала бы  их  в
камнях,  и мышки за нею подобрали  бы, источили  и  косточки. У мышек  очень
острые резцы,  их  зубу  любая  кость  дается. Это  они, мышки, истачивают и
обращают в прах сброшенные в тайге оленьи и  сохатиные рога, павших от ран и
болезней  зверьков  и  зверей:  мышка,  ворон, скопа --  санитары,  и  какие
санитары, вод и лесов.

     Но стара скопа, стара. Затупились когти на ее лапах и очерствела на них
кожа,  ссохлись пальцы.  Чтобы донести пойманную добычу  до скал, надо скопе
крепче  зажать ее в  когтях,  и она садится на сплавную  бону,  сделанную из
пиленого бруса, широкую и удобную бону, добивает клювом рыбину, если она еще
живая, и пробует упрыгать, скатиться с боны, затем уж уверенно берет птица в
лапы,  зажимает  в  когтях рыбину и, неспешно махая крылами, направляется  в
скалы, в рыжие,  древние камни,  наполненные мудрым  молчанием  тысячелетий,
чтобы там, в горделивой, высокой дали попитаться,  очистить  о камни клюв и,
отдыхая, глядеть  вниз, на  реку,  на суетящиеся  по  ней моторки, катера  и
буксиры,  на "Ракету", детской игрушкой, ткацким ли челноком, пролетающую то
вверх, то вниз по реке. У нее, у "Ракеты", и дымок-то сзади какой-то легкий,
тоже  игрушечный.  Качнет  куда-то  и зачем-то  плывущие  бревна,  пошевелит
скрипучую  бону,  ударит  по  берегу,  катнет  отточенный  волной  камешник,
выбросив на него кору, щепу,  обломки деревьев,  мусор и  мазутные тряпки. И
долго,  уже  после того как "Ракета" унесется, исчезнет  за островами, среди
городских  недвижных   громад,  возле  берега   будет   еще  мутной  полосой
поплескиваться, успокаиваться  и  отстаиваться вода. И,  задремывая, старая,
высокая птица раздвоит в  зрачке мир: солнечное поднебесье с животворителыюй
голубизной --  в верхней половине  и мелкий,  суетный  нижний мир, исходящий
шумом  и  вонью,  с  этой всеколышащейся,  всей бьющейся  в  берег, грязной,
взбулгаченной полоской воды.

     Отдохнет, успокоится, наберется сил старая птица -- и  снова на работу,
снова круг за кругом над рекой, словно в бесконечном, утомительном и сладком
сне, парит,  неприкаянная, всеми забытая  душа.  А  по  берегу на бонах и на
бревнах сидят вороны и  сторожат  свой момент.  В Сибири  вороны черны,  что
головешки, никакого просвета на теле, никаких теней и оттенков, и характер у
здешней вороны,  как у черного каторжника: ни себе,  ни  птицам, ни людям от
нее  покоя  нет. Вместе с сороками ворона тащит все, что уцелит глаз, вплоть
до  мыла во дворе  и на пристани. Беспощадно чистит  скворечники и гнезда от
яиц  и  птенцов,  дерет  зазевавшихся  цыпушек,  рвет  харч   из  рюкзака  у
забывчивого,  мечтательного рыбачишки. Друг дружку  вороны  тоже  не жалуют:
видят,  что  какой-то проныре повезло, раскопала она что-то или  стибрила, в
клюве добычу несет, похарчиться  метит, -- немедленно целой оравой бросаются
догонять, отбивать -- братство тут не в чести.

     Ворона,  которая  постарей да  поопытней, съестное урвет или добудет --
скорее  молчком махает  в бурьян, под застреху сарая либо в заломы бревен  и
там,  воровски  озираясь, поскорей жадно  исклевывает  в  одиночку  -- корку
хлеба,  дохлятину, случается, и кильку в томате выкушает. Алкаши напьются на
берегу, посваливаются, ворона у них  все тут и подберет, издолбит;  один раз
из стакана бормотухи клювом хватанула, головой затрясла, к реке попрыгала --
горло промывать -- бормотуху вороны еще не освоили.

     За скопой вороны никогда не  бросаются сразу. Увидев,  что та разжилась
рыбкой, они приотпустят  ее  до  середины  реки  и  тогда  с  торжествующим,
враждебным криком и гомоном бросаются вслед за добытчицей,  быстро настигают
и  атакуют  ее со  всех  сторон,  рыча  при этом и  каркая.  Кажется, я даже
разбираю, что они кричат: "Отдай, хар-харя, отдай! Наш харррч! Харррч!.."

     Скопа какое-то время увертывается, вихляется, вихляется, жмется к воде,
скользит над рекой. Вот уж и берег  недалеко, и скалы с родными  расщелинами
близко  -- там  разбойницам-  воронам  ничего  с  нею  не  сделать,  там она
спрячется  от черной  банды  в камнях, в  сохлом, колючем кустарнике.  Скопа
умеет прятаться, так  сложится вся и замрет, что сама сделается  похожей  на
камень, даже шакалье, всезрящее око вороны не различит ее в камнях.

     Но  скопу  гонит  черная  банда, наторевшая в разбое  и  воровстве,  ее
подшибают снизу,  налетают  сверху, будто вражеские  истребители,  и  долбят
клювами,  царапают  лапами  и  орут  оглушительно, стайно, вразнобой  и  все
вместе: "Харрч! Харрч! Хар! Хар!.."  Вот и перья вышибли  или  вытеребили из
старой птицы, по хребту с прореженным пером когтями прошлись. И не выдержала
скопа  натиска,  разжала   скрюченные  лапы,   уронила  из  когтей   добычу.
Серебрушкой сверкнув  на  солнце,  рыбешка упала  в  воду,  вороны, клубясь,
закружили над ней,  погнались вниз по течению, хлопаются, орут, толкают друг
дружку,  но  рыбку с  воды взять  не могут и в конце  концов теряют  ее  и с
руганью  рассыпаются  по  сторонам.  Рассевшись  по  бревнам,  они   клювами
укладывают  на  себе перья, приводят себя в порядок и угрюмо  ворчат: "Уплыл
харрч! Улетела  харря!" -- однако  нам торопиться,  мол, некуда, наша  жизнь
такая -- ждать, терпеть и надеяться. Но над заломами из бревен, над  бонами,
над всей вороньей стаей, почитай,  еще  с полчаса мотается, хлопает крыльями
мама-ворона или папа-ворона  и кроет своих детушек подслушанными  на берегу,
от  пьянчуг  почерпнутыми  словами,  главным  образом  блатными:  "Фрайерра!
Харрри! Трррепачи! Трретий срок на земле мотаете, а жрратву, корррм урррвать
не можете,  хмырри!"  Детки, смиренно подогнув лапы,  прижимаются  брюхом  к
нагретым бревнам, безропотно внимают ругани родителей, учатся уму-разуму.

     Скопа, лишившись добычи,  всякий  раз издавала протяжный, тонкий стон и
махала ослабевшими крыльями к берегу, к скалам, и я никогда не видел -- куда
она улетает, где садится, потому  что вблизи и на  фоне  скал  она  делалась
незаметной.  Какое-то  время  еще   мелькало   что-то  серенькое,  мохнатое,
трепыхалось ночной бабочкой иль пыльным листиком в воздухе, но свет скал, их
рыжевато-серая  тень  постепенно вбирали  в себя  птицу,  и всякое  движение
замирало, ничто не тревожило покой каменных громад --  ни крики, ни стон, ни
взмахи  крыл, и только ночью, сперва за Караульным быком, потом на спуске от
него и по узкой полосе берега мелькал  иногда свет  машинных фар да прорезал
темноту   и  полоской  ложился  на  воду  огонек   терпеливого  рыбака   иль
приютившегося у реки туриста.

     К осени скопа над Енисеем появляться перестала. Улетела ли тихая  птица
в   другие   края  из   приенисейских  скал,  подалась   ли   на  просторное
водохранилище,  где больше рыбы и такое обилие хлама, воды и заливов, что не
найти, не достать ее там грабительницам-воронам, да и  с хлебных полей в тех
местах вороны питаются, на помойках и захоронениях дохлого скота пасутся.

     Но  скорее  всего,  померла  скопа  от голодной  старости,  и  тело  ее
ссохлось,  упало в камни с  одинокого, рыжим  пухом к  холодам  покрывшегося
дерева,  там и  растеребили ее, и съели  шустрые, старательные мышки.  Перья
разнесло по родным  расщелинам  и  распадкам,  и  весной соберут перо  малые
пташки, устелят им гнезда.

     Ах, старость, старость -- всем-то, всем как есть она не в радость.
     Гнездышки

     По реке Малый Абакан, да и по  Большому Абакану рубят пустотелый лес, в
основном кедр. А пустотел он оттого, что на пустошах, сделанных лесорубами и
пожарами, по склонам гор смыло почвенный  слой, и деревья стоят по колени, а
где и по  горло в голом,  неродливом и равнодушном навале камней. Но лес все
равно рубят, выбирая из огромного хлыста иногда бревнышко, иногда два, а  то
и ничего не выпилив, бросают лес по берегам, запалив его напоследок.

     Выгорает  хвоя,  сухие  сучки, ветки обгорают, кора  на стволах, а сами
деревья  валяются, где вразброс, где  штабелем, но чаще завалом, так и  сяк,
накрест вершинами перепутавшись, с горелыми стволами соединясь.

     По весне ледоход, другой,  третий  -- ледоходы в горных реках бурные --
натолкает в завалы камней, курумнику,  песку,  упрется вода в  эту преграду,
побьется, побьется и с ревом обогнет ее, сделав еще одну загогулину на своем
и без того извилистом, запутанном пути.

     Из  берега,  из  камешника,  заново обросшего  смородиной, красноталом,
бузиной, ольхой и всякой  травяной и древесной  дурниной, торчат закопченные
стволы  орудий,  как из  стены  древней  крепости  многорядно торчат --  это
пустотелые,  недогорелые  стволы деревьев,  отбросы  лесозаготовителей,  сор
щедрой и богатой нашей державы.

     И вот ведь  жизнь! Вот  сила и  стойкость  ее.  Глянешь в пустой черный
ствол  дерева, а в нем гнездышко  птичье, где и  два. Кто-то убегает в глубь
ствола,  в  темень   --  от  страшного  человеческого  глаза,  кто-то  шипит
устрашающе, щелкает зубами. А из других стволов, из готовых дупел, к которым
еще не  подошел человек,  не  пугнул глазом  живую душу, сыплются,  вылетают
зверьки,  птахи.  Вот мягко катнулся  сверху на камни пестрый  бурундучок  с
надутыми щечками, принес, видать, в свой запасник кедровых орехов за щеками,
тоненько засвистел,  напуганно  взвился на ближнее дерево.  Смотрит  оттуда,
отрывисто чикает, словно бьет кресалом  по  кремнию,  и чудится,  что  хочет
сказать взглядом  и звуком: "Ну чего тебе здесь надо?  Ведь загнал уже нас в
удушливое, горелое дупло, так оставь хоть здесь в покое!.."

     Да где  же оставит его  в покое царь  природы,  коли он  себя  загнал в
отравленный горельник, подыхает там и делает  все,  чтобы  вокруг  все живое
вместе с ним подохло.
     Алеха

     -- Алеха! Слушай, Алеха! Вот в газетке пишут, молодая девка, студентка,
ребенка оставила  в  роддоме. Это как так? В Стране Советов, понимаешь!  Это
ведь его из роддома  в  Дом ребенка. После  --  в  детдом. Все дом,  дом,  а
дома-то нету. Понимаешь?

     --  Понимаю,  --  открыл глаза  Алеха,  ехавший из  лесу,  с  работы, в
промасленной спецовке. -- Мне бы не понимать! -- фыркнул oн широкой губой.

     И смолк Алеха. Человек немногословный  и,  должно  быть,  категоричный,
кроме того, усталый после трудового дня и долгого  пути в холодном автобусе.
Он снова закрыл глаза, плотнее прижался к скользкой спинке сиденья, вдавился
в него,  чтоб теплее было, и через  некоторое время,  как бы для себя, начал
рассказ  размеренно, тихо. Но чем далее  он говорил,  тем тише становилось в
рабочем автобусе, обшарпанном, изношенном сверх всякой меры и безопасности.

     -- Осенью было.  Нет, че это я?  -- Алеха  потер черным кулаком лоб. --
Летом было. В середине июня. В лесу черница цвела, рябина и всякая ягода. Мы
перемещались с участка на участок. Я тянул сани с будкой. В будке были такие
же  вот трудяги, как вы, и  струмент. Дорога  старая,  еще в войну геологами
проложенная, вся уж заросла сквозь, где травкой,  где мхом, где кустом. Еду.
Дремлю. По радиатору ветками хлешшет, по кабине  шебаршит.  Привычно. И  вот
ровно кто толкнул меня под бок. Вроде бы проснулся, вроде бы и нет. Покажись
мне на дороге,  в самой середке, в  ягодниках, под калиновым сохлым кустиком
гнездо. Большое. И  птица на ем. Большая.  Я уж наезжаю на его. Э-эх, Алеха,
Алеха! Скоко тебе говорили: "Не дремли за рулем!.."

     Остановил  машину,  бегу,  всмятку, думаю,  и  птица, и яйца... Аж  все
сердце зашлося, как с большого похмелья. Подбегаю. Все на месте! Птица сидит
на  гнезде  --  попала  меж  гусениц, меж полозьев. И  усидела. Это ж  какое
мужество, какая героизма! --  Голос Алехи возвысился и оглушил, должно быть,
и самого Алеху.  Он прервался, ерзнул на сиденье, будто удобней устраивался,
и все под ним заскрипело и даже чего-то, какая-то  гайка или железяка, тонко
и жалобно проскулило. --  И вот сидит, стало быть, капалуха, глаза  закрыла.
Меня  не видит. Ничего  не видит. Ничего  не слышит.  И вроде бы как завяла,
мертвая сделалась. Я  потрогал ее пальцем: перо  свалялось, все мясо в кости
провалилось,  но  тело  горячее.  "Сиди,  --  говорю,  --  не  боись  меня!"
Оглянулся: никого нету, погладил ее украдкой, а то ведь оборжут.

     Назавтре  возвращаюсь в старый  поселок  --  неужто мать еще на гнезде?
Зренье  напряг. Сидит! Я остановил трактор,  газую, спугну,  думаю. Нет, как
камень сделалась птица.  Ломик  взял, по  кабине зублю. Сидит! Ну чЕ делать?
Поехал. Осторожно, осторожно... Оглянулся -- все в порядке!

     И так вот восемь рейсов я сделал.  И ни разу, ни разу пташка не сошла с
гнезда!  Ни  разу!  Нельзя уж было, видно, ни  на  минуту яйца открывать  --
остыли бы. --  Леха  прервался, отмахнул от лица дым, который пускал на него
сосед. -- Одним рейсом вез я наше бабье: поваров, там, пекарей, бухгалтеров,
учетчицу   и  просто  лахудров.  Вот,  думаю,  покажу  я  имя.  И  расскажу.
Остановлюсь специально,  выгоню с вагончика -- и дам урок  етики и естетики:
как птичка неразумная трактор над собой и сани пропускала. Это ж подумать --
и то ужасть! Это ж курица домашняя не выдержит! Улетит и нестись перестанет.
Но  уж не было капалухи на гнезде. Издаля  еще  заметил: белеют скорлупки  в
лунке, а матери  нету. Ушла. И птенчиков увела. Сразу, видать, и  увела, как
вылупились. А гнездо -- чисто  шапка  мушшинская, большая, перышки  в  ем. Я
гнездо взял в  кабину. Храню. Как  школа  на участке  новая откроется, так и
отнесу туда. И расскажу ребятишкам про капалуху...

     Алеха  смолк и  сомкнул  не только глаза, губы, но  и весь сомкнулся --
надолго,  накрепко.  Наговорился.  А напарник  его  или  попутчик  удивленно
смотрел  на  Алеху,  словно видел  его впервые, и, погасив окурок об обшивку
автобуса, прочувственно молвил:

     --  С  меня  пол-литра,  Алеха! Нет, -- рубанул он себя  по колену,  --
литра! Мог переехать птицу? Запросто! Потом ее сварил бы -- и на закусон. Нe
сварил! Не съел! Это же подвиг, товаришши?! Про это надо в газетах писать, а
не про бабов-курвов, что детей плодят и по всему белому свету рассеивают...

     Никто, ни  Алеха,  ни лесорубы, едущие с зимней  деляны,  разговора  не
поддерживали. Устали, намерзлись трудовые люди, подремывали, домой  едучи, в
тепло, к  женам, к  детям.  А где-то, в большом городе, маленькие  ребятишки
играли бутылочками с  надетыми  на  них сосками и  собственными кулачками --
игрушек на всех не хватало, и воспитательниц на весь дом было только две.
     Больные ламы

     Я не пишу и почти  не рассказываю о заграничных поездках  -- ни  к чему
себя и людей расстраивать, у них и  без того жизнь черная.  Воспоминания  во
мне, со мною,  они стали  частицей моей жизни и, значит,  в любую минуту,  в
любой миг, в любой  работе влияют на мои отношения к действительности, да  и
на творчество тоже.

     Но в  поездках случается  такое,  что пулей ранит  сердце,  скукоживает
тело, холодит кровь и тревожит, тревожит память.

     Я  был  в  Колумбии  на  международной  выставке  книги,  и  посольские
работники, не  забалованные  вниманием  и не  утомленные  гостями, заласкали
меня, заразвлекали, заугощали и в заключение даже на  рыбалку свозили высоко
в горы,  на озеро дивной красоты,  где у  наших  посольских  работников есть
постоянное место и даже стол в берег вкопан.

     Ловили форель, но ловилось худо, зато елось и пилось хорошо, потому что
в этой благодатной стране есть что кушать, есть что пить.

     Теплынь,  благодать, цветет все крупно, ярко,  и даже топтун-трава, что
растет  по  нашим улочкам  под забором и где только  есть  место,  цвела тут
сплошь беленьким ситчиком. Цветя и отмирая, травка становится этаким  мягким
преступаемым матрацем. Ходить в  горах вообще тяжело,  шаг  ускорить нельзя,
утомляется сердце и болят ноги, а по такому вот травянистому настилу, как по
болотному  мху,  ходить вовсе утомительно. Поэтому я больше сидел на  стане,
глазел и, наговорившись в дороге, помалкивал, любовался.

     Было на  этом  голубеющем озере, охваченном воистину буйно цветущими, в
каждую щель лезущими растениями и лесами, столько всего, что попытка описать
заморские дива заняла бы очень много места.

     Среди  красот  и  предметов, окружавших озеро, мое  внимание  привлекли
неподвижно стоящие возле  воды животные, издали похожие  на наши деревенские
скамейки, к которым приставлены длинные шеи с головой. Что-то трогательное и
смешное было  в этих, с  виду неуклюжих,  но прекрасных животных с  голубыми
печальными  глазами.  Это  были  ламы,  поилицы, кормилицы, согревательницы,
спасительницы  всех горных народов Южной Америки. В первую голову перуанцев,
боливийцев и индейских племен, проживающих в горных провинциях Колумбии.

     Одну ламу я видел из машины и заметил  неизбывную человеческую печаль в
ее  чистых голубых глазах,  совершенно схожих  красотою  с  нашими  цветками
незабудками. Лама  стояла почти  на дороге,  вяло переступив, уступила  путь
машине,  вроде бы не отошла, а отодвинулась  с укором, как  мне  показалось,
глядя нам вслед.

     Я  изъявил  бурное  желание  остановиться,  посмотреть,  погладить  это
экзотическое животное, но  мои  спутники переглянулись, прибавили скорости и
сказали,  что  на  озере, на  берегах его  очень много лам. И в  самом деле,
только на ближних травянистых мысках стояло  их до десятка. Неподвижные тени
животных четко отражались в  прозрачной воде, и  во всей  этой неподвижности
было что-то завораживающее, молитвенное, может даже, и потустороннее.

     Я все порывался пойти к ламам,  посмотреть, погладить их, но,  проявляя
воистину  дипломатическую  гибкость  и  изворотливость,   спутники  мои   не
отпускали  меня  к  животным,  и,  хорошо  освоившись  в  компании,  накопив
некоторую вольность в поведении,  я сердито  и упрямо, может,  и капризно --
гость  же!  -- дипломаты  так вели  дело и  мораль такую держали,  что  ради
редкого русского гостя и затеяли эту поездку, потрафляя мне во  всем, довели
меня до определенной распоясанности, и я, значит, сердито на  них: "Почему к
животным не подпускаете? Они что, застрахованы  или забодают  меня! Но у них
нет рогов, и я читал и с