иглашали,  а  вот  в
туристическую поездку по Енисею отправился. Высадившись в Ярцево, неделю жил
одиноко на  окраине села, на  берегу под яром, ловил закидушками рыбу, варил
уху  в  котелке, обнявши колени, сидел возле воды, смотрел  вдаль, о  чем-то
думал и качал головой, вовсе  не облысевшей, лишь от  уха до уха,  в  скобку
кучерявым венцом объятую, будто рыженьким роем пчел облепленную.

     Меня  он  просил,  если  я  вздумаю  писать  эту  расчудесную  историю,
доподлинной его фамилии не называть.

     Ну  и  что, что другие времена? Что  гласность? В стихе одного здешнего
ссыльного,  израильским  поэтом  написанном   еще   в   начале  перестройки,
говорится: "Товарищ, верь,  пройдет  она,  эпоха  этой горькой гласности.  И
органы госбезопасности запомнят наши имена..."

     А у него  внуки, два очаровательных внука: девочка Устя и мальчик Петя,
и он за них боится больше, чем за себя и сильнее, чем за папу, боится.
     Как моя теща блюла нравственность

     Благодаря женитьбе  я  нечаянно  угадал  на  Урал,  в  большую,  войной
разбитую, да почти добитую рабочую семью.

     Тесть мой, Семен Агафонович, удивительной чистоты и трудолюбия человек,
из вятских крестьян, в тридцатые годы подавшийся из деревни  на Урал, долгое
время работал на станции  Чусовская сцепщиком.  Но потом ему поломало руку и
до пенсии он "швейцарил" на вокзале, возле ресторана.

     Жена  его,  Пелагея  Андреевна, была когда-то  женщиной не могучего, но
крепкого тела  и еще  более крепкого  духа и  характера. Вятская эта порода,
неутомимая  в  труде и  прочем  деле,  нарожала и вырастила девятерых детей.
Пятерых  из них взяла, изуродовала им судьбы, загнала в ранние могилы война,
про которую теща часто и тихо говорила: "Война не по лесу, а по народу..."

     Я застал ее  в сорок пятом году, уже маленькой,  увядшей, с выплаканной
памятью  и  растекшимися  до  бесцветия  глазами,  сохранившей лишь  сыпучий
вятский говорок. И вдруг откуда-то  проблеском возникающая энергия озаряла в
этом человеке остатки острого, прозорливого  ума, юмора и какой-то неуемной,
врожденной деловитости. И тогда я узнавал в ней ту женщину, ту мать, которую
знала и  преданно  любила  моя жена. Однако-ж  была моя супруга серединная и
внимания родительского ей  доставалось меньше, чем другим  ребятам,  а любви
хватало  на  всех и  строгости тоже.  Пожалуй  что  носатенькую,  подвижную,
головастую дочь выделял отец, Семен Агафонович,  но, конечно же, "не выдавал
себя"  и самую, самую  близкую сердцу девочку ничем  не баловал,  разве  что
чаще, чем других ребят, брал на покос, где показывал ей ягодные, земляничные
места и рано смастерил ей грабельки, которыми она ворошила сено.

     Мария  Семеновна  написала  на материале  своей семьи  славную  повесть
"Отец", где с любовью поведала все, и об отце, и о семье, так что мне писать
об этом надобности нет. А вот о том, как блюлась  -- соблюдалась в этом доме
нравственность,  мне  давно  хочется  рассказать.  Дом  есть  дом,  дети  --
выдумщики, проказники, непоседы -- уследи-ка за  оравой-то! Тут уж, как и во
всякой русской семье -- старшие в ответе за младших, родители за всех сразу.

     Времена тревожные, полуголодные -- знай изворачивайся. Семен Агафонович
чинил обувь соседям -- приработок, корову держали -- подспорье, сами стежили
одеяла, вязали носки, рукавицы. Все ребята  учились  хорошо. Мария, или Миля
-- как ее  звали в семье --  отлично. А родители совсем  неграмотные, но уже
обколотившиеся в городе, понимали,  что ребятам не только без грамоты, но  и
без "культуры" вперед дороги нету.

     Иногда Пелагея Андреевна приходила в школу, ее приглашали в класс,  она
садилась  на заднюю парту и  сидела целый урок, смотрела, как ведет себя тот
или  иной  ее  ребенок, и  этого вполне доставало, чтоб ее парней и девчонок
"подстегнуть"  в  учебе. Уроки делали  за одним столом,  если  случались все
дома, то по очереди. Спали  вповалку на полу -- стежили общее одеяло, с поле
велико, которым  укрывались ночью. Стежили  семейно, и на заказ  --  соседям
тоже стежили.  В  огороде  работали тоже  семейно, и в  очередях за  хлебом,
селедкой и сахаром тоже стояли семейно, часто ночи напролет.

     "Сколько себя помню, -- вспоминает Марья  Семеновна, -- все ладони были
исписаны химическим карандашом -- отметка очереди".

     Но  среди  многих  хлопот  и забот,  часто  уже  и  непривычных,  да  и
неподъемных  для  современных  родителей,  Пелагея  Андреевна  еще  успевала
следить за правильным, значит, идейным воспитанием детей,  может оттого, что
в  их  раскулаченной  вятской  родове  не было  потравы,  садили дядьев,  но
ненадолго  --   для   выдержки,   да   Семен  Агафонович   несколько   ночей
провел-пролежал в борозде меж гряд в огороде, опасаясь, что и за ним вот-вот
придут, но в остальном  был полный ажур. Да и как  ему  не быть. С получки и
аванса мать выделяла детям мелочишки -- "на кино". И  вот пошел в кинотеатре
фильм с завлекательным, скорей с подозрительным названием  "Богдадский вор".
Мать не  дает ребятам серебрушек  на билеты  в  кино. -- "Отец еще аванс  не
получил,  на  железной  дороге задержали..."  Потом говорила, что  страховку
заплатили, или покупки  необходимые сделали и на кино денег не осталось. Так
и "уклонилась" она  от кинокартины с таким подозрительным названием "Вор" да
еще и "Богдадский" какой-то. "Упаси и помилуй, Господи, от совратителя! Чего
доброго, ребята после такого кино пойдут не по той дорожке..."

     Сами,  Семен  Агафонович  и  Пелагея  Андреевна,  тоже  ходили  в  кино
несколько раз за свою жизнь. Кинотеатр располагался через дорогу от дома, но
супруги Корякины тщательно готовились, собирались в кино.  Уходя на сенокос,
иногда на сутки, а то и на трое, за десяток километров,  в тайгу, ничего они
остающимся  дома  ребятам  не  наказывали -- соберут котомку и рано  поутру,
часто еще до восхода солнца отправятся. В семье старшие и младшие знают свои
обязанности  и  управляются с домом и хозяйством. А  вот  собираясь  в кино,
супруги Корякины уже с утра  одевались "в чистое", стало быть в  праздничную
одежду, нервничая и волнуясь, наказывали ребятам, чего, как и  когда делать,
куда  ходить и куда не  ходить,  не поджечь  дом,  когда  самовар  разжигать
станут, следить за младшими, чтобы те на  железную дорогу не  убрели  -- она
пролегала за  огородом...  Когда все  просьбы  и  наказы кончались,  супруги
Корякины недолго сидели на скамье  подле дома, напряженные, не знающие, куда
себя  деть,  измученные  праздностью, и наконец поднимались и, тихо  молвив:
"Ну, с Богом!" -- уходили.

     И ребята, которым тоже передавалось напряжение  момента, с  облегчением
провожали родителей в  такой редкостный культурный поход. Может, были бывшие
вятские  крестьяне робки  по  природе, может,  чего  боялись?  Отнюдь!  Мать
воздействовала  на ребят  не столько  назиданиями, наказаниями  иль  бранным
словом, она на них юмором действовала.

     "Соседка Анна сказала, что ты с ней не поздоровалась, так, может, скоро
и  лба не перекрестишь, может,  и Богу  -- иконе святой  поклониться  тяжело
сделается -- хребет переломится?"

     Сколь  сильна  была  характером эта маленькая  женщина --  проявилось в
смутные годы: пришел старший сын Сергей из школы и давай увещевать выбросить
иконы из дому. И тогда Пелагея Андреевна сказала сыну-активисту  непреклонно
и  властно: "Вот тебе  Бог, а  вот  тебе  порог.  Коли  не  нравится, можешь
уходить, а иконы на месте останутся!" Это были такие "страшные минуты",  что
содом в доме сразу унялся, ребятишки забились в углы и надолго смолкли.

     В доме никто никогда не матерился, никто  никого не  бил. Самой большой
угрозой дитю  было:  "Вот  придет с  дежурства  отец  да  как  ошпетит  тебя
полотенцем по заднице!.."

     Но  я знавал  силу характеров  войной  надломленных  и  горем  подбитых
стариков Корякиных. Жил в городе Чусовом  человек по  фамилии Тобиас.  Чужой
всем человек,  с  чужой  фамилией,  в  молодости  состоял  он  в  комсомоле,
сбрасывал кресты и колокола с церквей, позорил и зорил храмы. Бог его, как и
многих ретивых борцов-безбожников, наказал: у него отнялись ноги, разбил его
паралич. Лишь немалое время  спустя смог он подниматься с постели и выходить
на костылях на крыльцо престижного дома, где жило местное начальство.

     Город невелик,  и  все в  нем  про все  знали,  многие  люди  ходили по
центральной улице, мимо того элитного дома. И мне случалось не раз проходить
на пару с  моей старенькой тещей. Ни разу, ни  разу она  не прошла мимо того
дома, где на крыльце, повиснув на костылях, стоял, дышал воздухом безбожник,
чтобы не плюнуть в его сторонy. Сколь  негодования, сколь  презрения было  в
этом  несгибаемом, Богом укрепленном  человеке! И когда я  работал в местной
газете и мы чем-то и  как-то отметили деяния "старого большевика", моя  теща
сказала  мне напрямую:  "Зачем ты написал об этом  варнаке хвалебное. Он  же
поганец!" С тех пор ни я, никто  другой в газете о Тобиасе не писали, и как,
когда он исчез с оскверненной им русской земли -- я не знаю, не запомнил.

     Но и тут, на идейном фронте, тоже чудеса в решете случались.

     Я уже работал  собкором областного радио  и в каждые  выборы обязан был
сразу после шести передать на областное радио ударную информацию по телефону
о том, как горячо и дружно голосуют металлурги  города  Чусового за партию и
ее "лучших  представителей".  Начало  выборов  в  шесть утра, первый  выпуск
выборных  новостей в шесть  утра, точнее --  в  шесть тридцать -- вот  тут и
успевай и вертись. Я приходил на избирательный участок,  заранее побеседовав
с трудящимися, бегом бросался к своему дому, к телефону и передавал  ударный
материал в Пермь.

     Как-то явился  я к ближнему избирательному участку в половине  шестого,
невыспавшийся, злой, а  там уже толпятся несколько патриотически настроенных
стариков, жаждущих проголосовать первыми. Смотрю, под фонарем, в сторонке, в
праздничном  пуховом платке, без привычной рогожной сумки в руках,  топчется
моя теща!

     -- Мамаша! Да ты-то чего в такую рань здесь делаешь?!

     -- Да не спится мне, -- сконфузясь, ответила Пелагея  Андреевна. Думаю,
отдам голос -- от да и с плеча долой...

     На  тех выборах,  помню  я,  по  Чусовскому  округу  в  Верховный Совет
выбирался  генерал  Зачепа -- начальник областного управления КГБ,  страшный
палач и, как вскоре  оказалось, матерый вор и преступник --  во время обмена
денег  огребший миллионы  и попавшийся  на  этом. Пришлось трудящимся делать
новые выборы. На этот раз уж  своего  человека, заместителя  министра черной
металлургии  единогласно выбрали, который,  однако, вскоре  на строительстве
комбината в Индии тоже проворовался. Но моя теща об этом уже не знала, она к
той поре успокоилась и упокоилась.
     Одна минута

     Одна такая минута может решить судьбу и творческую жизнь.

     Этот рассказ об одной встрече с читателями во Владивостоке, даже и не о
самой встрече, а об одной минуте, на ней случившейся.

     Друзья-дальневосточники  особо  не  мучили меня  выступлениями,  и даже
как-то  они  так изловчились сделать, что пути  мои с местным начальством не
пересекались.

     Может,  оттого,  что катилась за мной молва:  "не выдержан на язык", и,
значит, при встрече с руководством могут выявиться разногласия, а творческой
интеллигенции,  хотя  ее  во  Владивостоке  кот  наплакал,  в первую  голову
писательской организации, и без того жилось нелегко.
     "Сам все увидишь и сообразишь", -- рекли мне мои помощники.

     Заранее,  еще до приезда  моего, было  оговорено,  что одна  встреча  с
читателями-дальневосточниками  --  в Доме офицеров -- непременная, она давно
объявлена, народ ждет.

     Ну, ждет -- не  ждет народ, обещал -- надо встречаться. К Дому офицеров
нас подвезли  на  черной  крайкомовской "Волге".  Дама, вроде как заведующая
отделом  культуры  крайкома, с  прической,  несколько  вольной,  отбеленной,
волною катящейся  по голове,  в строгом нарядном одеянии,  под локоток нас с
супругой ведет, говорит, чтоб  мы не волновались -- все будет  хорошо.  И на
этой  же  машине  нас  после  выступления  доставят  в  отель.  "Непременно-
непременно!" -- частила дама и увела мою супругу в зал, мне же путь лежал на
сцену.
     Я поклонился залу. Он был  переполнен. В  зале полторы  тысячи мест, но
возле стен стояли и сидели на принесенных стульях.

     Пока шло объявление о встрече, я безотрывно смотрел в тесно заполненный
зал. Бросилось в глаза, что люди  не  просто нарядно, со вкусом, но и богато
одеты. У большинства женщин только что сделанные модные прически, золотишко,
драгоценности мелькают -- несравнимо, допустим,  с вологодской, простенькой,
доверчивой,   много  читающей,  бедновато  живущей   публикой.  Что  же  они
собрались? Чего от меня ждут?

     Я не артист, не певец и даже не гитарист, всего лишь русский прозаик, в
Сибири родившийся, на Урале в писатели крестившийся. Что я могу сделать? Чем
могу  им  помочь? Чем  разрешить  их  давние мучительные ожидания? Ах, какое
чувство смятения и неразрешимой тяжести всегда ложится на сердце. Когда один
предстаешь перед публикой, свято  верящей в  слово и совершенно  убежденной,
что  уж кто-кто,  но  писатель  знает  истину, откроет ее им --  и все сразу
разрешится, все станет понятно: куда идти,  с кем,  где  лежит точный путь к
лучшей, может, даже и праведной жизни...

     А  не  врать, не увиливать,  не  опутывать  доверчивых  людей  паутиной
демагогии! Нельзя, не можно ловчить перед более чем полутора тысячами людей,
уставших  от неправды,  от  бардака, называемого  советской  жизнью.  Храбро
порешился  --  если  не  утешу  людей, так  хотя  бы  неправдой не оскорблю.
Лишенные   веры   в   Бога   и  духовного  общения,  обездоленные  люди,  не
сговариваясь, сделали  из советского писателя духовника-проповедника и ждут,
и требуют от него точных ответов и указаний: как жить? В какой стороне света
счастье -- укажи?  Раз  уж  ты согласился на  эту работу, принял на себя эту
роль -- соответствуй!

     Встреча  длилась три  часа. Для начала, помнится, я рассказал  о судьбе
бабушки командира 17-й артдивизии, в которой довелось мне воевать.

     Восемнадцатилетней  девушкой  Людмила Михайловна  Александрова вместе с
такими  же,  как  она,  неустрашимыми  русскими  народниками  участвовала  в
покушении на  харьковского губернатора,  была приговорена к смертной  казни,
которую  в последний момент заменили  Шлиссельбургской  крепостью, где она в
одной  камере с Верой  Фигнер пробыла тринадцать лет  и потом  через  Одессу
выслана была на Сахалин. Следом за  ней на Сахалин приехал ее муж и привез с
собой  полуторагодовалого  внука, будущего командира дивизии,  в  которой  я
повоевал рядовым бойцом.

     Через  какое-то время ссыльной Александровой разрешено  было с  мужем и
внуком переехать на материк, поселиться  во Владивостоке  и работать врачом,
где она  была убита в 1905 году  выстрелом в затылок  во  время демонстрации
протеста против жестокостей царского самодержавия.

     Затравка  беседе была задана любопытная, народ проникся ко мне доверием
и засыпал вопросами,  устными, но больше письменными, которые в основе своей
содержали один и тот же злободневный вопрос: "Как дальше жить?" Иногда сразу
и с ответом: "Так дальше жить нельзя!"

     Преодолев  волнение,  почувствовав родство  аудитории,  я  разошелся  в
беседе и,  вероятно, наговорил  много непривычного для этого моряцкого дома,
города,  аудитории. Самое неожиданное и даже  страшное, что я  вслух называл
среди великих  современных  писателей Солженицына, отлично  сознавая, что  в
зале сидят  не  одни  просоленные  моряки и моряцкие жены, но  и в  крепком,
кэгэбэшном тузлуке вымоченные литературоведы в штатском, да  и просто  люди,
которым, что  Иван  Андреевич Крылов,  что Александр Исаевич  Солженицын  --
одинаково ценные  и  остроумные писатели.  Были и  те,  для которых  русская
литература,   тем  более   великие   русские   писатели  перевелись   еще  в
девятнадцатом веке.

     В  зале  свершилось  колыхание, кто-то на кого-то  цыкнул,  кто-то даже
захлопал, поток  записок  возрос. Посмотрев на  часы,  я  сказал, что  очень
устал, ответить на все вопросы не в состоянии, выберу самые-самые, отвечу на
них и на этом беседу закончим.

     На страничке, вырванной из блокнота, каллиграфическим почерком, красиво
и вкрадчиво спрашивали: "Почему вы не состоите в коммунистической партии?"

     Я зачитал вопрос,  обвел тесно заполненный зал зрячим глазом и не очень
громко, но так, чтобы все было слышно, молвил: "Не хочу!".

     Вот  тогда и  наступила та  самая  минута.  Зал  погрузился  в гробовое
молчание. Зал был ошарашен. Зал ожидал, что я отшучусь, увильну, спрячусь за
давно проверенную, ловкую и привычно-трусливую демагогию: "Не созрел...".

     Вот такие-то  вот минуты для неокрепшего разума и слабого сердца всегда
губительны. Глядя  на трусливо  примолкших  моряков,  романтиков-строителей,
зэков,  отбухавших  срок, возможно,  и  не один,  можно сорваться,  впасть в
неистовство, плюнуть, сказать,  что все вы -- говно, или  двинуться с копьем
на машущие  сгнившими крыльями,  перемалывающие пропагандист- скую словесную
мякину, большевистские мельницы, и на весь скот, вокруг мельниц пасущийся.

     Я уже многие годы прожил в этом  передовом советском обществе, знал его
навыки, и не без ехидства поинтересовался: "Ответ понятен, надеюсь?"

     В зале зашевелились, загудели, жидкий аплодисмент разнесся. Женщина  из
крайкома,  сидевшая на первом  ряду,  мотнув  волной прически,  мотнулась  в
боковую дверь.

     Потом  было  много  цветов,  особенно роз  --  осень  на  дворе  стояла
нарядная, яркая, какие только на Дальнем Востоке и  бывают. Сухонькая старая
женщина  с  благородным прекрасным  лицом --  такая, наверное,  была бабушка
моего командира дивизии  -- мелькнуло в моей  голове, пыталась  целовать мне
руки: "Спасибо! Спасибо! Спасибо!"

     И  какие-то люди,  вбивая  меня  в  окончательное  смущение,  толкались
вокруг,   благодарили,   пожимали  руки.   Нашлись   и  те,   кто  вроде  бы
снисходительно,  но  пряча  глаза,  отечески  журили  меня:  "Очень  уж   вы
откровенны, а они -- злопамятны...".

     Машина  --  черная  "Волга"   --  нам  с  супругой   на  обратный  путь
предоставлена не была.

     Из Владивостока, вослед мне, то  есть через  Сибирь в  Москву, полетели
доносы   и  "отчеты"  о  моем  выступлении.  В   одном  из  доносов  опытный
лепило-сексот  сообщал,  что,   назвав  великими   писателями  современности
Маркеса, Шолохова и Солженицына, я и себя к ним приплюсовал.

     Грубо,  кляузно, зато по-партийному принципиально  и нагло. Сейчас  так
пишут  в "Дне",  в  "Советской России"  да  в провинциальных  газетенках, им
подражающих. Справедливо  было бы все  вместе  эти утильные  листки  назвать
"Подворотня".  В подворотне  той тявкает  моська, виляя  сношенным  хвостом,
скалит изношенные на лживом лае и патриотическом скулеже протезы о прошедшей
"замечательной" жизни.  Для  моськи была та жизнь и  в  самом деле завидная:
отдельная конура,  перед конурой  в старой  гнутой  миске  кость с  барского
партийного  стола,  каша без  масла, украденная  из казенного зэковского или
детсадовского котла, зато  до краев полная --  лижи,  бреши,  радуйся  и  не
забывай вовремя поджимать хвост.
     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том   7.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.

        "Тетрадь 4. Игра. Большой стратег"


     Дядя  мой,  младший  Кольча, по роду и характеру своему был крестьянин,
пашенный человек.  Ни ягодами, ни грибами,  ни  охотой не увлекался, рыбачил
только  промысловой снастью.  И вообще  к тайге  был мало привержен, хотя  и
угрохал  одного  медведя, но  тот взломал крышу на  стайке  возле  бакенской