послом.
Там, в  Союзе,  в  зале  съезда, куда меня  тоже как депутата занесли черти,
раздавались стон, уличная брань и хохот, когда эта бессменная ораторша снова
и снова, порой никого  не спрашивая, прорывалась на трибуну иль к микрофону,
презрительно бросая оробевшему  спикеру Лукьянову:  "Слово  не просят, слово
берут!" -- и что-то непреклонное,  поучительное вышлепывала красно-размазан-
ным, лягушачьим ртом.

     За посольским столом  неутомимая заступница за всех бедных и угнетенных
братски  перецеловала  всех   мужиков,  перетискала  их,  избодала   горячей
большевистской  грудью и  взметнула  вверх  наполненную рюмку.  Паша-депутат
услужливо  и громко  стучал  вилкой по полупустой  бутылке с  водкой, требуя
внимания  для  приветственной  речи  невиданного  трибуна, этой доморощенной
Дуньки-активистки.

     Боже  милостивый! Даже  за океаном  не  спрячешься от  наших борцов  за
правое дело -- везде достанут, начнут воспитывать. А уж дома-то, дома-то они
так всем надоели, что ночами ведь снятся в виде рогатых блеющих козлов.

     Напарник мой по  трапезе, печальный "афганец",  насытился, меланхолично
ковырял зубочисткой во рту,  без интереса наблюдая за все  более  густеющей,
все  громче гудящей толпой  гостей, кое-где  уж  начинающей братание. Я тоже
насытился, потяжелел от вина, спать мне захотелось. И предложил я собрату по
советской  армии  идти  домой,  благо  гостиница  наша  была  неподалеку  от
посольства. Солдат солдата  всегда  поймет.  "Афганец" молча мне  кивнул, мы
спустились вниз, получили в гардеробе куртки и вышли на улицу.

     Над Вашингтоном простерлась темная американская ночь с едиными для всех
земель  и народов  звездами,  но только здесь оии  были  крупнее  грузинских
мандаринов, с алжирские, пожалуй что, апельсины они величиной были, которыми
нас  потчевали в посольстве.  Такие  к  нам,  в  российскую провинцию,  и не
привозят. А  воздух, воздух после жаркой,  липкой тесноты прокуренного  зала
был так прохладен,  так свеж, что  грудь встрепенулась, сердце обрадовалось,
и, казалось мне, никогда моему сердцу так легко и сладко не дышалось.

     И  все время, пока мы шли  до  гостиницы, пытался я  воссоединить  двух
человек,  двух народных слуг  -- однорукого "афганца",  вкушавшего  в  ногах
президента, и  выдающуюся депутатку,  затесавшуюся за посольский  стол.  Она
хорошо бы  вписалась в  бурные  российские  "мероприятия" тридцатых годов, в
президиумы того времени, в  тройки, в комиссарские продотряды, и кожанка  на
ней сидела  бы  ладней, чем  цветастое  платье.  Словом,  ничего  у  меня не
получалось -- дети одной земли, одного государства никак не  соединялись, не
смотрелись вместе, хотя и вынуждены были заседать в одном помещении, вкушать
бесплатные яства в одном зале.
     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений   в  пятнадцати  томах.  Том  7.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.





     Примечание

     Увы мне,  увы  --  все  это кем-то  придуманная неправда.  Жил  Евгений
Евгеньевич с  миниатюрной своей Катей в пристройке театра, которую милостиво
уступил  супругам  Нестеренко директор  Вена-опера,  и никаких  "мерседесов"
перед подъездом не было,  и заработанные певцом деньги забирало в свою казну
любезное советское государство,  оставляя работнику  на чай с  сахаром и  на
штаны, чтоб не мелькал певец по европам с "голым задом".






















        "Тетрадь 7. Рукою Согретый Хлеб. Рукою согретый хлеб"


     Глухим зимним метельным утром  в окопы доставили мерзлые буханки хлеба.
Нож не брал хлеб, топора с собою не было, а есть бойцам хотелось нестерпимо.

     Тогда кто-то из находчивых бойцов бросил кирпичи хлеба на дно траншеи и
разбил их короткими очередями из автомата.

     Бойцы  подходили, молча собирали раздробленные  куски  хлеба  и со злой
жадностью хрустели ими.

     Меня  постоянно мучила ангина в  окопах,  и к  месту, где расстреливали
булки, я подошел последним, набрал  крошек и  стал греть их в ладони. Крошки
раскисли в  кулаке, слиплись в комок, и когда  я поднес мякиш ко рту и  взял
его на язык,  он  уже мало  походил  на хлеб и пах тротилом, землей,  мочою,
потом и  еще чем-то. Но я валял мякиш во рту  и  с болью  проталкивал кислую
жижу в себя -- дело привычное, горло болело  у меня еще до фронта, а здесь я
мучился все зимы насквозь.

     Доевши  мякиш,  я еще глотал сытую слюну, делая спазмы горячим,  как бы
только что служенным горлом. Вдруг чую, кто-то  шарит в темноте по телефону,
возле которого я дежурил, по рукаву шинели шарит и всовывает в руку согретый
хлеб. Всунул, отодвинулся в глубь блиндажа и затих.

     Я ел и по лицу моему катились слезы, от боли в горле, от жалости к себе
и еще от чего-то, тогда мне совсем непонятного.

     Шла зима сорок четвертого, было холодно и тоскливо  -- это я  помню,  а
вот место  и лицо человека, отделившего  мне  хлебца  от  своего  фронтового
пайка, запомнить не удалось.
     Бритовка

     В  Корсунь-Шевченковском  музее славы, как его пышно называют привыкшие
все   пышно  называть  деятели  нашей   культуры,  забитом  как  кунсткамера
всевозможным военным барахлом, утомленное  мое внимание  остановили  бритвы,
поднятые на местах боев и найденные в окопах.

     Перво-наперво своим не просто убогим, но даже каким-то жалким кустарным
видом.  Проржавелое лезвие,  покрытое  двумя  пластмассовыми  пластиночками,
скрепленными двумя почерневшими заклепками.

     Я  не  знал, что на фронте выдавали  бритвы,  пусть и  с этой нищенской
облицовкой из еще несовершенной  пластмассы. Быть может, не знал оттого, что
еще нечего было брить на лице, быть может, бритвы те выдавали еще в кадровой
армии  до  войны. В  пору освободительных боев на Украине их, скорее  всего,
выдавали штабникам и политотдельцам, чтобы хорошо, грациозно они выглядели и
девицам нравились на осчастливленной земле.

     Чаще всего у старших наших солдат, пусть и реденько, бритвы велись  еще
из дому прихваченные  или  где-то,  по пути, купленные,  на мыло выменянные.
Работы  у  тех бритовок, как ласково  именовали сии изделия  солдаты, было в
окопах много, и почтительность к ним была особенная.

     Запомнилась мне на всю жизнь одна такая трудовая бритовка...

     Мчался  я со связистской катушкой по полю, увязая по щиколотку в грязи,
-- из-за  холма ударил пулемет. Я  упал за ближний холмик,  и  тут  же  меня
обрызнуло грязью  от  ударивших пуль,  забросало  клочьями  серой материи  и
сине-черного  мяса, --  оказывается, я  прятался  за  трупом.  Мне  хотелось
стереть вонючие брызги  с лица и губ, но я даже плюнуть не решался, чтобы не
выдать себя. Усыпляя бдительность немецкого  пулеметчика,  я  не  шевелился.
Очередь  --  раз-другой  дернуло  на  спине,  звякнуло  пулями  об  катушку,
пулеметчик  увидел,  что  попал,  и  унялся.  Я  еще полежал чуток, поизучал
местность, составляя  план,  куда и как  мне  бежать дальше, где  запасть  в
случае чего, и на славянина,  еще не совсем оттаявшего, не вовсе дотлевшего,
не шибко еще пахнущего, глазел.

     Солдат был убит зимою на чистом снегу, весной оказался в пашенной грязи
и  в плесени.  Рот и провалившиеся глазницы  его были залиты жидкой  грязью,
лицо  засветило  солнцем,  и  оно подернулось  купоросно-синим, скорее  даже
ядовитым зеленым  налетом. Мертвого  солдатика  пошманали  мирные  советские
граждане, может, и свои собратья по окопам -- водился  за ними такой грех, с
большой охотой обдирали они вражеские трупы, не брезговали и своими.

     Одна нога убитого была  разута, из грязи торчали кривые пальцы.  Переда
ботинок  были  сотворены  из  кожемита, подошвы  из рыхлой резины,  верха из
клееного брезента -- они дюжили в великом походе  неделю, от силы -- две. На
большее, видать, и не рассчитывалась боевая жизнь солдата. Судя по бугоркам,
лежало тут наших многовато, особенно густо бутрилась земля  ближе  к пологой
высотке,  где  рос  ломаный кустарник  и бурьян. В том  выгоревшем  бурьяне,
уронив  хобот, стоял в  глубоком раздумьи танк  с  опаленным крестом на щеке
башни,  и  более  никаких  заметных  предметов   поблизости  не  было.  Одни
полувросшие в грязь трупы.

     Через денек-другой совсем хорошо пригреет  и трупы  зашевелятся  -- под
жалкой солдатской одежонкой начнут работать черви -- эти вечные и неутомимые
санитары  земли.  Потом местные  бабы  во главе  с каким-нибудь  престарелым
дядьком-инвалидом  выедут с конными граблями и  соскребут туда  вон к сорной
меже, к сгоревшему танку с  этого  поля в воронки от взрывов остатки трупов,
прикопают тряпье и кости, очистят пашню для посева, травой затянет могильные
холмики, в бурьяне и в кустах упрячет их земля.

     Взять у этого  солдатика  нечего  было, снять  с него  можно разве  что
шинеленку.  Наступление захлебнулось  в середине зимы, зимнее обмундирование
выдавалось в начале ноября, к  великому празднику революции. Солдатик  успел
повоевать,  пообноситься,  но  все же карманы  его  галифе  были  вывернуты,
нагрудный  самодельный  кармашек  с  мясом  оторван, вмят  в грязь  рюкзак с
оторванной веревочкой, в  нем виднелись какие-то  тряпочки,  бумажки,  серая
алюминиевая ложка.  Я тронул  ногой рюкзачок, и под  закинутой  его  кромкой
обнаружились бритвенные  принадлежности  --  похожая  на  ресницу  кисточка,
вделанная в  винтовочный сплющенный патрон, обмылочек  тонкий-тонкий розовел
сквозь  вышитый  носовой платочек и бритовка,  бережно  завернутая  в ту  же
тряпицу. Я подгреб грязным ботинком тряпицу, развернул ее, привел бритовку в
"рабочее состояние".

     Да-а-вняя,  может быть,  еще  с  той, германской  войны  привезена была
бритва из стали, воистину нержавеющей. Заграничная  ручка сносилась давно, и
этот парень, но скорее  всего отец или дед его приладили самодельную ручку к
бритве из талового прута. Может, в степи  жили люди,  и никакого леса вокруг
не  росло, может, считали,  что таловый мягкий черенок  не растрескается  от
шурупов, накрепко в него ввинченных, с обратной стороны расклепанных, надвое
разрубленных, на два конца отогнутых.

     Лезвие  бритвы,  напоминающее  нарождающийся месяц,  сточено  почти  до
ободка.  Под  ребрышком  ободка еще  угадывались  половинки  букв,  черточки
какие-то и значок,  напоминающий снежинку.  Вещь эта знатно послужила людям,
пообиходила  молодых  и старых,  живых и мертвых, может, целую  деревню  или
улицу  старинного городка  в  праздничном виде держала, бравости и молодости
людям добавляла.

     Какая вещь заслуженная! Отдать бы, передать ее кому-то. Но кому?

     Пулемет,  уложивший  меня за  бугорок,  забурбонил, что  косач на току,
хлестнул  по другому месту,  вспузырил грязь в поле. Во время заделья я  все
время неусыпно следил, ждал этого  момента и стриганул, раскидывая  тяжелыми
ботинками комья грязи на стороны,  тут  же забыв и  про убитого солдата, про
все предметы, с помощью которых отвлекался, отгонял страх и коротал время.

     Когда свалился в окопчик  и  прополз в  осевший блиндажик  к  связисту,
которого надо было сменить, обнаружил бритву убитого солдата зажатой в руке.
Осмотрев  бритовку,  связист  вздохнул,   замахнулся  выбросить  ее,   но  я
приостановил его, мол, будут  поле пахать селяне,  станут немецкий блиндажик
разбирать,  может,  найдут  бритовку,  пригодится,  может,  еще кому  нужный
инструмент.

     Связист подумал,  подумал,  завернул  бритовку  и  засунул под  дощатое
перекрытие, над самым лазом в блиндажик,  да еще  и срез  на  доске  сделал,
крестик ножом начертил, чтобы заметно было.
     Короткий привал

     По пути па  передовую  линию остановился  на  коротком походном привале
пехотный  взвод.  Новое обмундирование,  испитые лица, недавняя кормежка  по
третьей норме в  запасном полку  отличали  солдат из пополнения  от усталых,
сплошь старых видом и одеждой, битых фронтовиков.

     Как  докатились команды о  привале до взвода, так сразу же все  бывалые
солдаты рассредоточились по опушке  леса, спиной и головами к деревам, и без
намеренной цели, по одной  лишь привычке, --  ближе  к  выкопанным  и кем-то
покинутым щелям. Не теряя ни минуты, закурили старики и задремали вполглаза.

     Молодняк же рассеялся на ветерке, по  горбине кювета, распоясал ремни и
хотя тоже устал в переходе, перешучивался, где и похохатывал.

     Вдруг  низко над  лесом  прошли, словно  вынырнули из сосен,  два наших
истребителя, вытряхнув из себя и рассыпав по опушке грохот, шум и свист.

     -- Воздух! -- закричал долгошеий солдат из  пополнения, и дремавшие под
соснами пехотинцы, побросав мешки, котелки и лопатки, попадали кто в кюветы,
кто в щели, кто в раскоренье деревьев -- что поближе.

     Грохот  и  гул  самолетов,  ударившись в стену  леса, разошелся  в  обе
стороны,  его растащило по  лесу  и  заглушило  зеленой глубиной. Из  кювета
поднялся  сержант  с  тремя медалями  на обмахрившихся  ленточках,  в наспех
зашитой на  коленях амуниции,  вымазанной  пылью,  охлопывая  себя на  ходу,
подошел, спросил:

     -- Кто горланил?

     -- Я! -- беспечно, с некоторым даже вызовом отозвался долгошеий солдат,
этакий завзятый вольнонаемный острослов  и заводила  какого-нибудь  десятого
"б" класса. Он и теперь задиристым петушком смотрел на сержанта и,  не глядя
по сторонам, видел ухмылки на лицах своих корешков, понимал их презрительное
отношение к  паникерам,  упивался вместе  с  ними  своей  невозмутимостью  и
бесстрашием.

     Сержант  обвел беглым  взглядом  новобранцев, лицо  его  поскорбело еще
больше. Качнув раз-друтой  головою,  он  коротко и вроде бы  нехотя взмахнул
кулаком,  треснутым  в сгибе  пальцев  до мяса, темным,  литым,  похожим  на
деревенский чугунок.  Снисходительный, но увесистый удар пришелся на затылок
новобранцу, в  то  самое место,  куда чаще  всего  и отвешивают поучительные
оплеухи и деды. Подотощал все же весельчак  новобранец в запасном полку,  он
перевернулся от удара через голову с бровки кювета и лягушонком стоял в пыли
на передних  лапах, таращась  выпученными  глазами на  сержанта.  Растянутые
ухмылкой рты новобранцев так и смерзлись на морщинистых лицах, а сержант шел
к своему сидору и котелку, оставленным под сосною, потирая ушибленную руку о
карман  выцветших,  вяло на  нем обвисших  галифе. "Старички" отыскали  свои
манатки, прицепляли котелки, лопатки, надевали вещмешки, закидывали винтовки
и, снарядившись, деловито двинулись  дальше,  послышалась  хриплая  команда:
"По-одтяни-ись!"

     Десятиминутный привал кончился.
     Искушение

     Среди многих фронтовых,  чудовищно-диких случаев и происшествий застрял
в памяти один совсем почти пустяковый эпизод окопной жизни...

     Окопы  только   что  отбиты  у   противника,   солдаты  обшаривают  их,
устраиваются. Чуть в стороне от траншеи откопана минометная позиция. Миномет
немцы  унесли,  но  мин   осталось  много,  иные  ящики  с  минами  открыты,
приготовлены для стрельбы.

     Здесь, на  минометной позиции, я  хорошо устроился  с телефонами взвода
управления  артиллерийского  дивизиона. Их  у меня три  --  связь со  штабом
бригады,  связь с батареями  и пехотой.  Устроился я, проверку сделал, решил
мины из ящика вытряхнуть и приспособить его под сиденье.

     Глядь...  прямо   на  минах  колбаски  лежат.  Тоненькие,  коротенькие,
подкопченные --  четыре  штуки.  Поздее я  узнаю  название  этих колбасок --
охотничьи. А тогда...

     Путем не пробовавший не только этих вот колбасок, но и простой, вареной
колбасы досыта не едавший,  я  не мог оторвать взгляда  от этого аппетитного
трофея.

     Но ведь не так просто оставлены эти колбаски  на виду.  Вокруг  никаких
признаков еды, какой-либо трапезы, а они,  колбаски, тверденькие,  распертые
изнутри комочками сала, зажаристые, блескучие лежат! Конечно же, прикреплены
к минам либо отравлены, иначе зачем же им тут красоваться?

     Бог с ними, пусть лежат себе. Я опытный уже солдат. Переборю искушение.

     Поерзал я на ящике,  какую-то  работу поделал,  но глаза все отыскивают
эти проклятые колбаски,  рот полон  слюны. Приподнимаю эти колбаски пальцем,
осторожненько, не  дыша. Нет никаких проволочек, никаких соединений. Значит,
отравлены.  Бог  с ними, с  колбасками!  Не голодный ведь, пусть  картошкой,
хлебом, но набито неприхотливое солдатское брюхо.

     Но  годов мне было... восемнадцать.  Куда ни кинь, дитя еще  и побороть
соблазн детскому сознанию непосильно.

     Словом,  дюжил я,  дюжил,  преодолевал  изо  всех сил  искушение  и  не
преодолел,  схватил  колбаски  и схрумкал их, как морковки. Были  они  очень
вкусные...

     Съел я  колбаски и испугался, стал  вслушиваться в  себя. Вот  вроде бы
где-то...  в животе что  ли, забурлило,  потом выше  кольнуло,  потом жирным
дымом отрыгнулось...

     Помирать, однако, скоро придется.

     Но тут началась стрельба, пошла работа до  седьмого пота, немцы открыли
ответный   огонь,  прицельно  бьют   по  своей  оставленной  позиции,   знай
поворачивайся да в землю скрывайся.

     Не успел я опомниться, вечер наступил, ужин принесли.  Поел. Попил чаю.
Выспался. Ничего не болит.

     Впе-эред, на Запад! Живы будем -- не помрем!
     Вербное воскресенье

     Каждую  весну, когда в лесу засинеет  снег, вспучатся речки и  появятся
первые проталины, начинает выстреливать мохнатыми шишечками веснянка-верба.

     И этот  первый  привет  расцветающей земли в  вербное воскресенье  люди
несут  на кладбище  близким своим и прикрепляют  венки  к  крестам, звездам,
обелискам.

     Кладбище  уральского городка, в котором я прожил много лет, расположено
на крутой и  голой  горе.  Почва здесь  неприютная,  каменистая, и потому на
кладбище мало  растительности. Есть только крючковатые приземистые  пихтачи,
обожженные ветрами, да  взлелеянные  памятливыми людьми  липки  и  несколько
березок. Зато всюду на  могилах железные памятники и оградки. И уже по этому
можно заключить, что в городе живут металлурги. Среди множества захороненных
на кладбище людей закопан и кусочек металла.

     В  войну  мастер мартеновского цеха упал в  шестидесяти- тонный ковш  с
металлом. По древнему  обычаю железодела- телей, полагалось весь  этот  ковш
вылить и схоронить, но шла война, и стране очень нужен был металл.

     Тогда почерпнули  из  огромного ковша маленький ковшичек стали и унесли
на кладбище.

     Были  здесь  и  такие  могилы, возле  которых  люди  опускали  глаза  и
проходили  быстро, виновато. Завалившиеся  холмики,  и над  ними десятка два
наспех сколоченных из  досок и фанеры пирамидок и ни одного деревца.  Только
несколько диких кустов шиповника ершились на этих могилах. В июне они роняли
сморщенные лепестки цветов на вымытый дождем камешник.

     Но  однажды  пришли школьники, комсомольцы,  бывшие фронтовики и убрали
жалкие пирамиды и  сделали братскую могилу тем, кто умер от ран в госпиталях
этого города. Местный скульптор-самоучка слепил из глины памятник, и местные
же  заводские  рабочие, всю жизнь варившие только  чугун  и сталь, своеручно
сделали форму и отлили из чугуна фигуру солдата.

     Он стоял,  горестно насупив  брови,  с каской в  руке. На спине у  него
топорщился не то  вещмешок,  не  то плащ-палатка.  Он  был  неуклюжий,  этот
чугунный  солдат. Но  сработан от  всего  сердца,  и потому  приняли его как
родного, не замечая корявин.

     А принимали его не по акту.

     Наши женщины считают, что неоплаканная могила бывает только у сирот. Ну
а  всякий  человек  хочет,  чтобы  его  родные даже  после  смерти  не  были
одинокими.

     Усталые от выплаканных слез, прижимая платки к глазам, женщины покидали
кладбище. Но вот одна из них свернула к чугунному бойцу, положила у подножия
памятника несколько веточек вербы и тихо сказала:

     --  Неоплаканные,  неоцелованные  вы,  сыночки, и жестка-то  вам могила
сиротская. Где  же это ваши матери-страдалицы? --  Она замолкла на мин