жание,  режима не нарушал и освобожден был
досрочно по настоянию председателя колхоза, потому как Шура скрылась из села
и овощное дело в ковыринской бригаде начало приходить в запустение и упадок.
Председатель  же   сам   и  штраф   выплатил  в   счет  будущих   заработков
Парасковьина-овощевода.

     Вернулся  в Ковырино овощевод Парасковьин темной ночью,  истопил  баню,
помылся, сменил одежонку и скрылся  в теплицу  от  жены,  которая  то и дело
налетала на него с ухватом и срамила так, что уж никакого терпения больше не
хватало.

     В  теплице  Парасковьин-овощевод  дневал  и  ночевал,  домой  почти  не
показывался,  ссылаясь на занятость да большой  объем  работы.  Дел у него в
весеннюю  пору  и всегда-то  было много, а тут  еще  и помощника не стало --
убежала Шурка из села от стыда и позора, от грозной матери спряталась.

     В  душевной  смуте,  в  трудовых  заботах  и  тревоге  прожил  овощевод
Парасковьин неделю-другую. Село Ковырино устало обсуждать поступок овощевода
и дочери его, нагулявшей "брюхо другое". Началась пахота в огородах, и пашни
к севу приспевали, а давно известно, что делу -- время, потехе -- час.

     Вот тогда-то, переждав  деревенские  пересуды и пережив  лютую  вспышку
буйства  и  отчуждения жены своей Парасковьи,  овощевод Парасковьин купил  в
сельпо  конверт с фестивальным цветочком и послал письмо  дочери  в заречное
село, где  жила Шуркина бабушка, то есть его,  Парасковьина-овощевода, мать,
-- дальше нее, как рассудил отец, Шурке с ее характером и сноровкой не уйти.

     "Письмо  опущено  20  апреля  из  села  Ковырино,  --  писал   овощевод
Парасковьин. -- Дорогая дочь Александра! Пишет тебе родной твой отец, Данила
Евсеич Замаракин,  да  еще мать твоя,  Парасковья Архиповна  Замаракина, как
есть  ты у нас одна дочь и писать больше некому нам, горемышным, то вертайся
домой. Мать плачет об тебе, и я тоже скоро заплачу, а мне нельзя, как есть я
фронтовик бывший и медаль  имею "За оборону Севастополя", да и  работы шибко
много. Об  ребенке  не  думай, прокормим как-нибудь. Еще из  рук  ничего  не
выпадает, и ноги ходят. А какая  баба  чево вякнет, так  наплевай. Нонче  не
старое  время. Нонче  мать-одиночка  конституцией  окружона  и  которым даже
деньги дают за это. Так что  не сумлевайся в себе и нас не  бросай. Мы скоро
уже старые сделаемся  и трудицца не сможем, а кто нас доглядит  и  докормит,
как  не родная  дочь. Низко кланяюся мамаше  Аксинье Ивановне,  а еще поклон
передай куму Замятину и его супруге Евдокии Федоровне.

     Остаемся  пока  живы-здоровы, чего и вам желаем. Замаракины -- родители
твои Данила  Евсеич  и  мать  Парасковья Архиповна,  которая  уже все окошки
проглядела и глаза выплакала".

     Письмо  это шло кружным путем: сначала в райцентр, где на него штемпель
поставили,  а потом  уж  со  штемпелем  оно обратно  в село Ковырино попало,
потому  что здесь ходил паром  на  ту сторону Валавурихи, точнее, должен был
ходить, но его не наладили, оттого что лед не весь прошел по реке.

     Потом лед прошел все-таки, и Валавуриха стала полнеть и пучиться,  вода
затопила  низинные  покосы  и лес  по берегу,  после добралась до огородов и
бань.

     Паром  пустили по большой  воде  -- поджимала посевная,  да и почтальон
нервничал, таскаясь с  сумкой  по берегу,  говорил,  что служба его не может
ждать, когда вода спадет.

     Письмо  отправилось  в  сумке  на  другую  сторону Валавурихи  и  через
полмесяца  со  дня отправления благополучно  достигло заречного села.  Шура,
теперь уже  молодая мама, вся  уревелась, читая письмо, да тут  же  и  домой
стала  собираться.  Укутала  ребеночка  в  тряпицы  и  старенький полушалок,
поклонилась бабушке. Та перекрестила ее, узелок с гостинцами наладила, --  и
отправилась Шура на переправу.

     На паром заехала телега, набухали торговки мешков  с картошкой и луком,
гусей в  корзинах наволокли и  всякого разного  грузу  натащили столько, что
низко сел паром и, как пошел он по реке, захлестывать  его  стало,  трос  до
звона натянулся.  На  середине реки паром застрял, огрузать начал. Все  люди
бросились  к  тросу,   чтобы  помочь  руками  скорее  паром  двигать.  Паром
скособочился,  покатилась  телега,  ударила  в  ноги лошадь, та рванулась на
людей, сшибла кого-то,  падая. Поднялись крики, забились гуси  в  корзинах и
тоже заорали. Паром  качнулся, медленно на  ребро  стал крениться и, оборвав
трос, медленно перевернулся.

     С парома спаслась лишь Шура. Как только паром начал тонуть, она прижала
к  себе  ребеночка  и, зажмурившись,  бросилась  в воду.  Остальных  накрыло
паромом, побило телегой и мешками.

     У берега Шуру подхватили, выволокли на траву и попытались разнять руки,
но  не  могли  разнять  -- так  крепко  она притиснула к  себе ребенка. Но в
полушалке закхекало, зачихало,  и Шура, услышав живые звуки, тут же потеряла
память.

     С  нею  отваживались  бабы,  прибежала,  на   всю  деревню   заголосила
Парасковья,  потом  появился  отец  и,  суетясь  по берегу, бледными  губами
твердил:

     -- Она же плавать не умеет! Она же воды боится!..

     --  Мать! --  сказал  милиционер, примчавшийся  на  мотоцикле  к  месту
происшествия, и грустно  посмотрел  в мутные воды Валавурихи, где  болтались
концы  оборванного  троса,  панически  орал,  плавая  по  реке,  вырвавшийся
каким-то чудом из корзины единственный гусь, вдали, выброшенный  на обмысок,
темнел разбитый паром.

     От того и от другого берега  уже отходили лодки с  людьми и кружили они
по реке.  Голосили тот и другой берег на всю округу  по  утопленникам. Людей
все прибавлялось  и прибавлялось.  Шуру привели  в сознание,  мать  с трудом
перенесла  ее и  усадила  на  доски,  лежавшие  на  берегу,  и все  пыталась
выдернуть ребенка:

     -- Да что ты, доченька, дай ребеночка, дай! Мокрай он, мокрай...

     Шура  смотрела на  нее  мутными,  остановившимися глазами  и ребенка не
отдавала. Мать испугалась и запричитала:

     Ой, тронулось мое дитятко умом, сдвинулось, родимое!

     Отец  укутывал Шуру в свою телогрейку, пытался  поднять и увести домой.
Она же ровно бы задеревенела телом, не шевелилась, не моргала глазами.

     И отец тоже испугался. Но тут ребенок заревел, как придавленный грач, и
Шура встрепенулась, замычала, дрожь по  ней  пошла сильная, изо рта фонтаном
хлестанула мутная вода.

     Мучительно билась и стонала Шура, катая голову по доскам, но ребенка из
рук не выпускала.

     В  это время подпрыгивая на  камнях,  бревнах и кочках,  рявкая гудком,
скатился с яра колхозный  "газик" и чуть было  в воду не угодил. Из "газика"
выскочил Кирька. На ходу снимая кожаную куртку, он ругался.

     --  Охломоны!   --  кричал   он.  --  Дураки  необразованные!  Надо  же
искусственное дыхание делать!.. --  И осекся, встретившись глазами с  Шурой.
-- Жива! Жива-а-а! -- заблажил он на весь берег. -- Шурка! Да как же!..

     Так глупо кричал,  удивлялся  и ахал Кирька,  а  сам  тянул из рук Шуры
ребеночка.  И, странное  дело, она расслабила  руки, разомкнула их, и Кирька
мигом завернул  ребеночка  в свою  шикарную кожаную  куртку на синтетическом
меху,  подхватил Шуру  левой  рукой,  ребеночка  правой к  груди притиснул и
поспешил на яр, забыв, что у него техника с собой, машина.

     -- Мама! -- еще в заулке орал Кирька. -- Затопляй печь! На печку, милые
вы мои. Отогрею спиртягой, ототру!.. А еще говорят, Бога нет, а?! Да хоть ты
мне сто антирелигиозных лекций теперь давай --  не поверю!.. Все  потопли, а
Шурка плавать не умеет -- и живая, а!

     -- Мать она, -- сказал Данила Евсееич и подхватил с  другого  боку свою
дочь, несильно, однако же настойчиво направляя все общество в свой дом.

     -- Печь у нас и своя  топлена,  --  одышливо  заявила  спешившая  сзади
Парасковья Архиповна. -- Неча по людям шляться!

     -- Да,  топлЕная, -- подтвердил Данила Евсеич, -- и  вообще  давай сюда
ребенка. Я  его сам понесу! -- Он подождал,  не скажет ли чего Шура,  но  та
едва живая была, ноги у нее волочились, и все била ее крупная дрожь, стучали
зубы.

     Данила  Евсеич заторопился  открывать дверь в  избу, и, когда в горнице
Парасковья  принялась  спешно сдирать с  дочери мокрую  одежду, подвывая при
этом, он сурово прикрикнул на оробевшего Кирьку:

     -- Чего пялишься? Выдь отседова, покурим на улке!
     Жучина

     После изнурительной и  пустой  охоты,  чуть живой сидел  я па  скамейке
возле крепкого, без  затей  рубленного  дома  и  слушал  хозяина  --  Ваньку
Архипенку, которого  я знал давно и слушать  любил,  потому  как человек  он
потешный и рассказывает о приключениях, бывавших с ним, так уморительно, что
болони надорвешь.

     Лицо у Ваньки, особенно крупный  ноздрястый  нос с  пучками торчащих из
него  волосьев,  в  крапинках  пороха  --  следы   мальчишеского   увлечения
пистолями-поджигами. Ноги у Ваньки нет -- осиновая деревяга торчит пулеметом
"максимом"  со  скамейки,  взблескивая прибитой  к торцу  сношенной стальной
пластиной.  После окончания  ремесленного  работал  Ванька  вальцовщиком  на
мелкосортном  прокатном стане  и  потерял  там ногу.  Когда в  ярко нагретой
металлической полосе оказывается изъян -- пустоты, утолщения, раковины, или,
как на Урале хорошо говорят, жучина,  полоса, идущая с огромной  скоростью в
калибр  (так  зовут  прокатное  отверстие),  застревает и мгновенно  вяжется
узлами, штопорами,  вензелями,  петлями, которые  тут же затягиваются.  Если
оператор мгновенно не  остановит стан -- спасайся  кто может, бросай клещи и
убегай!  Ванька замешкался, и ногу ему по самое колено отхватило раскаленной
петлей.

     Нигде  и  никогда не  встречал  я инвалида,  который  бы так беспечно и
наплевательски относился к себе, к своему увечью, ко всему на свете. Ванька,
уже  безногий,  какое-то время  работал дежурным  слесарем на мясокомбинате,
пил, воровал, дом отнюдь не на трудовые сбережения построил, да вдруг бросил
все: и дом, и семью, сказав напоследок супруге: "Ишши  себе  другого мужика.
Цельного. Баба ты справная, я мужик удалой, могем  много детей наработать, а
мне и двух  по-честному-то не  прокормить.  В тюрьму  неохота.  Буду  жить в
деревне. Инвалиду в деревне легче. Не обижайся..."

     И шел Ванька на деревянной ноге по земле, пока не уморился. Оказался он
в  ближней от города  деревеньке Ерзовке,  наметил острым и ушлым черненьким
глазом  дом,  явно ему  подходящий,  попросил напиться.  В  доме,  как он  и
предполагал, жила  еще  молодая  и  могучая  телом  вдовая  доярка  по имени
Устинья. Она дала Ваньке напиться, и они разговорились.

     Сперва заделался Ванька почтальоном, но скоро сошел с должности -- ехал
пьяный на коне, упал  вместе с ним в  реку Ерзовку с крутого  берега, утопил
сумку с пенсией на  всю деревню и коня изувечил. Хозяйка продала старый дом,
расплатилась  за урон, заявила:  "Себе  дороже твоя работа", --  и заставила
Ваньку рубить  новую избу. Ванька  приказал поставить  бочку  браги,  созвал
таких же, как  он, ухарей-инвалидов из города и моментом избу скатал в кучу,
соорудил скамейку  у резных  ворот, которые снял в  ночное время в  соседнем
селе, обрезал  их, перекрасил, сидит вот "возле милкиных ворот" довольный и,
дымя цигаркой, рассказывает, как чуть было не утоп нонешней весной.

     Ерзовка прошла,  очистилась  ото льда,  а речка Ельцовка еще стояла, но
уже двинулась в нее рыба на икромет. Горела душа у Ваньки Архипенки, страсть
как хотелось  ему рыбки  сетью  черпануть! Устинья  ни в  какую.  Утонешь, к
лешему, говорит, -- хоть дурак, а жалко. Но  где же ей с Ванькой совладать?!
Только ушла Устинья на ферму коров доить -- Ванька в  лодку и через заберегу
да в залив, на прососанный мягкий лед. Цельной ногой Ванька стоял в лодке, а
деревянной  прошибал  лед и  мережку в  проран выметывал. В  одном месте,  в
теньке, за островом, лед  крепкий попался, бил его Ванька  своей  деревягой,
бил --  ничего не получается. Остервенился  Ванька да как долбанул  изо всей
силы и тут же кувыркнулся из лодки вниз головой!

     -- У  меня  сердце  чуяло! --  встрянула в разговор Устинья, обихаживая
скотину во дворе. -- Не послушает, не послушает большеносай! Додоила коров и
бегом на Ельцовку. Гляжу:  матушки вы  мои -- деревяшка  из  леду  торчит, а
хозяина  нет! Я  и грянула караул. Набросили  веревки на деревягу,  вытащили
паразита на  берег, а он и не  шушукает уж, токо  глазьми,  как  параличный,
водит из  стороны в  сторону!  Я  ему  на пузо-то коленкой. Кэ-эк хлынуло из
него! Какое вино и брагу за жись выжрал -- разом выполоскало...

     Ванька,  довольнехонько  улыбаясь, слушал рассказ о себе  и, заерзав на
скамье, сам пустился в воспоминания:

     --  Эт  че! Тут не намаешься!  Бултых из лодки -- и под ледом... Я вот,
когда ногу мне отчекрыжило, не понимал, что ноги-то уж нету, ружье цап-царап
-- и на ржаво болото, куда с детства ишшо охотничать ходил. Место гнилое, но
глухаря  там прежь много  было. Вот, думаю, пошшипаю выводки, каких глухарей
продам, каких на еду. Молодой был, протез носил, чтоб пофорсистей.  Забрался
на болото, палить  давай.  Война. Пороху нет, заряды слабые. Подбил глухаря.
Он бежать, я за ним. В кочках травяных запутался, бац мордой в грязь! Протез
--  хрусть! Два  дня и две ночи  на ягодах жил, прыгал,  как воробей.  Потом
вовсе  обессилел, пополз,  все  брюхо  об  коренья  испротыкал, кожу с  себя
содрал, но к реке выполз...

     -- На мою бедную голову! -- громко вздохнула Устинья во дворе.

     Ванька подморгнул  мне, лесопилка, дескать, на дому, но в общем и целом
баба ничего, жить можно, и тут  же принялся меня  просмеивать за  то, что  я
весь Божий день по лесам и болотам мыкался, а убил лишь свои ноги.

     -- Учись,  пока  я  живой!  --  гордо заявил он, бухнув  себя  в  грудь
кулаком. -- Я вон Штрауса, не выходя из двора добыл.

     -- Какого Штрауса?

     --  Всамделишного! Вышел утресь побрызгать,  глядь --  а он по  огороду
ходит на долгих ногах, че-то там в траве  имат  и меня не видит. Хлобысь его
из ружья первым номером -- он и лапы кверху! И нету ваших!..

     --  И вовсе это не Штраус,  -- тут же заспорила  Устинья.  -- Штраусы в
Расее не водятся. Штраусы в жарких странах живут  и яйца  по пуду  носют  --
учила я в школе, помню...

     -- К-кто же это?

     -- Журавель.

     -- Хрен  с  им!  Пусть  журавель.  Все  одно на Штрауса  похо- жий,  --
возразил  Ванька и  радостно  потряс  головой,  --  поморговала,  лягушками,
говорит, штраус твой питается! Ну его! Поросенку отдала. А тому чЕ? СсопЕел!
Свинья и есть свинья, хоть чЕ ссопЕет...

     Ванька чесал  за  ухом у  приластившегося  к нему пса и широко, с таким
смачным  воем  зевал,  что  пес,  глядя на  него, зазевал и  завыл. Блаженно
щурясь, глядел Ванька на реку, на леса, синеющие за  ней, потом  ковыльнул в
сенцы, забренчал ковшиком и, гукая  горлом, стал большими глотками пить воду
из липового бочонка, в  котором черной  головешкой плавала  чага,  -- Ванька
прибыл сюда из города с язвой желудка, давно уж ее залечил молоком и настоем
чаги, но так  к питью этому привык, так поверил в его  чудо-силу, что до сих
пор  потреблял настой  вперемешку с  брагой  и денатуратом, заверяя всех: ни
голова,  ни брюхо  у  него  не  болят  и вообще он молодец  -- бросил город,
душегубку  дымную, поправился на природе вон как хорошо и проживет,  как его
дедушка Архипенко, переселенец с Украины, не меньше ста лет!

     -- Если, конечно, в реке не утону...

     Я  залез  на  печь.  Ванька,  тукая своей  деревяшкой, ходил по  двору,
собирая весла, сети, чтобы ночью  поботать по  здешним курьям и  заостровкам
щуренков, язя, ну и все,  что попадается, -- днем-то  нельзя, днем рыбнадзор
притесняет.

     Слышно, как спихнул Ванька лодку по камням, как шлепнул веслами пробно,
подбил уключину, высморкался с треском за борт и поскребся гребнями, затянув
тихую песню  без слов -- голоса и слуха  у Ваньки  нет, не в  предков  своих
голосистых  он  удался,  и  оттого  пел  он  лишь  на  природе,  где  некого
стесняться.

     -- Ружье-то  пошто взял? --  окликнула  Ваньку  с берега  встревоженная
Устинья.

     -- Как же -- мужик и без ружья! Штраус попадется опять или кто...

     --  Штра-аус!..  Знаю  я  этих  Штраусов! Не связывайся с  рыбнадзором,
обормот. Арестуют!..

     -- Еэсь, гражданин  начальник!  -- уже издали, чуть  внятно откликнулся
Ванька.

     Устинья управлялась  по хозяйству, принимаясь время от  времени  громко
ругаться, кричать  на скотину, но, вспомнив про ночевальщика,  переходила на
сердитый шепот, и чем позднее становилось время, тем чаще она выскакивала на
берег,  встревоженно всматривалась  в густую августовскую темень и  слала на
голову  большеносому  кровопийце ужасные  проклятья:  утонул  бы скорее, так
легче  бы ей было, схоронила бы, оплакала, и все, -- Но, вспомнив, что бабий
язык  притчеватый,  наветный, тут же спохватывалась и уже  совершенно  иным,
жалостливым тоном вопрошала у себя, а может быть, у кого и повыше:

     -- Где вот он? Где? Прямо все сердце изболелось...
     Бесплатный спектакль

     В деревне в  первых классах учился  я вместе  с  Липкой-зуд, худенькой,
золотушной девчонкой, все время  сующей куда попало руки, и еще шеей вертела
она постоянно, может и  в самом деле  зудела у нее кожа под воротником. Лицо
девочки   выражало  оживление   ужаса,   глаза  смешанно-водянистого   цвета
ошарашены.

     От золотухи на лице  Липки остались  пятна не пятна,  какие-то  блеклые
разводы,  ровно  бы  на  желтое, почти  коричневое,  кто-то плеснул  снятого
молока,  или  было  лицо  обморожено   и  плохо  оттерто.   В  юности  Липка
выправилась,  в  девках  была  бойка  характером,  резво  танцевала,  громко
смеялась и прижила ребеночка с кем-то из вербованных или ссыльных трудяг.

     Я долго не был в деревне и забыл  бы, наверное, про Липку,  если б  мой
деревенский дружок не купил избу против старого, чем-то давно мне знакомого,
так и сяк перекосившегося дома.

     Однажды  я  увидел на  скамейке  через улицу довольно  пожилую, вдоль и
вкось  и еще накрест изморщенную худющую женщину, у которой  грузно  отвисла
одна  грудь, а  другой вроде бы  и  не было,  и  мордатого  мужика  в  давно
нестиранной рубахе, к  которой, однако,  был прицеплен синтетический галстук
на резинке, давно уже не роняющий искру.

     Мужик  и баба уютно  расположились  на скамье.  У  подножия  бугылки на
расстеленной  газете  белел  кусок сала,  вяло  свисал со скамьи  вечерошний
зеленый  лук.  Захватанный   пальцами,   словно  испятнанный  серой,  мутный
здоровенный стакан переходил из рук в руки. Мужик  с бабой  братски из  него
пили,  громко  разговаривали,  хохотали,  задирая прохожих,  кого  и  выпить
приглашали.

     -- Это ведь Липка-зуд, -- сказала мне мать друга. -- Неужто не узнал?

     -- Чего они тут, на виду водку хлещут?

     -- Чтоб все видели, как они гуляют. Чтоб  шик показать. Скоро спектакль
начнется.

     Я  чем-то занялся и забыл про дружную пару, как вдруг на улице раздался
громкий баян и женский прокуренный голос сорванно выдал:

     Мы едали -- не пропали
     И потом не пропадем!..


     Я  выглянул  в  окно.  Пьяная  Липка,  обнажив  желтые  клыки,  пустым,
провально-черпым  ртом изрыгала  препохабные частушки,  неожиданно  довольно
умело подыгрывая себе на баяне.

     Кто-то из деревенских плевался, кто-то пробегал мимо поскорее, а больше
хохотали, забавлялись. Но приезжий человек, живший  рядом с избой  друга, не
выдержал, сделал  замечание Липке, и она тут же исторгла давно заготовленный
ответ:

     -- Я в гробу всех видела!

     Мужичок встал возле Липки обороной:

     --  Мы   --   дети   культпросветучилища!..  Кы-то   желаит   культурно
побеседовать?

     Желающих не находилось.

     -- В училище они и схлестнулись. Пока наш клубишко не  сгорел, работал