иями, как  относиться к звонку из
Америки, из какого-то  Вашингтона, соединять  --  не соединять. Но  ближнего
начальства  не  нашлось,  дальнее  уже   спало.  И  решили  безответственные
работники все просто -- не соединять меня с женой, сказав обычное-привычное:
"Квартира не отвечает".

     Никто нас не  слышит. Никто ни за что не  отвечает. Ни у кого ни за что
сердце не болит.
     Непонятная жизнь

     Жил  в  славной  современной   гостинице  Роттердама,   неподалеку   от
единственного старинного здания величествен- ного вида, уцелевшего во  время
войны. "Нашь  корьсовет, -- не без юмора сказал мне вчера спутник, учившийся
русскому языку в Москве.

     Между  "корьсоветом" и гостиницей --  торговые ряды, где есть все,  что
угодно душе, телу, нюху и духу. А между ними огромная площадь с пустым уже к
осени бассейном, с цветной разметкой по камню -- для  празднеств,  и ближе к
ряду кафе, пивных баров и мелких магазинчиков -- две симпатичные скульптуры.

     Одна -- человек  с гитарой. Старой формации  у него и гитара, и сюртук,
бородка,  мешки  под глазами, смышленый  взгляд --  бард  прошлого века Пард
Спеенхоф,  поэт-певец  со  смиренным  лицом,  совсем  не  похожим  на  наших
современных мужиков-бардов с пропитыми и свирепыми мордами.

     Чуть  поодаль  скульптурка  женщины,  читающей книгу.  Поскольку  город
ветреный, все заведения --  питейные,  едальные и  прежде всего  детские  --
незаметно огорожены стеклянными стенами, обвешанными цветущей зеленью.

     Хожу, смотрю, и мне чего-то все недостает, что-то привычное глазу здесь
не  присутствует, не  приковывает  взор.  И вдруг озарение:  Ленина нету  --
привычной его примелькавшей- ся фигуры, то в кепке,  то с голой лысиной  под
дождем  и грязным снегом,  отчего он,  стандартно  вытесанный или отлитый из
гипса, плачет либо черными либо желтыми слезами, и за пазухой у него ведутся
воробьи, на плечах сидят и марают его голуби мира...

     Как же так?  Растут цветы, фрукты,  овощи,  на  продажу целым караваном
разложены,  да так,  чтобы красиво смотрелись, привлекали  взгляд. Магазины,
ломящиеся  от товаров,  пустые от покупателей и оравы горластых продавцов --
один тут, как правило, продавец со всем управляется.  Где-то в высоте звучит
тихая, миротворная музыка,  народ  никуда  не торопится, не  матерится  и  о
политике не орет.

     Как  же  так? Это же неправильно все! Это ж не та и не такая жизнь! Вот
там, где Ленин  маячит на каменных площадях, на засранных козами и бродячими
собаками  райплощадках,  рядом  с хило  колыхающимися вечными  огоньками  --
непреклонно, хозяйски шагнув вперед, воинственно выкинув руку со стиснутой в
ней кепкой или  просто  перст, указующий путь вперед, к светлому будущему --
там все и вся напряжено, раскалено, дым, злоба над  землей стелется, жених и
невеста в  напрокат  взятой  машине,  в  свадебном  одеянии,  тоже  напрокат
выданном,  к  подножию вождя несут  втридорога купленные на базаре у младших
братьев  цветы  -- там  жизнь,  там  устремление,  там  трепет,  ожидание  и
предчувствие небывалого счастья. А тут пустая площадь, непонятная жизнь. Что
за жизнь? Это ж прозябание!

     11 октября 1990 г. Роттердам. Утро.

     Поставил я эту  дату к "затеси" и думал  -- исчерпал тему. Ан не тут-то
было!

     Вечером  заехали за  мной журналисты,  и  я сообщил  им  свои радостные
чувства оттого,  что не увидел никаких вождей на площадях и  высотах, а  они
мне в ответ: "Рано обрадовался!" -- повезли меня в Гаагу, и я через какой-то
час  узрел  бюст  отца  и учителя  своего  родного --  Иосифа Виссарионовича
Сталина. Стоял он под стеклянным колпаком посреди небольшой площади, отлитый
из бронзы, на бетонной тумбочке, и перед  ним хвост селедки. Стоял он,  надо
заметить,  в  шестом  районе,  а  в  районах  этих  по  голландским  городам
располагаются самые развеселые  заведения и зрелища,  дома  терпимости тут с
прозрачными  стеклами, и за каждой  дверцей на  виду  почти  совсем раздетая
красотка поправляет чулок, причесывается  у зеркала,  подмигивает проходящим
мимо мужчинам, покачивает бедрами; музыка и смех всюду, как на наших  людных
площадях во время торжественных празднеств.

     И вот, значит,  среди этого всеобщего, всем доступного бардака  и стоит
товарищ Сталин под колпаком. Отчего он  под колпаком -- мы сразу догадались:
не  зная,  что  это  великий  вождь  международного   пролетариата  и  всего
советского  народа,  подвыпившая,  греха  вкусившая  молодежь  била  об  его
бронзовую голову бутылки и справляла малую нужду за его спиной.

     Но отчего он угодил  в это место? Мы лишь могли предполагать, что после
войны  из почтения, всему миру внушенного нашей  победой, участники довольно
активного  и  героического   сопротивления   маленькой   страны  из  чувства
благодарности  воздвигли сей скромный  монумент в рабочем квартале. Но потом
тут  все  перестроилось,  возникли  большие дома,  и  помните,  как  грузины
утверждали,  что Москва построена вокруг ресторана "Арагви", так тут бардаки
вокруг нашего вождя и учителя...

     И только одно недоумение не мог разрешить один из спутников:

     -- Я помню,  точно помню  --  селедка на  постаменте еще в прошлом году
была целая! И  когда он ее съел?.. -- Подумал, подумал и грустно добавил: --
Ночью,  наверное, когда все утихает,  он ее грызет, каменную,  твердую,  без
любимого грузинского вина...
     На дне реки

     Медленно, по  частям завозили  в заполярный  станок громадный  памятник
великому вождю, торжественно возводили стеклом сверкающее сооружение, внутрь
которого, будто  жемчужина  в раковину,  была  всунута приземистая,  с  баню
величиной избушка с подрубленными нижними венцами и заплатами новых сутунков
в  стенах  и  по  углам.  В  этой  избушке мыкался  будущий  вождь  мирового
пролетариата во время ссылки  и отсюда,  из бездорожного, вьюжного Заполярья
каким-то, совершенно непостижимым, образом бежал...

     Когда работы по  сооружению  музея и  памятника были завершены, власти,
державшие под неусыпным  контролем важное  дело,  издали  указ:  всем судам,
проходящим по реке,  вплоть  до лодок, приставать в знаменитом отныне месте,
командам,  пассажирам  и  путешественникам  идти  в музей --  на поклонение,
называлось это скромно -- экскурсией.

     И шли. И кланялись. И плакали.

     Время тоже  шло,  бежало. И  однажды те  же  власти,  по  чьему велению
сотворялись  многочисленные монументы и составлялись  указы, строгой бумагой
велели  памятники  великому  вождю  по всей  стране сковырнуть.  И  началась
работа, достойная памяти и натуры, им послужившей.

     О  сносе тех бесчувственных  камней боязливый  народ  сложил легенды  и
шепотом  рассказывает их  до  сих пор потому,  что  легенды настоль  жуткие,
насколь жутка и сама история каменного гостя.

     Вот один  из рассказов очевидца, старого сибирского капитана, который с
юности ходил  по реке и помогал сооружать памятник. Не раз бросало его судно
якорь  супротив  музея,  и уже в качестве капитана,  сняв  картуз, шел он  с
командой по осыпистому крутояру к высящемуся на берегу монументу.

     После того, как по всей стране убрали памятники, тот монумент все стоял
и  стоял,  одинокий, издали видный  на заполярной плоской  земле, и  уже  не
приставали к берегу послушные суда, не топтались благоговеющие скопища людей
у подножия его с  цветами.  Клумба перед основанием памятника заросла редким
северным бурьяном, ребятишки перебили каменьями стекла в  помещении, бродяги
унесли из избушки музейную рухлядь, памятник  обгадили чайки, ветры, дожди и
лютые северные морозы точили и покрывали трещинами мрамор,  получившие после
смерти  вождя  помилование ссыльные  и освободившиеся из лагерей заключенные
справляли  нужду на  монумент, писали изречения и непристойности на мраморе,
"и Аз  воздам"  -- выцарапал какой-то  грамотей гвоздем па  груди  каменного
вождя, -- и "я  получил  свое, ты получи  свое  -- мы в  расчете!" --  изрек
другой.

     --  Однажды ночью, -- рассказывал старый сибирский  капитан -- кондовые
сибиряки избегают называть собственным именем дьявола и всякую нечистую силу
--  с тайным,  коробящим  душу трепетом  употребляя  слово  "он", --  темной
осенней ночью,  нарастив пять буксирных  тросов, набросив стальную петлю  на
"него",  рабочий буксир городского  порта, откомандированный  на эту работу,
сронил  "его" с  постамента, сволок  на середину реки. Речники передавали по
цепочке  с корабля на  корабль, с теплохода на теплоход жуткую новость: "он"
лежит  вверх лицом  и смотрит из воды"... Мы тоже нарвались на "него". Шли в
межень с севера, груженные рудой. Вахтенный без стука ворвался  в мою каюту.
"Николай Андреич!.. Товарищ капитан..." -- и показывает  пальцем за борт.  У
самого губа дрожит, глаза под лоб завело, лицо белей бумаги.

     "Ну, напоролись! -- мелькнуло у  меня. -- Половину навигации без аварии
и..." -- глянул  за борт и, веришь --  нет, обмер, волос  на голове вроде бы
ветром подняло...  Со дна реки  глядит "он"!  Лицо бело, скорбяще.  Не лицо,
прямо-таки лик. Всего, может, минуту-две и было нам видение, но памятно.

     Год  за годом, навигация  за навигацией,  время стирало видение,  да  и
забило "его" ледоходом, занесло песком, зарыло каменьями, но до самой пенсии
ходил я  в  том  месте  с  опаскою, на всякий  случай рулил  не  фарватером,
бережней рулил -- риску-то сесть на мель почти нету. Река здесь широкая.

     И вот  что  еще любопытно: станок-то, поселок-то  ушел со своего моста.
Километрах  в двух  от  станка  было  здание  метеостанции  и  три  домика с
теплицей. Опытный овощной совхоз называлось это.  Вот туда  с худого клятого
места  один  по  одному и  начали  перемещаться  дома.  Перешли  и  кедрачом
загородились. Школьники кедрач насадили, хотя здесь отродясь никто ничего не
садил, здесь только  рубили,  ловили, стреляли...  Слышал  я  -- зауральское
село,  где  сын предал отца, тоже со своего места ушло, и забытый, проклятый
односельчанами  мраморный памятник  отцеубийце  стоит,  обмаранный  птицами,
среди дикого леса.

     ...В  грустном  фильме  лукавого,  в  морализаторство на  старости  лет
впавшего киномаэстро, услышал  я,  что  так  хорошо начавшийся двадцатый век
испортили маньяки.  Не  испортили они  его, испохабили  совместно с  нами. И
стоят по всему  свету многокилометровые  очереди к сооружениям, напоминающим
вермишельные ящики,  замаливая грехи, жаждуя милости и благодати, несут люди
цветы, кланяются,  плачут в храмах и  маршируют  у  монументов  императорам,
вождям,  героям,  а  под  слоем песка,  на  дне реки  лежит "он",  терпеливо
дожидаясь, когда его раскопают. Может быть, и дождется. "Он" нетленен. Мы --
смертны. Время и впрямь сильнее нас, сильнее бед и зол земных.
     Пойти к Жуковскому

     Молодой, но  уже  надменный бизнесмен,  у которого  на брюках  сзади  и
спереди по-иностранному  писано, что он очень модный, современный и  богатый
человек, кривя губу, спросил меня прошлым летом в Овсянке:

     -- А  что это,  Виктор  Петрович, ваши односельчане вместо  того, чтобы
сказать "Пойду в магазин", говорят: "Пойду к Жуковскому". Кто он такой, этот
Жуковский? Что за знаменитость?

     -- Кто  он такой? Да всего лишь  продавец сельского магазина, после  --
заведующий этим  же магазином. Но, как видите,  местная знаменитость -- и до
се почитаемый всеми односельчанами человек и хотя давно на пенсии, давно "не
у дел", но помнят его люди, все еще идут "к Жуковскому".

     Я много лет знал Филиппа Кузьмича, тихоголосого, иногда вежливого, даже
застенчиво  улыбающегося, ко всем приветливого,  доброго соседа, отца, мужа,
деда.  Проработал он  в овсянском  магазине с сорок седьмого года  до  конца
годов восьмидесятых, ни  разу не судим,  не садим,  за растраты, мздоимство,
воровство и плутовство не привлекаем.

     Я листаю  его красный  документ --  военный билет:  год  рождения 1911,
солдат, рядовой, орудийный номер,  окончил  пять  классов  в  1927  году,  в
Даурском районе, в селе Смоленка  Красноярского края,  бес  --  почему-то  с
переносом -- партийный, русский и наконец означено -- служащий.

     Ах ты, Господи Боже мой,  как льстило  это слово  всякому  деревенскому
малограмотному  мужику,  как возвышало  его  в  глазах односельчан, да  и  в
собственных глазах тоже. Ныне шибко об  себе понимающие борцы за  народ и за
гуманность  высокомерно  и  презрительно, не  говорят,  но выплевывают,  как
харчок жевательной резинки  -- ин-тел-ли-ген-ция! А если к этому добавляется
слово -- сельская,  то это  уж и вовсе получается -- тварь презренная,  даже
вредная.

     Но Филипп  Кузьмич понимал  слово  "служащий"  буквально,  безо всякого
подтекста.  Служащий -- это человек, призванный служить народу. Он и "вид" и
"марку"  держал  на  людях  соответственно редкостному званию  --  всегда  в
костюме,  пусть  и  недорогом, но поглаженном, всегда в  чистой рубашке, при
галстуке, если сам за прилавком, то и с голубым  карандашом за ухом. Летом и
осенью в  плаще  ходил, зимою -- в  полупальто с меховым воротником, которое
берег,  и оно живо  до сих  пор, и его уж надевают  только по  хозяйственной
надобности.

     Родная и  до  стону народом любимая партия и ее подручная, ополоумевшая
от успехов, безнаказанности и разнузданности,  советская  власть в очередной
раз перетряхивала страну,  как старую вшивую шубу, и гнала с  места на место
народ, в  первую  голову крестьян, чтоб они не забывались, сидючи на земле и
работаючи  от темна  до  темна,  что идет борьба за  всеобщее  счастье и при
борьбе такой совсем не обязательно иметь свой дом, свое хозяйство, трудиться
и детей труду учить, а  надо  в  страхе  куда-то  бежать,  охать, двигаться,
разорять деревни,  рушить храмы,  жечь  иконы и неугодные  книги,  орать  на
митингах и вечерами в клубах  и бараках: "Все пропью,  гармонь оставлю..." и
"Стали, побольше бы стали, меди, железа вдвойне..."

     Их табунами гнали из Забайкалья в Красноярский край, а из Красноярского
края  табуны  пылили  туда, в Забайкалье. Повезло  тем, кто двигался вниз по
рекам, каково было тем, кому выпало устремляться вверх по течению, в горы, в
дремучую тайгу, в тундры, в степи, в пустыни?.. Но направители жизни и новой
морали считали,  что в движении  супротив течения  и  есть величайший смысл,
крепнет  мускул и дух  народа,  а что ребятишек, стариков да мужиков и баб в
придорожье иль  в ледяные  торосы  на Енисее  закапывают  -- так  без потерь
борьбы не бывает, "лес рубят -- щепки летят", -- сказал мудрейший из мудрых,
отец,  учитель  и   "корихвей   всех  наук",  как  его   именовали  речистые
пропагандисты.

     Жуковские попали в благословенный приенисейский Даурский район, в  село
Смоленка, которое  стоит так и  на таком месте, что  с  него  можно картинки
рисовать иль открытки  сымать и за деньги продавать. Я  об  этом  говорю так
уверенно, что уже во времена  новые бывал здесь, на подпором  обезображенных
берегах,  на  воде,  называемой  морем,  а  на  самом-то  деле  это  дико  и
наплевательски заросшая,  мертвая во всех  смыслах лужа, и ловил хариусов нa
подпертой, подмытой, робко, в кустах и средь полей прячущейся, окороченной и
униженной  речке  Смоленке, в которой  ключевая, студеная вода и  без сахара
сладка. Но и здесь, на выселении,  хорошо обжившимся  трудягам-крестьянам не
давали спокойно жить, все их гоняли по разнарядке на лесозаготовки, на сплав
леса, на какие-то бурные, многолюдные стройки. Увезут, забросят в котлованы,
в  ямы,  во льды  и  снега, подержат, поморят, погоняют и бросят. Хочешь  --
возвращайся, хочешь -- тут оставайся, к индустриальному раю прикрепляйся.

     Вот  и  служба  подошла-приспела.  Попал   Филипп   Жуковский   в  98-й
артиллерийский полк, орудийным номером семидесятимиллиметровым пушкам и  два
года  около  них  учился  родину  защищать.  Потом  его  уж  все  кренило  к
хозяйственным  службам:  был  завом  военной столовой,  в  танковом полку  и
механизированном  корпусе при  хлебозаводе  -- пекарем,  ну,  а  в поход  на
восток, воевать с японцами отправился стрелком отдельной мех. дивизии.

     У-уф-ф-ты -- передых! Мирная жизнь началась,  женился  на выселенке  из
Забайкалья, с  коей знался еще до армии, да и отвековал с ней весь  век. Ох,
сколько  же  за  зтот  век  они  отработали,  отпахали  вместе.  Ведь он-то,
служащий-то --  хоть  днем при карандаше  за ухом и за прилавком отдохнет, а
она-то,  Феня-то  -- я уж так ее и буду называть, как все в  деревне знают и
зовут  ее -- на производство, да при дворе  и при детях. А  производство-то,
Господи, спаси и помилуй -- все те же лесозаготовки, все тот же лесосплав.

     --  До  того устряпаемся, Виктор  Петрович, что  мокрые норовим на нары
упасть.  И никаких  мечтов о  гулянках иль о баловстве каком.  Иной раз  так
одежонка и не досохнет на теле, в сыром снова в лесосеку.

     Какое-то время  Филипп Жуковский работает в городской  торговле,  но не
может найти  свою жизненную ячейку  в городе, по природе и складу души он --
деревенский мужик, и когда ему предлагают поехать из Красноярска в недалекую
деревню Овсянку, он с радостью соглашается.

     В этом доме и сейчас магазин, начал он переходить из рук в руки, потому
как маникюрная в нем торговля происходит: иностранные бутылки, соки, жвачка,
дорогущие предметы обихода. Дожили до того, что соли в  магазине  не  стало,
хлеб перестали  привозить, спичек не  купишь.  Воистину догнали  друг  друга
город    и    деревня,    сравнялись   в    беспутстве,   разгильдяйстве   и
безответственности -- полная  смычка города с селом наконец-то  произошла, и
хоть плачь от осуществления древней мечты деревенский люд.

     И плачут, особенно старухи и старики, которым  непосильно подниматься в
гору, в поселок Молодежный за покупками, или  ехать на Усть-Ману, а  то  и в
Дивногорск.

     А было, было  всеобщее возбуждение  в  селе и тихий  говор собравшегося
возле магазина люда, сидят, пересуживают друг друга, молодежь  продергивают,
былые дни и годы вспоминают, и чем ближе к обеду, тем кучней у магазина.

     Это значит, с утра пораньше Жуковский уехал на базу. На городскую. База
та  где-то на Бугаче, и работают там сплошь дружки-приятели Жуковского, и он
уж непременно привезет товару всякого от дядюшки Якова.

     И вот она,  долгожданная машина, забренчала, зафырчала,  лбом  в ворота
уперлась, стоит, радиатором парит. Из кабины выходит сам, усталый,  халат на
нем мукой  измазан, пахнет от  него табаком,  конфетами и фруктой. Карандаш,
как всегда, на месте, за ухом.

     -- Граждане-товарищи, -- говорит он народу. -- Зря сидите. Домой идите.
Будет  разгрузка, распаковка товаров,  занос их в магазин,  раскладка, то да
се, да и  мне надо пообедать -- с утра,  как юшковский кобель, --  голодный.
Так что откроюсь не раньше трех-четырех.

     -- Да ничЕ, Кузьмич, ничЕ, подождем -- время  у нас цело беремя. Может,
помочь?

     И никто не расходится, ребятня в щель ворот заглядывает, бабам и  дедам
сообщают, чего привезли и в ящиках на склады понесли.

     Народ прибывает, напряжение возрастает.

     Но  вот  звякнуло что-то внутри  магазина,  звякнула шкворина  в ставне
окна, и двери открылись -- заходи, народ честной, чем богаты, тем и рады!..

     Всякое  бывало в жизни Кузьмича. И писали на  него,  и  докладывали,  и
комиссии  насылали -- одна  строже другой.  Главное  преступление:  утаивает
товары, хитрован --  для  начальства  пасет,  на  всякий случай  бережет. Но
никогда никто не говорил, навета не давал: себе, мол, взял, унес, присвоил.

     -- Да он, -- рукой махнет Феня,  -- еще и  из  дому чего-нибудь в лавку
свою уташшыт, метлы, веники, дерюжку под ноги -- это уж непременно унесет.

     Помаргивая глубоко сидящими, стеснительными глазами, жаловался Кузьмич:

     -- Да я  ж,  для них жа, для деревенских покупателей и придерж