ня в прихожую.

     -- Вы такая же точно, как  в кино! -- неожиданно для самого себя ляпнул
я.

     --  Ра-азве?!  -- по-молодому  звонким и  растяжным  голосом  удивилась
артистка, и я узнал все ту же, что и в довоенном кино, располагающую к себе,
чуть лукавую, с искоркой в карих  глазах улыбку. -- Ну, давайте знакомиться!
--  Она   подала  руку   и,   сразу  посерьезнев,  окинула  меня  быстрым  и
проницательным взглядом, в  котором  светилась  природная широта души, может
быть, даже удаль, но все это было уже притушено временем  и  глубоко таимой,
да  все  же  угадывающейся  печалью.  --  Так  вот  вы какой!  --  несколько
смешавшись, как бы невпопад, сказала  она, чувствуя, что я вглядываюсь в нее
слишком пристально.

     -- А  вы вот какая!  --  разом справившись со смущением и скованностью,
отозвался  я почти грустно,  почувствовав пережитое  этой  женщиной  большое
горе, совершенно  для всех одинаковое, хоть для моих деревенских теток, хоть
для артисток. Сделав такое открытие, я почувствовал себя проще и свободней в
квартире  артистов. Не умея  владеть застольными  приборами и вести светскую
беседу, я запросто  спрашивал,  что  чем  есть,  шутил сам  над  собою, если
получалось не по этикету, и просил не обращать на меня внимания.

     --  Эк вас  вымуштровали! Не думайте  вы  об  этом!  --  махнула  рукой
артистка. -- Будьте сами собой...

     И я поймал  себя  на мысли, что умение  быть самими собой, наверное, не
только в жизни, но и в  искусстве -- главнейшее качество. Смогла же вот она,
почти не снимавшаяся в главных ролях, занять свое, пусть и скромное, место в
искусстве, остаться в  памяти, я теперь  знаю, не только моей,  но и  многих
зрителей.

     Я рассказал артистке о  том, как мы смотрели  кино на фронте, повзводно
меняясь с передовой,  и  как  потрясла  меня  сцена  на  кухне, неподдельная
ненависть к немцу, к "продажной шкуре", и, конечно же, задал наивный вопрос,
как это можно так вот все доподлинно сыграть?

     -- А  я и  не  играла,  --  почти  спокойно,  с  глубоким  достоинством
произнесла актриса и потупилась, чтоб я не заметил дрогнувших губ.

     Муж  ее бросил в мою сторону встревоженный взгляд. Мне стало неловко --
я коснулся какой-то запретной темы, сделав им обоим больно.

     --  Ничего-ничего, -- сдавленным голосом проговорила она и,  незаметным
движением обмахнув  глаза, слабо  и  ободряюще  улыбнулась мне:  --  Вы и не
представляете, какая мне награда ваш рассказ за ту мою работу...

     Чуть  рвущимся голосом, восходящим  порой до высокой,  готовой  вот-вот
вдребезги разбиться звонкости, она поведала мне о той действительно  тяжкой,
а в моем нынешнем понимании  до  подвига поднимающейся  работе. Был мне  тот
рассказ как драгоценный подарок, который никому не передаривают, но и в себе
его  носить  уже  невозможно  --  годы  бегут,  люди  уходят,  и  как  часто
опаздываешь сказать им спасибо.

     Столичная  киностудия,  эвакуированная  в  Алма-Ату,  снимала  фильм  в
полуразрушенной клуне. Одну из второстепенных ролей в этом фильме играла уже
пожилая замоскворецкая актриса,  и роль ей,  особенно центральный эпизод, не
удавалась.  Да и  мудрено, чтоб он удался,  -- эвакуация, разлука  с родимой
Москвой, где  остались муж и  восемнадцатилетний сын, который -- только мать
за порог -- тут же поспешил в военкомат и подал заявление.

     В разгар работы над  фильмом пришла телеграмма, которой срочно вызывали
актрису в Москву -- на похороны убитого в ополчении сына.

     Ей выписали пропуск, проводили на поезд, а через десять дней встретили.
Была поздняя  ночь, холод, пустота. Она удивилась, что на вокзал приехал сам
постановщик  фильма,  прославленный режиссер,  занятый  человек. Но  тут  же
забыла об этом. Привезли ее  почему-то не на квартиру, в киностудию  повезли
и, как  была  она  --  в старой шалюшке,  в древней  стеганке и  в  домашних
подшитых валенках, завели в павильон, где их уже ждала съемочная группа.

     -- Это бесчеловечно! -- сказала актриса  режиссеру. -- Я не могу сейчас
работать! Не могу! Не могу...

     Она  рыдала. Режиссер, поникнув  седой кудлатой  головой, гладил  ее по
мокрой, сиротски-серенькой шалюшке и ничего не говорил.

     -- Я правда не могу! -- взмолилась актриса. -- Пощадите !..

     И тогда режиссер шевельнул  скорбно сжатым  ртом и выдавил короткое, но
такое в ту пору распространенное слово:

     -- Надо!

     -- Да-да, -- покачала актриса  головой, -- понимаю...  -- И  неуверенно
добавила, что попробует, но не помнит она текст роли и что делать на съемке,
совершенно не знает.

     Режиссер засуетился вокруг, с ним, с эпизодом. Что же делать...

     Режиссер был опытный и хитрый. Он знал,  как и чем  отвлечь женщину, да
еще хозяйку, да еще замоскворецкую хлебосолку. Он дал актрисе ножик, мешок с
мелконькой картошкой, какая только в войну вроде  и рождается, усадил  ее на
скамейку, а  сам принялся тихонько  расспрашивать про Москву, про  сына, про
похороны.

     Раз только, в  самом начале съемки,  когда ослепили  ее светом, актриса
зажмурилась, сжала руками голову:

     -- Что вы со мной делаете? Что вы со мной делаете?! -- А потом послушно
стала  исполнять свою работу,  чистить  картошку, и ушла куда-то так далеко,
что  актера,  игравшего  немца, а  был он доподлинный  немец,  предупредили:
"Будьте осторожны. У нее в руках нож..."

     Она работала всю ночь, чистила картошку и тихо рассказывала про Москву,
про сына, про похороны, и все, что от нее требовалось, сделала -- весь кусок
в фильме был  отснят без  репетиций  и  дублей. Когда  закончились  съемки и
измученные  люди повалились  спать кто  где,  режиссер встал на колени перед
актрисой и поцеловал ее руки, вымазанные картошкой:

     -- Прости!

     Она хотела спросить -- за  что ? Но тут  же  поняла,  что он так  все и
задумал  --  снять  ее  в потрясении  и горе,  снять еще  "горячей", значит,
полумертвой,  и она только покачала головой, подумав:  "Какая жестокая  наша
работа!" -- а вслух медленно произнесла:

     -- Бог с тобой. -- И слабо, заторможенно пошевелила ртом: -- Получилось
ли хоть что? Мне ведь не пересняться. Я умру...

     Ту военную картину больше не показывают на экранах, должно быть,  лента
износилась  от долгого употребления или  потеряла она свою  силу, но мне все
помнится  старая клуня с  дырявым  верхом, тесно  набившиеся  в  нее  бойцы,
слышится вперемешку перестук пулеметов и движка, не гаснет в памяти танец --
голыми  ногами, по  голой земле  и  видятся  тоже голые, белые от ненависти,
испепе- ляющие глаза русской женщины, которая  так умеет страдать, терпеть и
ненавидеть, как никто, наверное, на земле не умеет.
     Медвидевы

     Медвидев-старший показывал кино  на станции  Койва и  однажды поехал  в
город с  отчетом. В  городе он получил  зарплату  и премию за перевыполнение
финплана по прокату фильмов.

     На радостях Медвидев-старший выпил, и так сильно  выпил,  что уснул  на
вокзале.  Спать  же  на  вокзале  не  велено.  Дежурный  милиционер  заметил
непорядок  и  зачал  Медвидева-старшего  будить.  А  когда  Медвидев-старший
засыпал  пьяный, будить его  нельзя было.  Об этом знала  его  жена Зинка, а
милиционер  изгибы  характеров  всех  вокзальных пассажиров  знать  не  мог.
Пассажиры, да  еще  пьяные, давно ему надоели, и он их презирал.  Долго тряс
Медвидова-старшего милиционер, уши ему тер, стукал спиной о скамейку.

     Очнулся Медвидев-старший, поглядел,  поглядел  -- и  бах милиционеру по
уху. Тот, недолго думая, скрутил Медвидеву- старшему руки, больно ему сделал
и в дежурку уволок.

     В дежурке капитан  милицейский,  пожилой, службой надсаженный, собрался
поговорить с Медвидевым-старшим, рот уж открыл, а Медвидев-старший  и ему по
уху.

     Свету  не  взвидел  капитан,  затрясся, взревел:  "Ах  ты,  негодяй!  Я
двадцать лет на службе, а ты меня по уху!.."

     Дали  Медвидеву-старшему два года. Зинка  осталась на станции Койва при
трех ребятишках. Ларка еще только в первый класс собиралась, Вовка на шестом
году,  а  Толька  в  зыбке.  Плакала,  плакала Зинка  и к свекру  на  поклон
подалась.

     Свекор Медведев,  по-уральски  --  Медвидев, жил  в  Зуятах.  Зуята  --
отголосок большого  села Вереино, расположенного  на крутой горе.  Под горою
озера, луга пойменные, подле  озер  три дома стоят, овчарня тут и парники --
это и есть Зуята.

     Медвидев-свекор раньше был в  колхозе  зоотехником, но как потерял руку
на войне,  сделался пенсионером.  Человек  он крутой, неуживчивый и  пьющий.
Зинка  с ним не ладила, и со свекровью -- женщиной тупой, жадной и подвижной
--  ужиться  не  смогла. Оттого-то и  уехала  Зинка с  Медвидевым-старшим на
станцию  Койва, и обжились уж было, ладно все у  них пошло, да  вот  беда --
отпустила мужа  одного в город -- ребятишек  не на кого оставить, --  и  все
пошло кувырком.

     Глухой зимою явилась Зинка в Зуяты, пала перед свекром на колени, Ларку
с Вовкой на колени поставила, Тольку к груди прижала.

     Свекор  Медвидев не  вдруг простил и принял Зинку с ребятами. Корил  ее
долго, унижал и по избе бегал. А она ползала за ним и хваталась за ноги.

     Осталась в Зуятах  Зинка с ребятами жить  и мужа из тюрьмы  дожидаться.
Поступила она работать в колхозную овчарню, летом на парниках землю ворочала
и хозяйство свекра вела. Корова, свинья, гуси, куры да еще ульев штук восемь
у  свекра,  хозяйство  --  знай  поворачивайся.  А  свекор  без  руки. Какой
работник?

     Сама же Медвидиха занемогла разом и свалила всю работу на Зинку.

     Терпит баба, волохает да на  ребятишках душу отводит. Шибко она их била
и  смерти  намаливала,  особенно младшему.  Да  живучи ребятишки  уродились.
Растут, шкодят, хлеб едят и картошку.

     --  Чисто  мельница  --  эти  ребятишки! --  удрученно  трясла  головой
Медвидиха.

     Зинка иной раз расплачется, ссориться со свекром начнет, а он ей:

     -- Чье жре-те-то?

     И притихнет Зинка.

     На  лето  я  снимал  низ  избы у  Медвидевых  и  выслушивал ту и другую
стороны. Выходило, что все они правы и все виноваты, только ребятишки росли,
не  жаловались, да все Ларка с Вовкой спрашивали: скоро ли возвратится  отец
из командировочки?

     Не сказали  ребятам, что отец в тюрьме,  сказали, что в командировочке.
Ребята и верят.

     Милые, забитые ребятишки, выросли  уж теперь, а все стоят в моих глазах
такими, какими я увидел их в то лето.

     Тощенькая, большеглазая Ларка, надсадно изогнувшись в пояснице, таскает
в беремени Тольку.  Мальчишка черноглаз,  пухлощек,  и  ниточки  у  него  на
запястьях рук, ноги кривые,  и он как скатится низко, так  упирается Ларке к
живот ногами, будто верхолаз, карабкается по  ней. Устанет Ларка.  Тольку на
траву посадит  и  забудет  о нем. Он,  переваливаясь с  ягодицы па  ягодицу,
шурует по  траве,  гусиный помет, щепки, стекляшки гребет  рукой в рот. Края
малый  еще не знал, ползет, ползет  -- и  с берега в озерину свалится. Вынет
малого  Ларка  из  жалицы, его  же  соплями  пузыри  ему  смажет  и  клушкой
кудахтает:

     -- Убился, Толечка, убился, бедненький, обжегся мой холесенький...

     Иной раз  на крик  из  овчарни  Зинка  прибежит,  наподдает и Ларке,  и
Тольке. Свекор Медвидев, если оказывался поблизости, вразумлял невестку:

     -- ЧЕ ты его по спине зубишь? У его спина еще жидкая...

     Один  раз пчела ударила Тольку в голову, уж он орал, уж он орал.  Зинка
лупила его, потом шишку на голове обнаружила, пчелиное жальце вынула и давай
в это место Тольку целовать:

     --   А-ах   ты,   ма-а-атушка!   Пчелка  тебя   жогнула,  пче-о-олка...
пче-о-олка...

     Горшка и стульчика у Тольки не было, он делал свои
     дела где придется. Ларка носила его в озеро обмывать.
     Возьмет под мышки и болтает в воде малого, полощет его,
     будто онучу. Толька крепко-крепко в Ларку вцепится и не
     моргает, замрет весь, боится, как бы Ларка его в воду не
     отпустила. Жить Толька хочет.
     Вовка, тот все на отшибе.

     После первой же ночевки на моих удочках не осталось ни одного крючка.

     -- Володька откусил! -- заключил свекор Медвидев.
     -- Ах, нечистый дух! Ну, я ему!..
     На одной удочке была жилка ноль-шесть, ее и щука не
     всякая  перекусить  может! Каково  же было мое удивление, когда  свекор
Медвидев привел за ухо Вовку и в  ладони его обнаружились все  мои  крючки с
откушенными кончиками лесок, в том числе и ноль-шесть!

     -- Силен! --  сказал я  и  сделал  Вовке  удочку. Волос на голове Вовки
короткий и толстый, глаза  смышленые,  на  лице  злая непримиримость. Еще на
станции Койво  научили его ребятишки взять  у отца из выручки  десятку. И он
взял десятку, да попался.

     Отец порол его электропроводом, и с тех пор Вовка мочится под себя.

     Теперь,  как только начнут его бить Зинка  или  свекор, Вовка  грозится
сбежать в  детдом. А  я,  бывший детдомовец, гляжу  па  него,  и тяжело  мне
делается дышать: "Там тоже не сладко, малыш, ой, не сладко".

     С  Вовкой  мы  сделались  друзьями.   Рыбалка  сблизила  нас.  И  какая
отзывчивая,  доверчивая  душа открылась мне.  Главная  беда  в  жизни  Вовки
заключалась  в  том,  что он не умел забрасывать  удочку. Грузило  делал  он
большое, пулял удочку через голову и, конечно же, отрывал на крапиве и осоке
крючки,  потом промышлял их у наезжих рыбаков и в откусывании крючков достиг
небывалого совершенства.

     Фантазер   оказался  мальчишка  неслыханный.  Слушать   его   --   одно
удовольствие.

     -- Дядя, правда, что есть рыба кит?

     -- Есть, Вовка, есть.

     -- Большая?

     -- Очень.

     -- А чЕ наживлять надо на кита? Корову? -- И тут же хитро прищуривался.
-- Наживишь корову, а как потом ее закидывать?

     По  соседству  с  Медвидевыми  жили  Ванышевы,   безраздельные  хозяева
колхозных  угодий  и  вод. Ванышев был  учетчик,  Ванышиха --  на  парниках,
грабили  они колхоз беззастенчиво и еще  рыбу  ловили в озерах и никого сюда
ловить не пускали, мол, колхозные водоемы.

     Вовка ненавидел Ванышева  и  Ванышиху за хорошую жизнь,  и  за то,  что
жаловались они на него деду, и тот его драл; пчел ихних ловил и давил, лодку
у Ванышевых продырявил  железным костылем,  курице ванышевской  лапу  камнем
перешиб.

     Рассказал он мне такую историю в красках и лицах:

     --  Весною в озера с Чусовой рыба  пошла: щука, язи, сорожины. Ванышиха
уж тут  --  загородила сетками горловины.  А на эту  пору по Чусовой моторка
ту-ту-ту,  ту-ту-ту...  Рыбачий  надзор  едет.  И  проехал совсем.  А  потом
завернулся. Обратно моторка пошла и в озера зашла. А тут сети! Рыбный надзор
моторку остановил и наганом на дедушку прицелился: "Твои сети, старый хрен?"
-- "Откуль мои?  Видишь, я  безрукай.  И не  грози наганом! По  мне из пушки
стреляли! Я ничего не боюся".

     Ванышиха прибежала. Ла-ается! А рыбачий надзор сети выбирает. Р-рыбы-ы!
Ры-ы-ыбы-ы! Щуки --  во! С  полено! Полную лодку  нагрузили  рыбы -- и ж-жик
мотор! -- уехал  рыбнадзор, только его и видели! А еще сказал рыбнадзор, что
штраф Ванышихе будет, может, пятьдесят, а может, тыща рублей...

     Ванышевы  действительно весною браконьерили  в  горловине, и  рыбнадзор
действительно  по реке  проезжал  -- слышал я  об  этом, и  Медвидеву-свекру
сказал:

     -- Попались Ванышевы-то? Достукались?

     -- Че-ево-о? Это тебе Володька наплел?! Ну-у, вруша, н-ну, вруша!..

     Летом же Зинка  снарядила ребят  на свидание к отцу. Он отбывал срок на
строительстве Камской ГЭС. Вымыла в бане ребят  Зинка, чистые рубахи и новые
ботинки  надела на Вовку и  Тольку, Ларка нарядилась  в ситцевое платьице, в
сандалии, в белые носочки, еще бант ей в волосья привязали.

     Они по доске переправились через горловину  озера, потом по лугу шли. У
Зинки на  шее сидел и заливался Толька. Ларка с  Вовкой за руки держались. И
шли  они  по  зеленому лугу, словно на  праздник. Даже медвидевский гусь  не
узнал их  и  зашипел было, шею вытянул  и  пошел боем, но  Вовка хворостиной
оборонил себя, мать и сестренку.

     За  лугом они поднимались в гору. Зинка обернулась, помахала нам рукой.
Медвидиха и моя жена плакали: Медвидев-свекор тоже заширкал носом:

     --  Учил ли  я  его? Аль в  школе учили пить, фулюганничать, на милицию
бросаться? Учили ль?

     Тягостен был рассказ Зинки о свидании с мужем. Исхудал Медвидев-старший
на подневольной работе, смиренным сделался. Постряпушки, какие ему принесли,
почти до единой ребятишкам скормил, все уверял:

     -- Ничего,  ничего,  хлопцы, скоро моя командировочка копится.  Я денег
подзаработаю, и поедем мы жить на Кавказ либо в Молдавию. Там тепло и фрукты
дешевые. Яблоки -- рупь ведро, а что сливы и виноград -- так совсем задарма.
Ух, и заживем мы...

     Ларка, девка шустрая, первый класс  кончила, читать  умеет. Пока гуляла
она  по зоне, все приказы и правила поведения на будке и в бараках прочла. И
как  уходить  стали,  она упала перед постовым  на колени, обхватила  его за
ноги, целует в сапоги:

     -- Отпустите папку, дяденька, отпустите!  Он не в командировочке. Я все
бумажки  прочитала. Он... он  хороший будет. Он... он исправится! Отпустите,
дяденькаПлохо нам жить...

     -- Эх, девочка, девочка! --  вздохнул постовой. -- Вывести бы всех этих
папок на  волю, и твоего тоже, завалить бы брюхом на бревно и пороть, пороть
принародно!.. Не ходи, девка, замуж за пьяницу, не ходи. -- Постовой пошарил
в кармане, достал  кусочки хлеба с колбасой, сунул  Ларке: -- Вот покусай на
дорожку. И беги. Не положено  мне разговаривать. Мне только плакать можно. И
то молча. -- И постовой, махнув рукой, отвернулся.

     Неделю  черная ходила Зинка после  свидания с  мужем, и со  свекром  не
ругалась,  и свекровка не точила ее, сдерживалась, хотя  роняла Зинка и била
посуду, била скот, детой, молча била, осатанело.

     А ребятишки все росли.

     Толька пошел на десятом  месяце.  Ровно  бы  торопился малый встать  на
ноги,  чтобы  руки  Ларке развязать, которая осенью стала учиться во  втором
классе.

     Последний  раз видел я  Медвидевых  ранней зимою  -- приезжал подергать
рыбешки на озере  по перволедью. Толька, Вовка и Ларка  валялись в кори. Всю
ночь они кричали и бредили. В избе жарко, душно, пахло угаром,  поросенком и
помоями.

     Поросенок за печкой  жил и тоже маялся от жары да брыкался так, будто и
он корью болел. Толька бился в деревянной качалке, по щелям прошитой дратвою
опившихся клопов.

     Зинка,  усталая  от работы,  с полночи к ребятам  не поднималась.  Сама
Медвидиха ушла в дальнюю комнату и на крики не отзывалась.  Свекор  Медвидев
лежал  в  больнице --  у  него моча не отходила.  Стоит,  бывало,  на  улице
изогнувшись   Медвидев-свекор,  ветер  рукав   его   пустой  полощет,  а  он
высказывается:

     -- Раньше трехметровый  сугроб  прожигал,  расписывался -- фамиль, имя,
отчество  полностью,  год  и день рождения обозначу.  А  ноне -- кап-кап  за
голяшку. На мыло тебя, Медвидев, на мы-ло!..

     На  Покров  нажрался  Медвидев-свекор браги  -- и  моча  у  него  вовсе
остановилась, в больницу его довезли едва живого.

     Дом  ветром шатает. По окнам  шуршит. Застоялая, густая духота в  доме.
Здоровому дышать тяжело.  Я  встал, приблизился к  Толькиной  качалке  и при
свете засиженной мухами лампешки увидел Толькины глаза. Они горели так ярко,
что, казалось, вот-вот войдут в последний накал и лопнут.

     --  Что,  малыш?  Тяжело тебе? --  наклонился  я  над разметав-  шимся,
красным от сыпи Толькой.

     Он замолк и со взрослым страданием глядел на меня.
     -- Дя-дя, -- сказал чуть слышно  Толька и  неуверенно  протянул ко  мне
руки.

     Я вынул малыша из  кроватки, стряхнул  с  его  рубашонки  клопов, начал
ходить  с ним по избе. Толька обхватил мою шею, прерывисто, со свистом дышал
мне  в щеку. Те