дурак  за  море,  дурака  у нас изображавший, и там  дураков играет, русских
дураков,  только  одетых  в американский  пиджак. Но  успел этот  дурак  нас
покинуть, тут же замельтешил другой, и тут же стал любимцем публики. Дураков
мы всегда любили и  жалели больше, чем умных. Вовсе  не выходит из  "окна" в
преисподнюю один верткий артист, режиссер и общественный  деятель, от хлопот
и  забот вовсе облысевший,  оседлал телевизор,  как рысака.  Два  деятеля из
ближнего  зарубежья,  из  Грузии  и   Узбекистана,  научившиеся  банальности
выдавать за новаторство, и одна, якобы все время давимая, гонимая режиссерша
все  вынимает  и вынимает из-под прилавка киношедевры, которые народ наш  не
понимает  и  не  смотрит,  дамочка  с  детским   личиком  подделывалась  под
детсадовку, удостоилась телетраспекции. Все, все,  мало-мальски произносящие
чего-то, через голову кувыркающиеся, с  намазанными румянами щеками, искажая
русские  слова, чего-то говорят смешное, храбро выкрикивают под  гитару  иль
музыкальный ящик  что-то  критическое  --  про власти  и  порядки наши.  Кто
спорит,  может,  все  это  и  нужно?  И люди  на  экране  иногда  появляются
достойные, с умными мыслями...

     Но,  люди добрые,  почему  же  не уступите вы место, не отодвинете,  не
уберете острые локти, чтобы пропустить на экран, а значит, и  к нам  великих
людей недавнего прошлого?!

     Я уверен, что  все  современные артисты, когда речь пойдет  о  Симонове
Николае Константиновиче, освободят от себя экран. Иль вы  боитесь,  что они,
наши любимцы,  вас затмят?  Но вот же то же  телевидение  начало  разбавлять
бесовство современных шаманов искусства  классической  музыкой -- и  ничего:
одно другому не  мешает... Так покажите же хоть раз все фильмы и спектакли с
участием последнего трагика России. Помогите нашему преображению!
     Раздумья в небе

     Домой,  домой!  Становится на  душе  спокойней. В Германии  одиночество
ощущается почему-то острее, чем еще где-либо.

     Поднялись  с огромного ультрасовременного аэродрома Франкфурта-на-Майне
--  непривычная  картина:  над  городом  смог,  пожиже,  чем над  уральскими
городами, но  все  же  разреженная  туча  плавает над громадами  причудливых
современных строений, с вызовом выпирающих из россыпи домов и усадеб.

     В этом городе живет и работает русский человек, по духу, по сердцу,  по
перу.  Я  знал его  прежде.  Он  был тих,  но внутренне  напряжен, потом  --
вызывающе  зол. Уехал. Точнее,  его "уехали". Редактирует  журнал.  Говорит:
"Сделаю из него "Новый мир" Твардовского".

     Ох-хо-хо  -- Твардовский  среди  родного языка  и  пусть  затурканного,
несчастного, но  своего  народа творил и журнал делал. У него "чужие" только
направители сверху, но тут вокруг  --  все чужое, пусть и сытое, богатое, но
чужое.  Невольно  думаешь,  как  тут  копится,  прибавляется  день  по   дню
бессильная,   слепая  злоба   от  тоски   по   Родине,  неизбывной,  жгучей,
необъяснимой, по-российски болезненной тоски.

     А быть  здесь,  во  Франкфурте,  похоронену? Боже  мойОт  одного  этого
сознания запить можно...

     Бог с тобой, русский человек. Мы не властны в своей  судьбе.  Я не хулю
тебя  и не презираю, и ты не хули  меня и не презирай. Останься русским. Это
трудно.  Очень  трудно.  Но это  дает  хоть  какую-то веру в  будущее,  хоть
какое-то укрепление  мысли от сознания  принадлежности к  своему  народу,  к
забедованной нашей земле.

     Не знаю, радоваться или печалиться тем, что нынешним молодым межедомкам
нашим все  равно  где  жить -- у них утрачено чувство дома родного. Но мы-то
всегда были больны этим и нам не отболеть за всех, но пострадать возможно, а
страдать  Россия всегда любила, до тех пор, правда, пока эти  страдания, как
ныне  в  России, совсем  уж  не  вспенятся  через  край,  не угнетут душу до
нестерпимости, не пригнут человека до земли.

     Живи с миром в душе на чужой стороне, русский человек, не дай почернеть
и обуглиться своему сердцу. Я в чем-то виноват перед тобой, и вина эта летит
со мной по облачному небу.

     А во Франкфурте ясное солнце, пахнет весной, как на Руси в апреле. Но у
нас  пока середина зимы и  до тепла, до солнца  еще  далеко. Однако  нам  не
привыкать терпеть и ждать.

     Бог поможет дождаться нам ясной, доброй погоды, на Него и уповаем ныне,
более не на кого и не на что уповать и надеяться.

     Вчера сгорел "Челленджер".  Я  вошел в номер гостиницы, ткнул в клавишу
телевизора --  на экране взлетает  и загорается космический  корабль. Думал,
реклама  фантастического фильма, но крики людей были натуральны, и я, бывший
фронтовик,  вздрогнул,  насторожился,   сердце  во  мне  сжалось  от  худого
предчувствия.

     Через полчаса  по  телевизору выступал космонавт Мессершмитт,  сын того
самого  конструктора,  истребитель которого гвоздил и поливал нас  пулями на
фронте  с  воздуха. Говорит  нынешний  Мессершмитт  веско, убедительно, мол,
открытие новых земель и морей, освоение Америки -- требовало столько  жертв,
а тут -- мироздание, бесконечность и то ли еще будет...

     Немцы сегодня  везде читают о гибели американских космонавтов. Степенно
пьют, неторопливо жуют и читают. Молча, обыденно, со спокойными лицами, и не
узнаешь -- жалко  им космонавтов  или нет.  У наших все на  мордах написано:
жалеют  угнетенных  негров  и  голодных эфиопов, страдают  за  вьетнамцев  и
американских космонавтов, тебя, русский человек на чужой стороне, -- жалеют,
так истово  русские  люди  всех  жалеют,  что  себя  пожалеть  им времени не
остается.

     Не будь чужестранцем, не сделайся равнодушным и сытым, жалей и  ты всех
людей на  свете, и тогда не озлобишься, не заблудишься во  тьме  души своей.
Это я, кажется,  повторяю ужо  Христову  заповедь на свой доморощенный  лад.
Значит, надо закругляться.

     А самолет  летит,  гудит миролюбиво,  в дрему позывает, и  чем ближе до
нашей русской, тревожной и несчастной земли, тем на сердце спокойней.

     До встречи на родной земле!
     Мультатули

     В  далеком-далеком  детстве,  на  далеком-далеком   Севере,  в  длинные
заполярные  ночи,  читал  я  книги, какие мне посылала судьба,  какие я  мог
достать, выпросить и даже украсть.  Какими судьбами, откуда попала мне книга
из  серии  "Жизнь замечательных людей" --  о  голландском  писателе  Эдварде
Деккере, по  прозвищу Мультатули, что  значит  в переводе  с малазийского --
мученик,  а с  латинского -- "много пережил", по-нашему выходит почти Максим
Горький, сейчас  не  вспомню.  По трудности,  загогулистости и прихотливости
судьбы Эдвард Дауэс Деккер может сравниться разве что с одним  еще писателем
--  Мигелем Сааведрой Сервантесом, но о том столько написано, что уж кажется
и сообщить более нечего.

     Об Эдварде  Деккере я нигде  и ничего более не читал и не слышал, книги
той более  не  встречал,  и,  когда  однажды  заикнулся  о  ней  на  предмет
переиздания во все той же  библиотеке,  продолжаемой  издательством "Молодая
гвардия", ответом мне было  неопределенное молчание и  пожимание плечами:  и
здесь никто не слышал о Мультатули.

     И  стало мне казаться,  что приснилось мне  все,  что касается  Эдварда
Деккера, или я сам и его, и судьбу его придумал невзначай...

     А  годы  шли, жизнь перевалила за середину, и сам я в  чем-то  повторял
судьбу  Мультатули,  сделался  литератором,  и  отчего-то  обратило на  меня
внимание  голландское издательство "Мехелен",  принадлежащее  Мартину Ашеру.
Пробно напечатав "Царь-рыбу" и быстро ее распродав, издатель закатил второе,
совсем уж роскошное  издание  этой книги и  сказал переводчику,  что он все,
мною сочиненное, отыскал и предложил для перевода, коли  сам не справится. И
"Мехелен"  выпустило  почти все  мои  сочинения,  можно  сказать,  предложив
голландским читателям целое собрание изящно напечатанных книг.

     Однажды издатель решил пригласить меня в  гости, в Голландию,  и сделал
это не через  Союз писателей,  где была  мода вместо приглашенных  писателей
ездить в гости секретарям, консультантам и вообще "своим людям". Приглашение
он  послал  в контору  по защите  авторских  прав,  где  меня и  снарядили в
путь-дорогу,  даже гульденов дали, не своих, конечно, а мною же заработанных
и на мое имя за книги переведенных. И хотя гонорар был весь ощипан и обрезан
родным государством  и верными его слугами, я все равно чувствовал себя если
не богатым, то хотя бы относительно независимым человеком.

     В  Голландии,  в  Амстердаме  меня  хорошо  встретили  и  разместили  в
небольшом уютненьком отеле Амвассад, давши ключ от подъезда, где размещалось
несколько номеров,  в том числе и мой,  но  никакой бумаги, никаких программ
мне не  вручили, и  я, привыкший жить по указке и согласно плану, на котором
указано: когда  спать  ложиться, когда вставать, когда завтракать,  обедать,
какие  и где  мероприятия проводить, -- несколько даже  растерялся  от такой
воли и, никем и ничем "не охваченный", почувствовал себя почти неуютно.

     В  номере  моем,  состоящем  из прихожей, кабинета  и  спальни,  имелся
небольшой бар-холодильник. Я заглянул в него:  он был набит  от низу доверху
бутылками  и  бутылочками, банками и  баночками,  с пивом,  соками,  водкой,
коньяками,  напитками да еще  нарядными кошельками с соленым миндалем, сухим
картофелем и еще чем-то. Я  вынул банку  пива, подумал, и пузырек с коньяком
достал, пиво поставил  к  батарейке  -- греться --  не могу ничего студеного
потреблять,  коньяку  набулькал   в   хрустальный   стаканчик,  отхлебнул  и
почувствовал, как  он неторопливо катится по нутру, хорошо  его  согревает и
бодрит.

     В  это  время раздался  веселый стук в  дверь  и в прихожую вошли трое:
долговязый  молодой  парень в  сером крапчатом пальто  и длинно  распущенном
шарфе,  голоухий,  во  весь  простодушный  рот улыбающийся.  С  ним  человек
поплотнее,  с  фотоаппаратом, кожаной  сумкой, видавшей виды,  и  девушка  с
обличьем, чем-то сразу же в ней  выдававшем русского человека. Пока  длинный
парень  обнимал  меня  и  что-то весело говорил, радостно хлопал  по  плечу,
человек с сумкой представился -- фотограф-журналист. Девушка назвалась вроде
бы  Ритой и сказала, что будет вместо переводчика, станет меня сопровождать,
когда  у  нее  окажется  свободное время,  --  об этом  ее  любезно попросил
господин  Ашер,  который  сейчас очень занят, извиняется, но потом  все  мне
покажет, расскажет и даже развлечет маленько.

     Я предложил гостям коньяку, они,  не церемонясь, выпили по глоточку,  и
долговязый  парень,  вежливо   поклонившись,   удалился,   оставив  меня   в
распоряжении гостя и гостьи. И только вышел парень, я пощупал себя за лоб:

     -- Ашер? Ашер? Да это уж не мой ли издатель?

     -- Ну, конечно. Я же вам его представила...
     Это  был  второй  мой прокол насчет издателей  -- вот так же, приехав в
Японию  по  приглашению  издательства  "Гундзеся",  я совершенно не  обратил
внимания  в  аэропорту  на  скромно  одетого, все  время  учтиво  в  сторону
отодвигающегося,   совсем   уж  небольшого  ростика  японца,  застенчиво   и
приветливо  всем улыбающегося, головой  согласно  кивающего. В автобусе уже,
едучи в Токио, спросил я, где же издатель-то,  меня пригласивший, не явился,
что ли?

     -- Да вот он, рядом с вами. Икамура-сан его имя.

     Привыкли  мы  к  породистому, везде  впереди шагающему, шумно,  братски
улыбающемуся, громко выражающему общественное мнение  начальству. А  эти вот
проклятые капиталисты маскируются, что ли, -- в толпу войдут -- и от  народа
не отличишь.

     Человек  с фотоаппаратом  маленько помучал меня вопросами и сказал, что
завтра еще  придут,  из журнала  и из газеты  -- отказывать в  Голландии  не
принято, здесь давать интервью  считается делом почетным, да  и издательству
"Мехелен" какая-никакая реклама, господин Ашер просил потерпеть ради дела.

     Переводчица  тем временем  заказала  по  телефону  в  ресторане  легкую
закуску,  бутылку  пресной воды -- для  меня, сказав, что из  кранов пить  в
Амстердаме  не  принято,  и  между делом  рассказала,  что  вышла  замуж  за
голландца, учившегося  в  России, что сейчас  сама учится в университете, но
муж,  пока  учился  в  Москве,  пристрастился  пить  и,  наверное,  придется
возвращаться домой.

     Они  ушли,  пообещав завтра  вплотную  заняться  мной  после  завтрака,
который  накрывается  внизу  в буфете,  ключ  от подъезда  портье сдавать не
нужно, но во время завтрака надо его положить на стол и официант запишет мой
номер, а офис господина Ашера за все потом переведет деньги.

     --  Если пойдете гулять, будьте внимательны,  от отеля не удаляйтесь --
здесь все каналы одинаковы...

     Я долго смотрел в  окно на канал, подле которого среди многих маленьких
отелей, магазинчиков и кафе располагалось и мое уютное пристанище, несколько
уже прокуренное  моими гостями. По  каналу туда-сюда двигались застекленные,
низко осевшие суденышки с туристами,  от суденышек ловко  увертывались утки,
поднявшись  на  лапах, радостно  махали  крыльями  вслед суденышку  и  смело
качались  на поднятой  маленькой  машиной некрутой волне, шлепко бьющейся  о
гранитные стены канала. Скоро утки забрались  на довольно уже ими загаженные
лодки, причаленные к стене.  Одна лодка затопилась кормой,  и уткам особенно
уютно дремалось на закругленном носу этой посудины.

     По  ту  сторону  канала  виднелась  витрина  магазинчика  с  кинжалами,
саблями, ножиками  и тонкоствольными винтовками. Рядом, нависнув над улицей,
погрудно вырезанный из  дерева, глазел на канал и на пешеходов  неподвижными
выпуклыми оками солдат в российском зеленом  мундире, над кафе светилось  --
"Петр Великий". Герр Питер,  как  я  потом убедился,  был  здесь  в довольно
большом почете.

     Я  прилег на  постель, заправленную знаменитым  голландским  бельем,  и
убедился,  что  белье  в самом  деле очень  хорошее, пробовал  подремать, но
что-то не  дремалось мне и  делалось все более одиноко в этом чужом нешумном
городе.

     Захлопнув дверь номера, еще раз  пощупав  себя за карман -- не забыл ли
ключи и деньги, я спустился вниз, постоял возле канала, к  парапету которого
плотно,  одна  к  другой  были  припаркованы  легковые  машины,  в  основном
недорогие  и  не  очень ухоженные.  Еще  полюбовался на  уток, мирно и тесно
рассевшихся по лодкам. Но всем им места для посадки не хватало, многие птицы
уютно дремали на воде, спрятав головы под крыло.

     Я  пошел вдоль канала, постоял на крутом, игрушечно выглядящем мостике,
любуясь негромкой и неброской, но изящно выполненной рекламой, переливчато и
радужно отражающейся в  стоячей воде канала, и  замер, оглянувшись на отель,
на  императорского  солдата,  нависшего  над  дверью  кафе,  под  которым  в
старинном  жестяном  фонаре горела  лампочка,  излаженная  наподобие  свечи.
Обошел канал с обратной стороны; облокотясь на перила еще одного освещенного
мостика,  поплевал в воду и  двинулся дальше, веруя, что так близко от столь
приметного  отеля и кафе я не  заблужусь, забыв  о  том, что в лесу я всегда
ориентировался лучше, чем в городе. Но Рита сказала мне, что если заблужусь,
ничего  страшного  нет,  были  бы  деньги -- садись  в  такси,  называй  имя
Рембрандта  -- и тебя мигом  доставят  домой,  потому как  отель "Рембрандт"
располагается рядом с моим пристанищем.

     Добро! Ладно! "Будь  смелым,  будь  храбрым, отважным  в бою, за  землю
родную  сражайся,  и  помни  про  дом, про  невесту свою,  с победою  к  ней
возвращайся",  -- вспомнил я лирическую песню боевой юности и, махнув на все
рукой,  побрел  по  вечернему городу и скоро  понял,  что удаляюсь от центра
города: машин все меньше  и меньше, каналов все больше, и  непуганых птиц на
них  -- что copy на  наших  российских реках;  каналы видоизменились,  теряя
геометрическую  форму,  то  длиннее,  то  короче  становясь  и  закругляясь,
понижались  в  берегах,  бетонных  и  каменных  парапетов  совсем  почти  не
осталось. Я думал, что каналы  вылились  в какую-то реку,  над  которой  уже
неочесанной тучкой  темнели  кустарники  и над ними стерегущей стеной плотно
стояли  серебристые тополя, вязы, клены  и всякие другие деревья, вдоль воды
желтыми полосами светились камыши с растрепанными в лоскутье шишками.

     И чем далее я  углублялся в  дебри города, тем причудливей, тем ажурней
становились мостики  через каналы, большей частью  уже отделенные  от  улиц,
неосвещенные или освещенные совсем  скупо.  Так  вот  перейдя  один  мостик,
кружевным литьем перекинутый  замостьем далее, чем другие мостики, я заметил
меж  квадратно посаженных  кленов  чуть  освещенную,  листьями  присыпанную,
сиротливую скульптуру,  прошел уже было ее, как  вдруг что-то заставило меня
замедлить шаги, остановиться, затем и вернуться.

     Скульптура  была  откована  из меди в  виде кленового листа  и вся  уже
озеленела под лист летнего  налива, покрылась купоросной плесенью, по стокам
и завалам совсем отемнелой. Кто-то, скорее всего садовник или дворник, обмел
скульптуру мягкой,  просяной или тростниковой метлою -- на  медном пояске, в
который   острием   листа   упиралась    скульптура,   читалось   отчетливо:
"МУЛЬТАТУЛИ".

     Более  никаких  здесь сведений об  Эдварде Деккере  не  содержалось, ни
столбиков,  ни  табличек,  ни загороди,  ни  велеречивых  слов, даже скамеек
никаких не было, только мостик да недвижный  канал с пестро  в нем плавающей
листвой, да белые чайки и утки, спящие на воде.

     "И правильно! -- думал я, -- зачем национальному герою или родному дитю
писать паспортные  данные  на могиле --  его  и так  должны знать,  любить и
помнить..."

     Я долго всматривался в  оплывший зеленью  памятник. Неяркое  освещение,
нападавшие листы усиливали мотив одиночества  этого  человека-скитальца, как
бы  укрывшегося  в  тень  и  гущу  деревьев  от  людей  и  городского  шума.
Благородные  черты усталого, испитого  лица с темными  от зелени, почти  уже
почерневшими глазами, притемненные А усы и узкая, клинышком борода придавали
скульптуре вид древней, покорной молчаливости, но сквозь наслоения
     окиси,  сквозь  толщу  листьев   на   плечах  и   на  голове  блестками
просверкивала яркая медь, мокро блестело слово
     "МУЛЬТАТУЛИ",  как бессмертное  дыхание  неугасающего, хоть и умолкшего
времени.

     "МУЛЬТАТУЛИ", -- как  сказано в  энциклопедическом словаре,  показавший
правдиво в своих романах, в новеллах и сказках угнетение коренного населения
в    голландских   колониях,   обличавший   преступления    капиталистов   и
колонизаторов, призывавший к  свержению  власти  и  угнетателей, разделявший
муки  с  миром  и  людьми,  был  нестираемым  напоминанием  о  том,  что все
благополучие,  покой  и  сытость  этой страны  оплачены и  его  жизнью,  его
мученической судьбой,  тяжким трудом, и если страданий Мультатули не хватило
для  того, чтобы  избавить всех людей в мире  от  несчастий, то пусть на его
место придут  более сильные,  более отважные,  самоотверженные и спасут этот
мир, помогут  всем людям жить счастливее. Благодарное человечество  поставит
им  более величественные памятники  на самых освещенных площадях, на  шумных
улицах.  Его же  место  здесь,  на берегу  заросшего канала,  возле  родного
мостика, с любовью отлитого и установленного его земляками.

     Первый  же  попавшийся  таксист посадил меня  в  ухоженную,  скоростную
машину, на слово "Рембрандт" кивнул  головой и помчал к огням во многолюдье,
мимо гуляющих толп, мелькающей рекламы, мимо увеселительных кварталов,  мимо
полураздетых   девиц,  кукольно   маячащих  в  высоких  окнах  с  сиреневыми
занавесями, вымученно улыбающихся, призывно кивающих  головами. Я понял, что
еду не туда, но не говорил  об этом водителю,  пока  он не  остановился и не
сказал:  "Рембрандт!" -- я понял, что центральная площадь Амстердама названа
именем Рембрандта -- а