обугленно  темнели  могильные  соцветья  фиолетового  лугового
чебреца.

     Надвигался сенокос. Инвалид  за рекой  уже сделал первые, поперек утора
лежащие прокосы -- он  всегда раньше всех  начинал  здесь сенокос  и  всегда
позже  всех кончал его; деревяшка у  него вместо правой ноги,  детей хотя  и
четверо, но помощники из них  никакие -- то шибко грамотны и по этой причине
склонны к чистой, конторской работе, то еще малые или прикидывались малыми.

     Я  видел на  склоне болотистого косогора глубоко  вдавленные в болотину
дыры -- это инвалид метал сено, шел к стогу  с навильником, резко выдергивая
вязнущую деревяшку. Баба его, плоская спереду и сзаду, принимая  навильники,
зло их бросала под ноги и притаптывала. С вызовом кричала она мне, бредущему
с  корзиной по ольховой  бровке  сенокоса:  "Посмотри,  посмотри,  городской
человек, как нам молочко-то дешево достается!.."

     А  оно  всегда  и  все  в крестьянстве так  вот нелегко  доставалось  и
достается. Хлеб лишь у дармоедов легок.

     Глядя в заречье, исполосованное свежими, пробными прокосами, я вроде бы
так вот, с открытыми глазами, и  задремал; все вокруг слыша, ощущая и  вроде
бы даже и видя явственно. Но это  были отраженный  слух, отраженное зрение и
отраженные ощущения, запечатлевшие явь, существующую во мне и передо мной.

     Я не  умею спать на ходу, стоя и сидя, -- у  меня ноги подламываются во
сне.  На фронте от  этого я сильно мучился. А вот мой товарищ-фронтовик, так
тот наторел спать на  ходу, он только в сторону все норовил уйти, и потому я
его держал под руку, как барышню; на привале либо на остановках он давал мне
за это поспать лишние минуты, выполняя за меня и мою работу.

     И вот -- старость ли, бренность ли так называемых минувших  лет долят к
земле -- прикемарил я, сидя на берегу реки, и начал отдаляться от себя и  от
всего,  что было вокруг.  И совсем уж свалило бы меня  сном и  упал  бы я  с
бревна, на котором сидел,  но какой-то древний звук, извлеченный из древнего
музыкального  инструмента,  не  давал мне вовсе  погрузиться в сон.  "Что за
звук? Откуда?" -- угадывал я последним отблеском сознания и не мог отгадать.
Звук  раздражал  меня.  Мне  хотелось отмахнуться  от него  и  слушать  тоже
хотелось  -- этот звук  погружал меня во что-то еще более глубокое, чем сон,
такое  знакомое,  сердцу   близкое,  родное.  Я  сидился   достать  памятью,
постигнуть этот звук, я потянулся к нему и, шатнувшись, упал с бревна...

     Какое-то время я ничего не видел  и ничего понять не мог,  меня слепило
солнцем, отблесками быстрой воды.

     Но вот я увидел, узнал, встрепенулся.

     По ту сторону реки, впаяв деревяшку в прибрежный ил, стоял знакомый мне
заречный  инвалид и широко улыбался, открыв искуренные редкие зубы, улыбался
моей озадаченности, моему недоумению. А рядом с ним мальчик в  белых лаптях,
в белых онучах, в рубашке с  поясом -- этакий юный Лель из  русской складной
сказки -- играл на новеньком березовом рожке.

     -- Петрович, дуда! -- кричал  мне инвалид, показывая  на  мальчика.  --
Дуда! Я сам изладил! Петрович, проснись!..

     Но мне не хотелось просыпаться.  Проснувшись, я увижу заросшее бурьяном
и кустарником  поле, по-за  ним пустую  деревушку, которую, резвясь,  пожгли
отдыхавшие здесь прошлым летом  пионеры.  Они до этого не видели, как  горит
человеческое жилье. Все  видели: спутник,  транзистор, телевизор,  даже  как
человек по Луне ходит -- видели, но живого  пожара не видели, вот и подожгли
пустую избу --  из любопытства. Ветром подхватило  пламя и смахнуло половину
пустого  села.  Дети-пионеры не знали, что  крестьяне  в ветер даже печей не
топили, боясь пожаров. Да что им, нашим многоразвитым деткам, чьи-то  жилища
-- это все им чужое. Чужого не жалко.

     Мужик-инвалид  давно  переселился  на  центральную усадьбу колхоза,  но
покоса старого все еще не бросал и картошки садил возле старой избы, в своей
старой родимой деревне.

     Нe  один  год,  не  один  стог  сена  чернел среди  покоса.  "Обошелся.
Прошлогодними сенами обошелся. А этот стог пушшай стоит. Дожжи  пойдут, сена
не поставишь -- все сгодится".

     Картошки инвалид закапывает на зиму в  сосновом бору,  в песочную ямку.
Как-то  пришел весною и предлагает картошек -- пропадают, мол. И я понял: не
столь уж нужда, сколь тоска по родному углу тянет его сюда, в родное село.

     А заделье крестьянин всегда найдет.

     Вот  дуду  изладил, лапти сыну  сплел, мать онучки из холста  отбелила,
рубашечку сшила -- нарядили родители парня неразумного под старину,  и он, в
угоду им, играет на дуде, благо  пионеры в джинсах да с транзисторами еще не
приехали и стесняться некого.

     Это,  значит,  инвалид с женою  прибрались во  дворе, пропололи огород,
потяпали картошку, пробовали косить, но  трава на покосе еще не "подошла" --
вот легкой работой они и наслаждаются, отдыхают в родном углу.

     Звучит дуда гнусаво, придавленно, даже и не звучит, а  блеет в неумелых
мальчишеских  руках,  --  но  все  ладнее,  все  чище  звуки  ее,  и  сквозь
захлестнутые мокром ресницы я вижу на другом берегу реки как бы раздавленную
веками, знакомую мне до боли  страну  под названием "Русь" и слышу  древнюю,
все еще не угасшую в моем сердце песнь моей прекрасной и далекой Родины.
     Город гениев

     Каких только  неожиданностей  не  приносит почта.  Вот  из  зачуханного
города  Чусового  Пермской области, стоящего  на  одной  из красивейших  рек
Европы, воспетой Маминым- Сибиряком и ныне погубленной до смерти, из города,
откуда родом  моя богоданная жена, из города,  где  прошли наши послевоенные
молодые годы  и  выросли  дети, пришли  необыкновенно  острые  и  интересные
заметки  вместе  с  рисунком  мною  когда-то  построенной  избушки.  Первого
послевоенного жилья  -- только  у моей  избушки  не было ни  верандочки,  ни
сенок: не из чего  было их  изладить, их пристроил следующий  хозяин, был он
плотник и столяр.

     А город  Чусовой всегда отличался  не  только  склонностью к  пьянству,
дракам, поножовщине, но и потребностью в созидательном труде на предприятиях
металлургии,   столь   загазованных  и  вредных,   что   никакой  безыдейный
необразованный капиталистический труженик не стал бы на них работать, разнес
бы  впрах заводы и канцелярии заводские,  а  наши рабочие вкалывают да еще и
радуются тому, что заводы не закрылись, и есть возможность заработать на них
на кусок хлеба.

     Этот городок  с  крупной узловой станцией,  стоящей среди  великолепной
природы  при  впадении  в реку Чусовую  двух красавиц-сестер, рек  Вильвы  и
Усьвы, где когда-то водилась рыба в изобилии  и можно было пить из них воду,
всегда  отличало  какое-то старомодное  чувство  бескорыстности, дружества и
преданности друг к другу -- попавшего в беду на реке, в тайге человека здесь
никто и никогда не  бросал, сосед  соседа почитал, здесь я  впервые  услышал
местную поговорку: "не живи сусеками, а живи с соседями".

     ...И   еще   этот  город   отличала   непобедимая   тяга   к  чтению  и
сочинительству, из  него, этого городишка, вышло 10 членов  СП,  из  чего  я
сделал вывод, что  советский писатель лучше всего заводится в саже, в копоти
и дыму...

     И  всегда в этот город  заезжали  (или судьбой их заносило)  интересные
люди, чудики, непризнанные гении, и вились тут если и не тучей, то кружились
выводки графоманов, музыкантов и  изобретателей. Завелся здесь даже человек,
предложивший реформу  музыкального образования,  подвергнув сомнению мировую
музыкальную грамоту и всякую гармонию,  считая,  что семь нот в  музыкальной
системе  мало. Слишком  устарелая  и  малодоступная  система.  Сделав  новый
музыкальный  инструмент всего из нескольких клавиш, он изобрел  и  изобразил
общедоступные знаки  записи музыки, пытаясь добиться того, чтобы музыка, как
арифметика,  была бы доступна  всякому ребенку, любому смертному  землянину.
Изобретая  новую  музсистему, человек  этот предложил  попутно  и новомодную
живопись, сам обучился прекрасно писать маслом, акварелью, цветными опилками
на  стекле,  на  стали.  Замахивался  и  на  всю нашу  систему  образования,
предложил  преподавать  бесплатно  физику и  философию, в итоге  обучившись,
опять же попутно,  прекрасно  играть на рояле, сочинять  музыку. Он пробовал
учиться  сразу в двух  университетах  Москвы, но заболел туберкулезом, и его
отправили домой умирать. Но он своей же методой сам себя и вылечил, ходил по
городу  раздетый и  босиком зимой и  летом,  покорив экстравагантным видом и
поведением  самую красивую  деваху в  городе, так что стали  они  ходить  по
городу босиком уже парою...

     Но это уж было слишком даже для такого к дарованиям терпеливого города.
Гения,  как  водится  на Руси,  объявили  сумасшедшим  и отправили  в Пермь.
Родители жены его едва выхватили из чудовищных лап гения чуть не погубленную
дочь.  Город  вздохнул  освобожденно.  Родители  же гения, простые  рабочие,
плакали, считая, что на младшего сына напущена порча, и скоро умерли с горя,
а  неистовый кипящий  ум  чусовлянина  переметнулся на космос  и многое  там
постиг.



     А еще  в детской  техстанции  Чусового,  где зимами собирались  рыбаки,
охотники и шахматисты на "токовище", умельцами был сделан электромузыкальный
инструмент  задолго до тех, под  которые  сейчас  в дыму  и  пламени мечутся
хрипящие  бесы.  Инструмент тот  свезли  на ВДНХ,  на  какую-то  выставку  и
присвоили.  Здесь могли  подковать не  только блоху,  но и лошадь,  починить
любой мотор, инструмент.  У меня  до  сих пор  хранятся самодельные блесна и
ящичек  под них -- произведения искусстваГороду Чусовому исполнилось  уже 60
лет, и в нем все еще дополна водится гениев.
     Ты под какой звездой была?

     Однажды  очень   несчастный  человек   и  поэт,  угнетенный  бедностью,
замученный бедами,  читал  мне  восторженные  стихи о женщине,  которая  его
отметила, поняла и полюбила.

     Ты под какой звездой была?
     Ты по какой земле ходила?

     Взмахивая  единственной  уцелевшей в боях войны рукою,  читал  поэт,  и
слезы  душили  его,  а   под  конец  стихотворения  неудержимо   хлынули  из
васильковых глаз, которые не знали, что такое хитрость, обман, коварство...

     Через какое-то время,  на каком-то концерте он подвел ко  мне неряшливо
одетую молодую женщину с искуренным лицом, со ссохшимися губами, с удаленным
куда-то взглядом и благоговейно прошептал "Это она!.."

     Она  уже  побывала  в  психиатричке,  от  нее  прятался муж  с  дочкою.
Малограмотная,  похотливая, она еще изображала из себя экстрасенса, говорила
что-то о линиях судьбы, о небесных волнах и непознанных силах, о том, кому и
как  помогала  она и помогла, и что  баба московская,  занимающаяся  тем  же
делом, -- никакой не  экстрасенс, настоящая она халтурщица  и говно. Вот она
обладает тайной! К ней предметы льнут!..

     Она говорила,  а поэт, открыв рот,  смотрел на нее, и  лицо его  сияло,
светились небесным светом глаза, и в них загорались и осыпались звезды.

     Вот под  какой  звездой  была  женщина,  но  ей не  дано  было понять и
почувствовать этого. Да и зачем? Она пришла в бедную, тяжкую жизнь человека,
озарила ее, наполнила восторженным светом слово поэта -- разве этого мало?

     ...На коленях подгулявшего  художника, поднявшего бокал с  вином, сидит
полуголая девка с веселыми ляжками, с хмельным и пустым водянистым взглядом.
Круглое  лицо,  чувственные   губы,   приветливый   взгляд,   обращенный   в
пространство, и более  ничего.  Но она сидит на коленях человека, познавшего
бедность, утраты,  нищету, несчастье  и горе, которого  хватило бы на  целую
роту,  и нет  ей дела до его бед, до прошлого и будущего.  Он и она  веселы,
пьют вино, сидят вольно, но не развязно, и все забыто, все отдалено от них.

     Пройдут столетия, бури и революции сотрясут землю, и человечество, люди
покорят земные и небесные пространства, придумают искусственное осеменение и
водородную  бомбу,  умрут  тысячи и тысячи  знатных  дам, крутивших судьбами
царей,  королей и государств,  и не  оставят  по  себе  ни  худой, ни доброй
памяти. А молодая аппетитная девка с хмельным приветливым лицом, пробудившая
в художнике радость жизни, воскресившая  его яростную плоть, значит, и жажду
творчества,  омолодившая его тело, дух, кровь,  обострившая взгляд, чувства,
пагубу ревности,  сожжение всего вещего вокруг,  -- эта женщина, девочка ли,
осталась на веки вечные с нами,  и  художник, протягивая  прозрачный бокал к
нам, требует, зовет, умоляет выпить за ее здоровье да и просто выпить за то,
что они были и есть и им очень хорошо вместе.

     Так  пусть и  нам вместе  с ними  будет  весело и хорошо. А  под  какой
звездой она была, из какой земли явилась -- это не наше дело, нам этого и не
надо  узнавать. Ясно, что с небес, ясно, что из тех пространств, где обитает
лишь дух добра, веселья, братства, где  горит негасимая лампада любви, этого
вечно обновляющегося  чувства,  которое только и приносит  истинное  счастье
человеку,  не  дает  ему  опуститься  до   животного  и  порой  поднимает  в
запредельные высоты на  легких белых крыльях, которые  дано почувствовать, а
кое-кому  даже ощутить их за своими усталыми и  сутулыми от житейских  тягот
плечами.
     Последний трагик России

     Так   мой   знакомый   называет  Великого   русского  артиста   Николая
Константиновича  Симонова.  Он снимал  его  в средненьком кинофильме "Где-то
есть сын" по мотивам тоже средненькой повести Дмитрия Холендро.

     Николай Константинович не только охотно снимался  в  этой картине, но и
являл  собой  пример  скромности,   учтивости,  товарищеского   участия,  на
съемочной площадке сидел в  стороне, под палящим крымским солнцем, терпеливо
ждал,  когда его пригласят на  работу. Ни режиссеру,  ни младшим  братьям по
работе мэтр  нашего  театра и  экрана не  сделал  ни  одного  замечания,  не
позволил ни одного каприза,  лишь,  если как старший, более  опытный, что-то
подсказывал  молодым, то, смущаясь, потирая руки,  говорил:  "Извините,  мне
кажется,  это  сделать  вот  таким  образом...", или:  "Я  бы вам  советовал
произносить эти слова помягче...", на что однажды молодая актриса --  этакое
бойкое дарование из  новой плеяды, отшила  Николая Константиновича следующим
образом:  "Я ВГИК кончила!  И Вы  еще будете мне  указывать!..". После этого
Симонов никому  уже  ничего не подсказывал, а  режиссер  вышиб из  съемочной
группы это юное дарование, окончившее ВГИК.

     Я видел Николая Константиновича в городе Чусовом, задолго до  встречи с
кинорежиссером и до всех тех давних событий. Было это в ту невероятную пору,
когда  во все  русские, в том числе  и захолустные города наезжали столичные
кино- и  театральные знаменитости, ансамбли, хоры, капеллы, чтецы, юмористы,
танцоры, даже футбольные команды из  высшей лиги,  и однажды местная команда
"Металлург" чуть было не разгромила мое любимое московское "Торпедо", поведя
в счете уже в  первом  тайме четыре-ноль, но после перерыва взялись за  дело
Воронин,  Маношин,  Ленев,  и  матч  завершился  со счетом  четыре-четыре. В
соседний  же  город  Лысьву  явившееся  почти  дублирующим составом киевское
"Динамо" и вовсе проиграло с разницей в два мяча.

     Вот такие времена были на дворе.

     И  вот в  богоспасаемый  город Чусовой  явился  Николай  Константинович
Симонов. Но веря глазам своим, я несколько раз  прочитал скромную рекламу на
черном от копоти деревянном заборе; да тот  ли самый с "Петра Первого"  всем
известный  и  любимый  артист  выступает в  клубе металлургов. Клубишко этот
деревянный  с покатой,  почти опрокинутой сценой, с  покатым полом,  доживал
свой  век.  Пахло  в  нем  не металлом, хотя  город  весь  металлом занесен,
хомутами пахло, прелыми хомутами и еще лаптями лыковыми пахло, хотя в лаптях
здесь  уже  давно  никто  не  ходил. Именно в этом клубе  произошел  случай,
который  сделался историческим  анекдотом,  свидетельству-  ющим о том,  как
пронизано  было  наше  передовое  общество  единым  коллективным  сознанием.
Выступал в  клубе металлургов какой-то цыганский ансамбль, цыгане в нем были
сплошь картавы и больше смахивали  на евреев, кавказцев, молдаван и  еще  на
какие-то чернявые и смуглые нации.

     Тишина  в клубе,  благоговение  --  и вдруг  вопль: "Помотай!  Помотай,
говорю,  гад!.."  -- Включили свет  и зрят:  сверху мочится пьяный  директор
клуба, перепутавший  балкон с  гальюном, и попадает мощной струЕй на  голову
одного и того же трудящегося. Вот трудящийся, жаждущий справедливости, орет,
чтобы и другим братьям по классу попало.

     Вот  в  этом-то  полусгнившем   клубе  выступать  знаменитому  артисту!
Господи,  помилуй, пошто же это  он,  сердечный, согласился-то?  Ну,  может,
выйдет,  поговорит маленько, остальной  же  концерт  поведут  его  спутники,
товарищи его по искусству.

     "Все равно  пойдем,  -- решили мы  с женой, -- хоть на  живого Симонова
поглядим".

     Легкой походкой, стройный, изящный,  в сталисто-сером костюме, с вольно
расстегнутым воротом  рубашки,  улыбаясь  такой  знакомой по "Петру Первому"
широкодушной улыбкой вышел  артист на сцену и низко-низко поклонился народу,
по-русски  коснувшись  рукой земли, этой же рукой коснулся лица с  крупными,
по-мужицки выразительными, былинными чертами, которые, однако,  не стирали с
лица того утонченного благородства, которое дается не отборным питанием,  но
хорошим воспитанием, чаще -- самовоспитанием,  отмеченным умом,  которым еще
надобно умело и пользоваться.

     Он работал  на  сцене  почти три  часа, и  я был потрясен на всю  жизнь
умением его владеть аудиторией, слушателем, сольясь воедино с этой самой что
ни  на есть простецкой- распростецкой рабочей публикой, не фамильярничая, не
подделываясь  под  нее,  не угождая  ей и, тем более,  не  потрафляя  дурным
вкусам.  Пребывая  на сцене вроде  бы отдаленно,  он  все время был с  нами,
проникнув  в  наши  души,  доверчиво  и  преданно  ему  открытые.  Когда  он
резковатым  голосом  с  хрипотцой,  наполненным  мощью  страстного  дыхания,
прочитал монолог Петра, чусовская публика какое-то время сидела обмерши и не
вдруг зааплодировала.

     Я   понял,  что   Великому  таланту   дано   умение  не  только  самому
перевоплощаться, но и преображать нас, зрителей, народ наш, доверчивый слову
и  мольбе  о  добре  и  счастье  доступном,  только  вот отстранили  нас  от
милостивого Божьего слова, вместо проповедника и  гения  сатану подсунули, и
она или оно с обликом сатаны крикливое, полуграмотное существо под названием
пропагандист  засоряло  нам  мозги  шлаком  и  мусором  новых  идей,  нового
передового, визгливого искусства.

     В ту пору  я  работал в местной  городской газетке  и написал заметку о
прошедшем в  клубе металлургов концерте  Великого  артиста.  Ныне, собираясь
писать  о Симонове,  я попросил  прислать  мне  ксерокопию  с  того  давнего
материала и убедился в том,  что  опус мой достоин  того времени и газеты, в
которой он был  напечатан, -- жалкие слова, провинциальный лепет о таинстве,
о волшебстве слова и  вдохновенной  работе  гениального  человека,  которому
совершенно было наплевать, где он  выступает: в клубе ли, пахнущем хомутами,
или в посредственном фильме -- он не  умел жить  и  работать недостойно того
дарования,  которым наградил его Создатель, и  в даровании том  первое место
занимали  почтительность  и уважение  к человеку, которому  он служил, дарил
всего себя без остатка, будь тот человек из достославного Петербурга иль  из
закопченного  уральского городишка Чусового,  давно забытого Богом и до боли
любимой нашей советской властью.

     Я живу в провинции, по духу своему провинциал и оттого смотрю телевизор
много  и  внимательно.  Мельтешит  и  мельтешит  на  нем  пробойный  люд  от
искусства, часто  эксплуатирующий лишь свои природные данные. Вот уехал один