к  вот, если в такую  среду, в такую глушь врывается
искусство, подобное фильму "Большой вальс", оно становится не просто лучом в
темном царстве, по и глотком живительного воздуха.  Люди на фильме  "Большой
вальс" плакали  о другой жизни, которая, пусть и в  кино, все же была. Фильм
"Большой вальс"  сделал в ту  пору большую работу,  чем все  наше плакатное,
крикливое, судорожное искусство "новой эры".

     И  на войне,  да и  после войны,  бывало, как только  зайдет разговор о
кино, так  непременно кто-нибудь, чаще всего из  парней,  мягчая взглядом  и
лицом,  спросит: "А  ты помнишь?" -- и если забыл  название, умеет, не умеет
петь,   имеет,   не   имеет   голос,    непременно   напоет:   "Нарай-нарай,
нарай-пам-пам..."  -- "Сказки  венского  леса", Карла  Доннер в  широкополой
шляпе и великолепный Шани, Иоганн Штраус,  лес, озаренный утренним  солнцем,
полный пения птиц, кибитка, музыкально постукивающая колесами, чудаковатый и
добрый извозчик, зарождение мелодии, полной любви  и утреннего света, вальс,
вырвавшийся из двух сердец: "Гро-ос воле. Дас ис воле".

     Ну, а в моей жизни фильм  "Большой  вальс" -- особая статья. Когда меня
спрашивают, был ли я когда-нибудь счастлив, твердо  отвечаю: "Да! Был!" -- и
рассказываю про тот день, точнее, про  зимнюю  заполярную ночь, когда  брел,
гонимый  пургой, и  прибрел к кинотеатру,  как  увидел  рекламу фильма,  как
дрогнуло  во мне  что-то,  как  я решил найти рубль и нашел его, как смотрел
"Большой  вальс" и почти весь  фильм уливался слезами  от умиления и еще  от
чего-то, мной тогда, да и по сию пору до конца не отгаданного.

     Фильм этот был еще  и тем хорош, что познакомил нас, уставших от маршей
и барабанного боя, с нежной музыкой, и она стала часто  звучать по радио и в
залах. И после, где бы я ни  слышал вальсы Штрауса, в  первую голову "Сказки
венского леса", закрою глаза, и вот  оно, небо  и земля,  замешенные в белом
тесте пурги,  деревянный городишко на краю света, парнишка, бредущий куда-то
и зачем-то, и  музыка, музыка  над всем этим, радостная,  сияющая,  красивая
музыка!

     Как-то среди трофейных фильмов в потрясающей американской картине "Я --
беглый  каторжник"  увидел  вдруг  знакомое,  да  нет,  уже  родное  лицо  и
вздрогнул: "Он!" -- и смотрел картину ту как продолжение картины давней.

     Фернан  Граве  -- фамилия артиста  с прекрасными  глазами,  о каких Лев
Толстой  сказал неповторимо  --  "как мокрая  смородина".  Карлу Доннер, эту
шикарную  обольстительницу, умеющую так  страстно любить: "О-о, Шани!"  -- и
красиво страдать, играла Милица  Корьюс.  Совсем не играла, а жила подлинной
жизнью, преданная,  все понимающая и все прощающая жена композитора Польди с
бархатно- проникновенным  голосом и обволакивающим взглядом -- Луиза Райнер.
Нашел их всех, объединил в "Большом вальсе" режиссер Жюльен Дювивье, снял на
студии "Метро-Голдвин- Майер" Джозеф Руттенберг, у которых я больше ни одной
картины не помню. Да больше и не надо. Хватило и этой. На всю жизнь.

     Я много  раз смотрел  кинокартину  "Большой  вальс" и перестал  на  нее
ходить после  того, как  она  была  дублирована.  Классный фильм,  он  тем и
отличен  от  плохого  фильма,  что в  нем все  целесообразно,  продумано  до
мелочей, подобрано к месту и снято "очко в очко". После дублирования погасли
подлинные  голоса  исполнителей,  их  интонации  и,  наконец,  тайна  самого
непонятного языка -- фильм "онемел"  и  во многом потерял привлекательность,
сделался простеньким и даже слащавым. Ну, может, это произошло еще и оттого,
что к той поре мы уже досыта насмотрелись иностранных фильмов, среди которых
было немало киношедевров.



     ...Жила-была  на свете  киноактриса Елена Алексеевна  Тяпкина. Была она
родом  из Замоскворечья,  начала  сниматься еще в  немом  кино  и  дни  свои
закончила совсем недавно, не потерявшей памяти и обаяния.

     Судьбе  угодно  было свести  меня  с нею еще  во дни  моей литературной
молодости, о чем я и поведал в "Затесях". Я  охотно, да, к сожалению, не так
часто, как мог  бы, навещал старую актрису и подолгу вел с нею занимательные
беседы, гоняя ароматные чаи.

     И вот в  одном  уже  поздневечернем  разговоре ухо  мое царапнуло  раз,
другой, третий слово "Милка". Я заострил внимание  и спросил у занимательной
рассказчицы,  что  за Милка? "Да  та  самая Милка, что  в  "Большом  вальсе"
снималась",  --   махнула  рукой  хозяйка   и  пошла  чесать  дальше.  Но  я
приостановил вдохновенный рассказ Елены Алексеевны о том, как к ней в  новую
Измайловскую квартиру повадились  цыгане,  "и всякий раз норовят  что-нибудь
стащить, прохиндеи!". "Так  насчет  Милки-то, Елена  Алексеевна,  голубушка,
пояснили бы..." -- "Ну, видели вы "Большой вальс"? Там Милица Корьюс играет.
Она была моей школьной подругой, вот я ее потому Милкой и зову..."

     Этим  известием  и  дальнейшим  рассказом  старой  актрисы  я  так  был
ошарашен, что позднее хватился вспомнить что-нибудь и не  мог восстановить в
памяти  ничего  связного. Тогда я попросил Елену Алексеевну  изложить  мне в
письме все, что она когда-то рассказывала.

     И вот  оно,  это  письмо, передо  мной,  письмо  с прыгающими  от  тика
буквами, пришедшее уже из дома престарелых актеров, что на улице Нежинской в
Москве, где тогда жила в комнате номер пять моя милейшая знакомая актриса.



     "...Пишу вам о Милице  Корьюс -- постараюсь подробно, -- о самой Милице
и всей ее семье.

     Когда началась первая империалистическая война, я и  моя сестра учились
в Елизаветинский гимназии -- институте, половина  учащихся были  приходящие,
половина живущие. Семья Корьюс  жила тогда в Варшаве, где отец Милицы (глава
семьи) был преподавателем музыки в Варшавском корпусе. Отец был швед, а мать
полька (настоящая польская красавица  --  панна).  Детей было пять  человек:
один сын и  четыре дочери, старшая  Нина,  затем Милица  (Милка,  как мы  ее
называли), Тамара и Аня.

     Во время войны Варшавский кадетский корпус эвакуировали  в Москву, отца
перевели  также  преподавателем  музыки в Лефортовский  кадетский  корпус, а
девочек  поместили  в Елизаветинскую  гимназию, где учились и  мы с сестрой.
Нина, старшая дочь, попала в один  класс с  моей  младшей сестрой, а  другие
сестры  Корьюс,  в том числе  и Милка,  --  в более младшие классы. Мы очень
подружились.  Чаще  всех бывала у нас Нина и на праздники  оставалась  у нас
ночевать. Познакомиться  с  нашей семьей  приезжала  к  нам  мать  семейства
Корьюс.

     Первое время жили спокойно, тихо,  все шло хорошо,  но затем в семье их
разыгралась трагедия.  В  числе переведенных из Варшавы  преподавателей  был
очень  известный  математик (немец), он влюбился  в мать Корьюс,  между ними
разыгрался бурный  роман,  она  бросила мужа, забрала  четырех дочерей, сына
оставила  мужу и уехала с этим  немцем в Киев, и  там все они поселились  --
жили они в Киево-Печерской лавре. Вначале все шло как будто хорошо, но затем
новая трагедия. За это время подросла Нина -- старшая дочь, стала красоткой,
была уже  скрипачкой и работала  в  оркестре под управлением Рахлина. И  вот
этот немец, муж матери, влюбился в Нину. А она была действительно красоткой,
по-моему,  красивей Милицы. Он стал  преследовать ее  своей  любовью.  Нина,
конечно, никак ему не отвечала,  старалась все  скрыть от матери. Но та  про
все это  как-то узнала, произошло  бурное объяснение  и затем разрыв. И этот
негодяй (иначе  я назвать его не могу) бросил всю семью без всяких средств и
уехал в свою Германию, где стал знаменитым математиком. Всю семью вытягивала
на своих плечах Нина (работала скрипачкой в оркестре и брала какие-то работы
на  дом).  А  у Милки к тому времени открылся  хороший голос, она пела уже в
"Думке" -- так назывался киевский ансамбль.

     Обо  всем случившемся узнал  отец Корьюс и прислал бывшей жене  письмо,
где писал, что  он обо  всем знает,  понимает, как им  тяжело материально, и
предлагает  прислать  к  нему  одну  из  дочерей,   чтобы  он  мог  дать  ей
образование. Он  в то время жил с сыном в  Ковно. И  вот на  семейном совете
было решено послать  Милку  -- так она и  попала за границу,  а через  год с
небольшим  Нина стала получать  из Эстонии от Милицы афиши  --  объявления о
концертах в  небольших  залах со следующим сообщением: "Heute singt  Milicha
Korjus" (сегодня поет Милица Корьюс). А некоторое время спустя была задумана
постановка  "Большого  вальса". Год  целый режиссер искал актрису на главную
роль  фильма.  Милка  стала  знаменитостью.  И  когда  в  Москве  я  увидела
объявление,  что  главную  роль  играет  Милица  Корьюс,  я глазам  своим не
поверила:  неужели эта та  самая Милка, которая  училась  когда-то вместе со
мной в московской Елизаветинской гимназии, а затем уехала с матерью в Киев?!
К  этому времени Скоропадского в  Киеве уже  не было,  и наша связь с семьей
Корьюс,   главным   образом  с  Ниной,   возобновилась.  Мы  переписывались,
встречались  (я  приезжала  в  Киев  с  театром   Всеволода  Мейерхольда  на
гастроли), Нина мне  рассказывала, что она переписывается с Милицей, что  та
вышла замуж и у нее двое детей, и со смехом мне рассказывала об одном письме
Милицы, где та писала, что  они  с мужем купили виллу, но им  тесновато -- у
них всего-навсего восемнадцать комнат.  Милица писала, что в сороковом  году
она собирается приехать в Москву. Но война тому помешала.

     В дальнейшем судьба семьи  Корьюс сложилась  очень печально. Нина вышла
замуж, но неудачно  и скоро умерла. Тамара вышла замуж и уехала в Ленинград.
Я  с ней  встречалась. Во  время  блокады  Ленинграда Тамара  и мать  Милицы
погибли.

     Аня, с которой у меня никогда связи не  было, по слухам, вышла замуж  и
ведет обычную серенькую жизнь..."



     Однако ж  на  этом  мои воспоминания  о кинокартине "Большой вальс"  не
закончились.   Мне  предстояла  еще  одна  встреча  с  фильмом,  совсем   уж
неожиданная.

     Я был  в  Югославии в  дни юбилейных торжеств, посвященных освобождению
Боснии  от фашистских  оккупантов,  и  в  столице ее Сараево ехал однажды на
машине  с  друзьями  к горе  Игман.  Что-то знакомое  "зацепило"  мой  глаз.
Присмотрелся  внимательней: аллея с ровно и  высоко  вознесшимися деревьями,
дорожка меж них, по дорожке катит очень знакомая кибитка со знакомой лошадью
и давно знакомым  извозчиком. Я и сказал моим  спутникам, что нечто подобное
видел  в  одном  знаменитом  фильме.  А  они  мне  в   ответ:  ничего,  мол,
удивительного -- знаменитые  кадры той знаменитой картины снимались здесь, в
Сараево, на этой  самой  аллее, и с  тех  пор кибитка из  "Большого  вальса"
катается и катается взад-вперед по аллее, и кто хочет посидеть и прокатиться
под звуки вальса в кибитке Карлы Доннер и  ее  возлюбленного Иоганна Штрауса
-- плати денежку.

     "Я хочу! Я хочу!" -- заорал я во всю глотку и,  бросив  горсть мелочи в
руку старенького  и приветливо улыбающегося  извозчика, взобрался на сиденье
кибитки.  Скопление  туристской братии, грохот  и  вой музыки,  шум машин на
шоссе,  идущем  параллельно прогулочной дороге,  современный  содом и  суета
мешали мне отдаться блаженной картине -- услышать поскрипывание рессор, стук
лошадиных копыт, пение птиц, шум воды, шелест листьев над головой и рождение
вальса.

     Кибитка  доехала  до подножия  горы  Игман,  повернула  обратно,  но не
возникла  музыка.   Давняя   картина   заслонилась  ближними  впечатлениями,
встречами, рассказами о войне, речами на митингах,  посвященных освобождению
многостра-  дальной  земли  --  горной  Боснии, где  погиб  в  войну  каждый
четвертый житель.

     Поздним вечером перед сном я пришел на  аллею Штрауса  и  Карлы Доннер.
Движение  на дороге замерло, унялись  туристы,  лишь  где-то  вдалеке стойко
звучал транзистор, мелькал радужный  свет водопада  под  горою, и туда, мимо
брызжущего  света,  мимо  взвинченной,  на  цирк  похожей  туристской  жизни
удалялась одинокая кибитка, и  на облучке ее едва различимо  маячила фигурка
одинокого старенького извозчика.

     Глаза  мои провожали кибитку  до тех пор, пока она не скрылась в совсем
уж темном, ночью  накрытом подгорье. И пока кибитка, словно в тихом, бережно
хранимом  сне уплывала в  такую  покойную,  такую  манящую  вечную  даль,  в
вознесении, на горе и за горой Игман, в небе, у  самых звезд, пронзая время,
пространства,  тяготы  жизни, обманутые надежды, горести и  утраты,  звучала
музыка, звучал  вальс  любви, кружа  меня в волнах светлого  света,  еще  не
погасшего в усталой душе.
     Постскриптум

     Среди  многих  постыдных  поступков, которые я совершил в жизни,  более
всех памятен мне один. В детдоме в коридоре висел репродуктор,  и однажды  в
нем раздался голос, ни на  чей не  похожий, чем-то меня -- скорее  всего как
раз непохожестью -- раздражавший.

     "Ха,  блимба!  Орет  как  жеребец!"   --  сказал  я  и  выдернул  вилку
репродуктора  из  розетки.  Голос  певицы  оборвался.  Ребятня  сочувственно
отнеслась  к  моему  поступку, поскольку  был я в детстве  самым  певучим  и
читающим человеком.

     ...Много лет спустя в  Ессентуках, в просторном  летнем зале, слушал  я
симфонический концерт.  Все повидавшие и пережившие на своем  веку музыканты
крымского оркестра со славной, на муравьишку похожей, молоденькой дирижершей
Зинаидой  Тыкач терпеливо  растолковывали  публике,  что и  почему они будут
играть, когда, кем и по какому случаю то или  иное  музыкальное произведение
было написано. Делали они это вроде как бы с извинениями за свое вторжение в
такую  перенасыщенную духовными ценностями жизнь граждан, лечащихся и просто
так  жирующих  на  курорте, и концерт начали с лихой увертюры  Штрауса, чтоб
подготовить переутомленных культурой слушателей ко второму, более серьезному
отделению.

     Но  и сказочный  Штраус, и  огневой Брамс,  и  кокетливый  Оффенбах  не
помогли -- уже с середины первого отделения концерта слушатели, набившиеся в
зал  на  музыкальное мероприятие только потому,  что  оно бесплатное, начали
покидать зал. Да кабы просто так они его покидали, молча, осторожно --  нет,
с  возмущениями,  выкриками, бранью  покидали,  будто  обманули их в  лучших
вожделениях и мечтах.

     Стулья  в концертном  зале  старые,  венские,  с  круглыми  деревянными
сиденьями,  сколоченные  порядно, и  каждый  гражданин, поднявшись  с места,
считал своим долгом возмущенно хлопнуть сиденьем.

     Я сидел,  ужавшись  в себя, слушал,  как  надрываются  музыканты,  чтоб
заглушить  шум  и  ругань  в зале, и мне  хотелось за всех  за нас попросить
прощения  у милой дирижерши в черненьком фраке, у оркестрантов, так трудно и
упорно  зарабатывающих свой честный, бедный хлеб, извиниться за  всех  нас и
рассказать, как я в детстве...

     Но жизнь -- не письмо, в ней  постскриптума не бывает. Что из того, что
певица,  которую  я  оскорбил когда-то  словом,  имя  ей  -- великая Надежда
Обухова, -- стала моей самой  любимой певицей,  что я "исправился" и  не раз
плакал, слушая ее.

     Она-то, певица,  уж  никогда  не  услышит моего  раскаяния,  не  сможет
простить меня. Зато,  уже пожилой и седой, я  содрогаюсь от каждого хлопка и
бряка стула  в  концертном зале. Меня бьет по морде матерщина в тот  момент,
когда  музыканты  изо  всех  сил,  возможностей  и  таланта  своего пытаются
передать  страдания  рано  отстрадавшего  близорукого  юноши  в  беззащитных
кругленьких очках.

     Он в своей предсмертной симфонии,  неоконченной песне своего изболелого
сердца,  более уже века протягивает руки  в зал и  с мольбой взывает; "Люди,
помогите мне! Помогите!..  Ну  если  мне  помочь  не  можете,  хотя бы  себе
помогите!.."
     Больше жизни

     Мне в детстве повезло. Очень повезло. Литературе обучал меня странный и
умный  человек.  Странный  потому,  что  вел  он  уроки  с  нарушением  всех
педагогических  методик  и инструкций.  Начал  он с того, что положил  перед
собою карманные часы и заставил нас читать вслух из "Хрестоматии".

     Каждый ученик читал минуту, и через минуту следовал приговор:

     -- Истукан! До пятого класса дошел, а читать не умеешь!

     -- Ничего. Для второго класса годен.

     -- На каком языке говоришь? На русском? Это тебе кажется...

     -- Что ты читаешь? "Богатыри Невы"? "Богатыри -- не вы!" Значит, не ты,
не вон тот, что в  носу ковыряет и палец скоро  сломит... Ясно? Ни  черта не
ясно!  Чтобы Лермонтова понять --  любить  его  надо. Любить,  как мать, как
родину. Сильнее жизни любить. Как любил учитель из Пензенской губернии...

     И он рассказал.

     Узнавши о гибели Лермонтова, учитель из глухого пензенского села в одну
ночь написал  стихотворение  "На смерть поэта",  а  сам  пошел после этого и
повесился.

     Позднее   я   прочитал  у  Цвейга  об  авторе  "Марсельезы",  о  гении,
вспыхнувшем  и погасшем в одну ночь,  и вспомнил урок литературы,  сердитого
нашего учителя и последние слова стихотворения безымянного поэта:

     В ту ночь свирепо буря бушевала,
     Ревела на высотах Машука.
     Казалось, что Россия отпевала
     Поручика Тенгизского полка.

     Так  я  и  не  знаю, был или не  был  учитель в Пензенской губернии, из
потрясения  и  горя   которого  вылилось   единственное   стихотворение.  Но
Лермонтова с тех пор люблю, как мать, как родину. Больше жизни люблю...
     Дед и внучка

     На  другом  уроке  литературы мы проходили Некрасова, и  наш учитель, к
этой поре окончательно  сломивший сопротивление буйного класса пятого "Б", в
полной и благоговейной тишине рассказывал:

     -- Одна девочка зубрила стихотворение "Железная дорога". Помните: "Труд
этот, Ваня, был страшно громаден, не по плечу одному. В мире есть царь, этот
царь беспощаден -- голод названье ему"? Изумительно! -- Учитель повернулся к
окну, снял очки, проморгался и махнул рукой: -- Ни  черта вы не помните! Так
вот, в то время, когда учила девочка стихотворение, на печке  лежал  древний
дед. Слушал он, слушал да свесился с печи и спрашивает: "Что это ты, внучка,
бормочешь и бормочешь? Деду спать не даешь!" -- "Стихотворение учу, дедушка,
-- ответила внучка,  -- стихотворение поэта Некрасова..." -- "А-а! -- махнул
рукой  дед.  -- Поразвелось этих поэтовНи складу у  них,  ни ладу. Вот  ране
поэты были, так поэты. Я неграмотный, а наизусть стих какого-то  поэта знаю:
"Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата
полоска одна, грустную думу наводит она".

     Много разных историй говорил нам учитель. Про Некрасова, может быть, он
выдумал,  а  может, и вычитал где.  Но  я помню  все  так,  как  рассказывал
учитель, и  если  эта  притча  известна, пусть  простят меня за  повторение.
Однако, думается мне, такие истории нынче напоминать почаще надобно.
     Дуда

     Я сидел  на  берегу  травянистой реки,  в  залуках и по тихим  протокам
разукрашенной  белыми  лилиями,  улыбающимися яркому  новому  утру  и  своим
соседкам -- тугим, на воде пупом завязанным кувшинкам.

     Утренний  клев давно  прошел.  Удочку  лениво  трясли ерши  да мелкота,
подвалившая  к берегу. Солнце  было  уже  над лесом,  за  пустынной заречной
деревней. Река блестела и шевелилась  меж  шелестящими хвощами, беспрестанно
махая кому-то гривкой сизых метелок.

     Начало пригревать. Обсохла  роса по лугам. Едва ощутимо парили пески  и
галечные мысы, с ночи зябко влажные. Тальники по берегам, однотонно-серые от
мокроты,  все явственней проступали по  бровкам берегов,  отделяясь  свежим,
зеленым цветом и от гулевой воды и от неподвижных  лугов,  отгорающих летним
цветом.  Лишь  ромашки  светились  в  логах  с  открытой  доверчивостью,  да
колокольцы,  стыдливо  склонившись   к   земле,  тихо  позванивали   кому-то
назревшими  молоточками семян; оттесненные к  лесу  сивец, мята,  валериана,
подморенник, шалфей и всякий дудочник цвели в  тени все еще свежо;  меж ними
сине,  почти