о, но ничего. Теперь-то  уж мы  знаем, что и здесь, на тихом плесе,
есть крупная рыба.

     Поднимаюсь  на  лодке  до  нашего стана и снова начинаю  стегать  плесо
справа налево, слева направо.

     Пора уже разводить костер  и варить уху. А уха-то ходит где-то в воде и
на блесну смотреть не желает.

     Вдруг рядом  с пучком травы, высунувшимся из  воды, что-то  шлепнулось,
оттуда очумело мотнулась пичужка, затем расплылись дугой валы.

     "Ага,  кумушка  пиратничает!" --  отметил  я и, унимая  дрожь в  руках,
швырнул туда блесну. Всплеск! Поворот катушки -- и вот она, милая, заходила,
загуляла.

     -- Ага, попалась!

     -- Чего у тебя?

     Я подвожу  к лодке  щуку, с ходу поднимаю ее на  удилище, забрасываю  в
лодку и кричу напарнику:

     -- Уху поймал!

     -- А у меня пусто.

     -- Ничего, друг, не горюй, еще поймаешь!
     Я поплыл кашеварить и, отталкиваясь шестом, затянул:

     Сидел рыбак весе-олый
     На берегу реки...

     --  Не  ори  ты  там!   --   раздраженно   крикнул  мой  напарник,  уже
перебравшийся по перекату на другую сторону протоки.

     Вот  и огонек разгорелся,  а напарника  моего все  нет и нет. Я нарубил
веток для подстилки, выбрал из остожья немного прошлогоднего сена  под  бок.
Жду, растянувшись на траве.

     Темнеет.
     На  фоне  бледной  зорьки  проступают  пики  острых  елей.  Здесь  леса
сделались как  бы гуще, сдвинулись плотнее. Замолкли птицы. Лишь неугомонные
кулички, радуясь тихому летнему вечеру, завели свои игривые, убыстряющиеся в
полете песни.

     Люблю  я  их, длинноногих,  голосистых. Они  приносят с собой охотничью
весну. Они  своим пением  подгоняют ручьи,  до самых  дальних  гор провожают
вечернюю зорьку и делают побудку среди речной пернатой армии по утрам.

     Дотлела зорька. Темнота обступила костер. Вокруг него виднеются бледные
пятна цветов. Эти желтые цветы  на Урале и в Подмосковье называют купавками,
а  в  Сибири  -- жарками, потому  что в  Сибири  они  огненно-яркого цвета и
светятся в траве, что жаркие угли.

     Сибирь! Родина моя!  Далекое и вечно  близкое детство,  ночи у костра и
пахнущие летом цветы жарки, и песни куликов,  и звон кузнечиков, и такие же,
как сейчас, мечты о томительно далеком!

     Ах ты,  душа  рыбацкая,  неугомонная  и  вечно  молодаяСколько  запахов
впитала  ты  в  себя, сколько  радостей  пережила  ты,  сколько прекрасного,
недоступного другим, влилось в тебя вместе с этими ночами, вместе с теми вон
далекими, дружески подмигивающими тебе звездами!

     Ах ты, но-о-очень-ка,
     Но-о-очка те-о-омная...

     Я забыл о своем напарнике, о рыбе, которую пора спускать в котелок, обо
всем на свете.  Унимаются  кулички, замирает все вокруг, только темная ночка
слушает, как я славлю ее.

     Шуршит  трава, появляется  мой товарищ, заглядывает в котелок  и  молча
берет  весло, на  котором лежит разрезанная на куски щука.  Спустив  рыбу  в
котелок, он садится на траву и подтягивает мне:

     Только есть у меня
     Добрый молодец...

     Вдали слышен рокот мотора. Он нарастает, приближается.

     -- Товсь! -- командует по-моряцки напарник, и я, похрустывая суставами,
поднимаюсь с травы.

     Браво насвистывая, идет моторист, который подбросил нас сюда по пути на
лесоучасток.  Идет  он  уверенно,  как человек,  здесь  все знающий,  каждую
тропинку и кустик.  Он сразу же возникает в свете  костра, чумазый, веселый,
бодрый.  Вот  такие  они  и  бывают  чаще  всего,  рыбаки  --  компанейские,
бескорыстные ребята.

     Без стеснения  подсаживается  он  к  нашему  костру,  чокается  с  нами
эмалированной кружкой и громко провозглашает:

     -- За знакомство!

     -- За знакомство и за эту ночь, -- обвожу я вокруг себя рукой.

     -- Правильно! -- поддерживают меня друзья.
     В душе мы все -- поэты.
     Земля просыпается

     Городского  человека по утрам  чаще всего будит какой-нибудь шум:  звон
будильника, гудок,  грохот колес, сигналы  автомашины,  а  то и гром посуды,
уроненной стряпухой па кухне...

     Нечасто приходится просыпаться от тишины.

     Да, да, от тишины!

     Вот как это бывает или, точнее, как было в то утро.

     Сон неуверенно  и медленно  уходил  от меня. Организм привык, чтобы его
что-то  взбудоражило  и  разом  стряхнуло  сон.  А тут  --  тишина. Тишина и
прохлада.

     Устал ждать.  Неуверенно открыл глаза и увидел над головой зеленый куст
ивы, усыпанный каплями росы. Трава, цветы опились за ночь влагой, поникли их
стебли и головки. Они тоже отдыхали, ожидая солнца.

     Я приподнялся, сел. Над водой  снежной  поземкой летели клочья  тумана.
Задевая  кусты, туман застревал в них, густел, как бы окуривая зелень густым
дымом.

     Молчали птицы, молчали кузнечики, даже рыба спала и не играла на плесе.
Сон и туман окутали все вокруг.

     Однако рыбаку спать в такое утро -- непростительный грех. Хочу толкнуть
товарища под бок, но он тоже смотрит во все глаза, смотрит, слушает.

     Я бегу по траве, к берегу,  оставляя за собой темные полосы. Сапоги мои
блестят от росы. Забредаю в воду. Сонный окунишка запутался в траве, забился
в панике, выкинулся  на кочку.  Он растопырил  все колючки, готовый защитить
свою маленькую  жизнь.  Но никто на  него  не нападал, и он  бочком,  бочком
соскользнул  в  воду  да  как помчится по  самому верху,  прочеркивая  гладь
воинственно поднятым гребешком.

     И  вот мы снова  среди  плеса,  немножко вялы  со  сна.  Делаем  первые
забросы. Лодку кружит и медленно  несет по течению. Я подматываю  блесну. На
тройнике усом висит трава, блесна не играет. Отцепляю траву, замахиваюсь для
второго заброса, но слышу тихое: "Ша!"

     Товарищ мой глазами показывает под склонившийся  над водой  черемушник,
где расходятся плавные круги.

     Я  вглядываюсь  пристальней и вижу парочку уток,  ту самую, видать, что
пролетала вечером над нами. Селезень,  поистративший свою весеннюю красоту и
изрядно  отощавший, без всякой  опаски кормится, то  и дело погружая  в воду
голову.  А утка окунется, почавкает и тут  же озирается,  покрякивая.  Можно
даже догадаться, о чем она говорит своему непутевому супругу. Дескать, вечно
вы, мужики, такие. Ни заботы, ни печали. Поесть, выпить да выспаться всласть
-- вот и вся ваша забота. А нам приходится крутиться  как заведенным:  яички
снеси,  потом  детишек  расти, переживай  за них  да  еще на кормежке  тебя,
беспутного, карауль.

     Селезень  вынул из воды  голову,  крякнул  раздраженно,  не  переставая
закусывать, и мы  поняли  это так: "Довольно  тебе  ворчать. Вот  пила! Срок
охоты  кончился, а ты все еще  трусишь!"  "Понадейся  на  тебя, так быстро в
котелок браконьеру угодишь.  Он, браконьер-то, не больно сроки признает", --
отвечала рассудительная и недоверчивая утка.

     Так они перебранивались между делом, а нашу лодку наносило  все ближе и
ближе на куст.

     Я   залюбовался   труженицей.   Нелегкая   у  нее  доля.  Супруг   утки
действительно худой помощник и страшный эгоист. Он франт не  только по виду,
но  и  по  духу.  Если уж  он  завел  жену,  то  требует  от  нее  полной  и
безраздельной  любви, заботы  и  внимания.  Он даже  не хочет  знать никаких
родительских обязанностей. Если  заметит, что утка вьет гнездо  -- раскидает
его и  утке трепку задаст. Вот утка и ублажает  его,  караулит  на кормежке,
потом на ночевку определит и клювом  ему все перышки переберет, весь гнус из
них вычистит и жиром смажет. А когда супруг благодушно уснет, она потихоньку
уйдет в кусты и скорее гнездо делает. Не дай Бог, если супруг обнаружит яйца
или даже утят, -- все расклюет и детей не пощадит.

     Право  же,  есть доля справедливости в  том, что весной разрешают  бить
селезней, а не уток. Этакому утиному "стиляге" место в похлебке.

     Лодка  у самого куста. Утка заметила ее черный силуэт, выдвигающийся из
тумана, отчетливо крякнула  и побежала по воде возле  стенки осоки. Селезень
бестолково огляделся и, видимо, не  совсем уразумев, в чем  дело, ринулся за
ней.

     Парочка взметнулась над черемушником и ушла от реки, на лесные озера.
     Летняя гроза

     Мы  так увлеклись  рыбалкой,  что  не заметили дождя,  мелкими  шажками
подкравшегося к  нам из-за леса.  Он густел, расходился, и вскоре на протоке
сделалось  тесно от  пузырьков, которые,  не  успев  народиться, лопались  и
расходились кружками. Дождь был так густ, что ветер не мог пробраться сквозь
него и сконфуженно залег в лесу.

     Мы заторопились и  поплыли  к островку, где был хвойный лес, окруженный
со всех сторон покосами. Схватили  рюкзаки  и бросились  к пихтам. Под  ними
лежала  рыжая сухая  трава. Дождь  сюда не  проникал.  Но мы уже  вымокли  и
продрогли. Не хотелось шевелиться. Однако надо  было разводить костер.  И  с
великим трудом мы его развели.

     А дождь прибавлял прыти. Огромная черная  туча наползала на  реку,  и в
одну  минуту стало темно.  Затем дождь  разом прекратился. И  тут  же порывы
ветра понеслись по реке, морща  и  волнуя  воду.  Сверкнула нервная  молния,
прогрохотал гром, и ветер опять сник.

     Стало тихо.

     Только крупные капли, скатываясь с мокрых смолистыx ветвей пихт, звучно
шлепались о широкие, сморщенные листья чемерицы, уже пустившей по четвертому
побегу, да с той стороны  реки доносилось тревожное блеяние коз, пасшихся по
лесу.

     Молнии  зачастили. Они  прошивали насквозь темную тучу  яркими иглами и
втыкались в вершины гор, то отчетливо видных,  то  исчезавших во мраке. Гром
грохотал почти беспрерывно.

     Мы ждали бешеного ливня.

     Но  удивительное дело: грозная туча  спустила  на землю  тихий, грибной
дождь, сама же, громыхая в отблесках молний, поплыла дальше, волоча за собой
пушистый, раздвоенный хвост. Этот хвост чисто смел все на своем пути.  Снова
появилось голубое небо с умытым и довольным ликом солнца.

     И разом ожило все вокруг: запели птицы, затрещали крыльями бекасы, мимо
нас побежала шустрая мышка. Туча была далеко. Она уползала за перевалы и все
еще метала яркие стрелы, но звуки грома до нас уже не доносились.
     Зеленые звезды

     Шагаем  с приятелем  по берегу Койвы  --  притока  Чусовой. Леса  еще в
зелени, еще по берегам  щетинится  густая  осока,  на  прибрежных озерах  не
закрылись  зеленые  ладошки кувшинок,  еще вчера тянулась длинными нитями  в
воздухе паутина -- и на тебе -- снег!

     Сквозь  тихую,  снежную  завесь  мир  кажется  оробевшим,  и  мелькают,
мелькают блики зелени. А вон впереди, в неподвижном белом царстве заполыхали
огоньки.  Подходим  ближе и видим запламеневшую  рябину. Пугливое  дерево --
рябина,  оно  раньше других  почувствовало  приближение  снега  и  поспешило
окраситься  осенним  цветом.  С грустным шорохом опадают багровые розетки  с
рябин и одиноко, печально светятся на  белом, но еще не ослепительном снегу.
Холода-то настоящего еще нет, и снег не серебрится.

     По вот  поредел снег. Больше зелени перед  глазами, и наконец  мы видим
лес,  небо,  хмурое  небо в мохнатых тучах, меж которыми  лишь кое-где видна
бледная  просинь.  Па   берегах   бело,  и  оттого  река   кажется   темной,
неприветливой. Тени скал в ней не отражаются, как летом.

     Утки тронулись в путь. Летят низко  над рекой, большими стаями. Садятся
на голые обмыски, прячут головы под крыло.

     Снег быстро тает,  на глазах оголяются бугорки, с зеленых листьев берез
и  мягких лап пихтача  падает  густая  громкая  капель.  Весь  лес  заполнен
шорохом, щелком и треском.

     Но что  это?  Перед нами огромные зеленые  звездыТакие звезды  возможно
увидеть только в лесу  и  только после ранней  выпадки  снега.  И  еще такие
звезды можно  увидеть в мороз на окне, сказочные звезды  папоротника, только
звезды те меньше и белые они.

     А здесь они раскидистые, зеленые.

     Рос папоротник развалистым  пучком. Пал на  резные листья тяжелый снег,
приклеил их к земле. Распростерлись зубчатые, огромные звезды таинственного,
сказочного  папоротника. Я  как-то  слышал, еще  в  детстве: если найти цвет
папоротника и взять в руку -- станешь невидимкой. Сейчас, глядя на волшебные
звезды, я верю этому. Я верю всему, что связано с лесом.
     Падение листа

     Я шел лесом, затоптанным, побитым, обшарпанным,  в петлях троп и дорог.
Не колесом,  а плугом вроде бы ездили здесь, вроде бы воры-скокари ворвались
в  чужой дом среди ночи и  все в нем вверх  дном перевернули. И все-таки лес
жил  и силился затянуть травой, заклеить  пластырем мхов, припорошить прелью
рыжих гнилушек, засыпать  моросью ягод,  прикрыть  шляпками  грибов  ушибы и
раны, хотя и такой могучей природе,  как сибирская, самоисцеление дается все
труднее и труднее. Редко перекликались птицы, лениво голосили грибники, вяло
и  бесцельно кружился вверху чеглок.  Двое пьяных парней, надсажая мотор,  с
ревом пронеслись мимо меня на мотоцикле, упали по скользкому спуску в ложок,
ушиблись,  повредили мотоцикл,  но хохотали, чему-то радуясь.  Всюду по лесу
чадили  костры  и  возле  них  валялись наехавшие из  города труженики. Была
середина воскресного  дня. Разгоняя гиподинамию,  горожане  рубили,  пилили,
ломали, поджигали  лес,  притомились  уже  и загорали  под  солнцем, с  утра
скрывшимся  за  такой  громадой  туч,  что  казалось,  и  месяц,  и  год  не
выпростаться  ему оттуда. Но совсем легко,  как бы  играючи, солнце продрало
небесное  хламье --  и скоро ничего  на небе  не осталось,  кроме довольного
собою, даже самодовольно бодрого светила.

     Впереди, чуть выдавшаяся к дороге, стояла некрупная,  коленом изогнутая
черно-пегая  береза, вся прошитая солнцем,  трепещущая  от  тепла,  истомы и
легкого, освежающего дуновения, происходящего в кроне, наверное, это  и было
дыханием самой кроны. Горькой струей сквозящую печаль донесло до меня -- так
может пахнуть только увядающее дерево, и не  слухом, не зрением, а каким-то,
во  мне  еще не  отжившим, ощущением природы  я  уловил неслышное  движение,
заметил искрой светящийся в воздухе и носимый воздухом березовый листок.

     Медленно,  неохотно и в то же время торжественно падал он,  цепляясь за
ветви,  за  изветренную  кожу,  за  отломанные  сучки,  братски  приникая ко
встречным  листьям,  -- чудилось:  дрожью охвачена  тайга,  которой  касался
падающий  лист,  и  голосами  всех  живых  деревьев  она  шептала:  "Прощай!
Прощай!.. Скоро и мы... Скоро и мы... скоро... скоро..."

     Чем ниже опускался  лист, было ему  падать все  тягостней  и тягостней:
встреча  с  большой, почти уже  охладевшей землею страшила его, и потому миг
падения листа все растягивался, время как  бы замедлилось  на размытом далью
обрыве, удерживало себя, но могильная темь земли, на которую предстояло лечь
листу,  погаснуть, истлеть  и  самому стать землею, неумолимо  втягивала его
желтое свечение.

     Я  подставил  руку.  Словно  учуяв  тепло,  лист  зареял  надо  мной  и
недоверчивой   бабочкой  опустился  на   ладонь.   Растопорщенный   зубцами,
взъерошенный стерженьком,  холодящий кожу почти невесомой  плотью, лист  все
еще  бо-  ролся за себя, освежая  воздух  едва уловимой  горечью,  последней
каплей сока, растворенной в его недрах.

     Упругости  листа хватило на полминуты,  не более,  жилы  и  жилочки его
ослабли,  распустились,  прогнулся  серединой  лист  и  обрывком  искуренной
бумажки  расклеился  на  моей  ладони.  Обшаривая  глазами  березу,  в  чуть
колеблющейся, как бы случайно здесь присутствующей, тонкой нити я  обнаружил
не прочерк, не  проседь, а слегка лишь приморившуюся  струйку  зелени.  Там,
вверху, в зеленой березовой семье, жил и этот листок, величиною с гривенник.
Самый  маленький,  самый  слабый,  он не  удержал своей  тяжести, у  него не
хватило  силы на  все  лето, и  суждено ему  было  первому  подать  весть  о
надвигающейся осени,  первому отправиться в свой единственный, беспредельный
полет...

     Как он пробудился и занял свое место в лесу? Не замерз весною, не засох
в  июльской  жаре?  Сколько  сил  потратила  береза,  чтобы этот  ее  листок
выпростался из немой, плотно заклеенной почки и зашумел веселым шумом вместе
со  всеми листьями,  стал  частицей  того  мира, в котором  с  таким  трудом
прорастает и утверждается все  доброе, нужное, а злое является вроде бы само
собою и существует, совершенствуется в силе и наглости.

     Земля  наша справедлива ко всем, хоть  маленькой  радостью наделяет она
всякую  сущую  душу,  всякое  растение, всякую  тварь,  и  самая  бесценная,
бескорыстно дарованная радость -- сама жизнь! Но  твари-то и, прежде  всего,
так называемые разумные  существа не научились  у матери-земли  справедливой
благодарности за дарованное счастье жизни. Людям  мало  просто  жить, просто
радоваться: к сладкому им подавай горькое, а лучше -- кровавое, горячее, они
сами  над  собой  учиняют  самосуд:  сами себя истребляют  оружием, но  чаще
словом, поклонением богам  и  идолам, которых сами же  и возносят, целуют им
сапоги за то, что те не вдруг, не  сразу отсекут им  головы или щедро бросят
отобранный у них же кусок хлеба в придорожную пыль.

     Их были тысячи и тысячи, ублюдков, психопатов, чванливых самозванцев. И
все  они,   начиная  от   инквизитора  Торквемады,   дубиной  проламывавшего
неразумным черепa, чтобы вбить в них самую справедливую веру в Господа Бога,
от  конквистадоров,  миссионеров  и  всевозможных  благодетелей,  пекшихся о
"свободе" и "чистоте души" человеческой, до припадочного  фюрера и  великого
кормчего,  -- упорно пытались искоренить  "людские заблуждения". Всего  лишь
миг космического  времени разделил Божьего слугу с  Пиренейского полуострова
от современных чванливых сверхвождей, но эти вместо Бога вбивали уже себя, и
не дубьем  -- новейшим оружием и всею той же, вроде бы ветхой, однако во все
времена пригодной моралью: дави слабого, подчиняй и грабь ближнего.

     Повторялись "благодетели", повторялся смысл и дух новых нравоучений, от
которых все так же отвратительно смердило  древней казармой  и балаганом, но
лист, оставаясь листом, никогда и ни в чем не повторялся. Даря земле, тайге,
березе и  себе радость вечного обновления, он  расцветом и  сгоранием  своим
продолжался в природе. Увядание его -- не смерть, не уход в небытие, а всего
лишь отсвет нескончаемой  жизни.  Частица  плоти, тепла, соков  и этого  вот
махонького листа осталась в клейкой почке, зажмурившейся  скорлупками ресниц
до следующей весны, до нового возрождения природы.

     Падает  лист, маленький,  бледный. Наступает  еще  одна  осень,  всегда
пробуждающая потребность  в  самоочищении.  Пройдет  неделя-другая,  и  всем
ударам себя подставившая придорожная береза отодвинется от леса, от мира, от
людей. Да, она будет стоять все тут же, все так же, на виду, и в то же время
сделается отчужденной, в себя самое погруженной, и лес по  горам оцепенеет в
неслыханно ярком  наряде, все силы, всю свою  мощь, всю тихую тайну выставив
напоказ.

     Скорбь  уходящего лета напомнит  нам о наших незаметно улетающих  днях;
что-то  древнее,  неотступное  стронется в  нас, замедлится ход крови,  чуть
охладится, успокоится сердце, и все вокруг обретет иной смысл и цвет.

     Нам захочется остановиться, побыть наедине с собой, заглянуть в глубину
себя.

     Но и  это робкое  желание невыполнимо. Остановиться уже невозможно.  Мы
мчится,  бежим,  рвем, копаем, жжем,  хватаем, говорим пустые слова,  много,
очень   много  самоутешительных  слов,   смысл   которых  потерян  где-то  в
торопливой, гомонящей толпе, обронен, будто кошелек с  мелочью. Воистину как
в  шотландской  пословице:  "Чем  хуже  дела  в приходе,  тем больше  работы
звонарю..."

     Ах,  если  бы хоть на минуту  встать, задуматься,  послушать себя, душу
свою,  древнюю,  девственную  тишину, проникнуться  светлой грустью бледного
листа -- предвестника осени, еще одной осени, еще одного, кем-то означенного
круга жи