ным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг
основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой
теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений,
происходящих на моих глазах. Я сначала даже не понял, а просто увидел, что
мне нужны не книжные формулы, которые я все равно не мог привязать к делу,
а немедленный анализ и немедленное действие#7.

ПРИМЕЧАНИЕ 7 с.499: В "Пед поэме" 1934 с.23 дальше следует: "Нас 
властно обступил хаос мелочей, целое море элементарнейших 
требований здравого смысла, из которых каждое способно было 
вдребезги разбить всю нашу мудрую педагогическую науку".

   Всем своим существом я чувствовал, что мне нужно спешить, что я не могу
ожидать ни одного лишнего дня. Колония все больше и больше принимала
характер "малины" - воровского притона, в отношениях воспитанников к
воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и
хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные
анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой,
демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали, сколько у кого
есть добра:

   - Всегда, знаете, может пригодиться... в трудную минуту.
   Они решительно отказывались пойти нарубить дров для печей и в
присутствии Калины Ивановича разломали деревянную крышу сарая. Сделали они
это с дружелюбными шутками и смехом:
   - На наш век хватит!
   Калина Иванович рассыпал миллионы искр из своей трубки и разводил
руками:
   - Что ты им скажешь, паразитам? Видишь, какие алегантские холявы! И
откуда это они почерпнули, чтоб постройки ломать? За это родителей нужно в
кутузку, паразитов...
   И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно
зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал
обычный задорно-веселый ответ:
   - Иди ам наруби, много вас тут!
   Это впервык ко мне обратились на "ты".
   В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми
предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил
сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй
раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.
   Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущиммися
руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я,
вероятно, еще бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:
   - Простите, Антон Семенович...
   Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи
кто-нибудь слово против меня - я брошусь на всех, буду стремиться к
убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась
железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей,
Бурун что-то спешил поправить в костюме.
   Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати:
   - Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из
колонии к чертовой матери!
   И вышел из спальни.
   Пройдя к сараю, в котором находились наши инструменты, я взял топор и
хмуро посматривал, как воспитанники разбирали топоры и пилы. У меня
мелькнула мысль, что лучше в этот день не рубить лес - не давать
воспитанникам топоров в руки, но было уже поздно: они получили все, что им
полагалось. все равно. Я был готов на все, я решил, что даром свою жизнь
не отдам. У меня в кармане был еще и револьвер.
   Мы пошли в лес. Калина Иванович догнал меня и в страшном волнении
зашептал:
   - Что такое? Скажите на милость, чего это они такие добрые?
   Я рассеяно глянул в голубые очи Пана и сказал:
   - Скверно, брат, дело... Первый раз в жизни ударил человека.
   - Ох ты, лышенько! - ахнул Калина Иванович. - А если они жаловаться
будут?
   - Ну, это еще не беда...
   К моему удивлению, все прошло прекрасно. Я поработал с ребятами до
обеда. Мы рубили в лесу кривые сосенки. Ребята в общем хмурились, но
свежий морозный воздух, красивый лес, убранный огромными шапками снега,
дружное участие пилы и топора сделали свое дело.
   В перерыве мы смущенно закурили из моего запаса махорки, и, пуская дым
к верхушке сосен, Задоров вдруг разразился смехом:
   - А здорово! Ха-ха-ха-ха!..
   Приятно было видеть его смеющуюся румяную рожу, и я не мог не ответить
ему улыбкой:
   - Что - здорово? Работа?
   - Работа само собой. Нет, а вот как вы меня сьездили!
   Задоров был большой и сильный юноша, и смеяться ему, конечно, было
уместно. Я и то удивлляся, как я решился тронуть такого богатыря.
   Он залился смехом и, продолжая хохотать, взял топор и направился к
дереву:
   - История, ха-ха-ха!..
   Обедали мы вместе, с аппетитом и шутками, но утренные события не
вспоминали. Я себя чувствовал все же неловко, но уже решил не сдавать тона
и уверенно распорядился после обеда. Волохов ухмыльнулся, но Задоров
подошел ко мне с самой серьезной рожей:
   - Мы не такие плохие, Антон Семенович! Будет все хорошо. Мы понимаем...


                 3. Характеристика первичных потребностей

   На другой день я сказал воспитанникам:
   - В спальне должно быть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В
город можно уходить только с моего разрешения. Кто уйдет без отпуска,
пусть не возвращается - не приму.
   - Ого! - сказал Волохов. - А может быть, можно полегче?
   - Выбирайте, ребята, что вам нужнее. Я иначе не могу. В колонии должна
быть дисциплина. Если вам не нравится, расходитесь, кто куда хочет. А кто
останется жить в колонии, тот будет соблюдать дисциплину. Как хотите.
"Малины" не будет.
   Задоров протянул мне руку.
   - По рукам - правильно! Ты, Волохов, молчи. Ты еще глупый в этих делах.
Нам все равно здесь пересидеть нужно, не в допр#8 же идти.
   - А что, и в школу ходить обязательно? - спросил Волохов.
   - Обязательно.
   - А если я не хочу учиться?.. На что мне?..
   - В школу обязательно. Хочешь ты или не хочешь, все равно. Видишь, тебя
Задоров сейчас дураком назвал. Надо учиться - умнеть.
   Волохов шутливо завертел головой и сказал, повторяя слова какого-то
украинского анекдота:
   - От ускочыв, так ускочыв!
   В области дисциплины случай с задоровым был поворотным пунктом. Нужно
правду сказать, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил
воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую
законность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих
педагогических рук - дело второстепенное в сравнении со стоящей передо
мной задачей. Я твердо решил, что буду диктатором, если другим методом не
овладею. Через некоторое время у меня было серьезное столкновение с
Волоховым, который будучи дежурным, не убрал в спальне и отказался убрать
после моего замечания. Я на него посмотрел сердито и сказал:
   - Не выводи меня из себя. Убери!
   - А то что? Морду набьете? Права не имеете!..
   Я взял его за воротник, приблизил к себе и зашипел в лицо совершенно
искренно:
   - Слушай! Последний раз раз предупреждаю: не морду набью, а изувечу! А
потом ты на меня жалуйся, сяду в допр, это не твое дело!
   Волохов вырвался из моих рук и сказал со слезами:
   - Из-за такого пустяка в допр нечего садиться. Уберу, черт с вами!
   Я на него загремел:
   - Как ты разговариваешь?
   - Да как же с вами разговаривать? Да ну вас к..!
   - Что? Выругайся...
   Он вдруг засмеялся и махнул рукой.
   - Вот человек, смотри ты... Уберу, уберу, не кричите!
   Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашел в
насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай
с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я стал бояться, что
могу броситься в сторону наименьшего сопротивления. Из воспитательниц
прямо и настойчиво осудила меня Лидия Петровна. Вечером того же дня она
положила голову на кулачки и пристала:
   - Так вы уже нашли метод? Как в бурсе#9, да?

ПРИМЕЧАНИЕ 9 с.499: Бурса - общежитие при духовных семинариях и 
училищах, синоним сурового режима и грубых нравов с применением 
телесных наказаний (ZT. Помяловский Ник Герасимович М.1951. 
Очерки бурсы).

   - Отстаньте, Лидочка!
   - Нет, вы скажите, будем бить морду? И мне можно? Или только вам?
   - Лидочка, я вам потом скажу. Сейчас я еще сам не знаю. Вы подождите
немного.
   - Ну хорошо, подожду.
   Екатерина Григорьевна несколько дней хмурила брови и разговаривала со
мной официально-приветливо. Только дней через пять она меня спросила,
улыбнувшись серьезно:
   - Ну, как вы себя чувствуете?
   - Все равно. Прекрасно себя чувствую.
   - А вы знаете, что в этой истории самое печальное?
   - Самое печальное?
   - Да. Самое неприятное то, что ведь ребята о вашем подвиге рассказывают
с упоением. Они в вас даже готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это
такое? Я не понимаю. Что это, привычка к рабству?
   Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне:
   - Нет, тут не в рабстве дело. Тут как-то иначе. Вы проанализируйте
хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним
ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей
этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий
здрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы
возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию#10, мог причинить им
много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для
себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно,
все-таик нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем
для них. все-таки они люди. Это важное обстоятельство.
   - Может быть, - задумалась Екатерина Григорьевна.
   Но задумываться нам было некогда. Через неделю, в феврале 1921, я
привез на мебельной линейке полтора десятка настоящих беспризорных и
по-настоящему оборванных ребят. С ними пришлось много возиться, чтобы
обмыть, кое-как одеть, вылечить чесотку. К марту в колонии было до
тридцати ребят. В большинстве они были очень запущены, дики и совершенно
не приспособлены для выполнения соцвосовской мечты. Того особенного
творчества, которое якобы делает детское мышление очень близким по своему
типу к научному мышлению, у них пока что не было.
   Прибавилось в колонии и воспитателей. К марту у нас был уже настоящий
педагогический совет. Чета из Ивана Ивановича и Натальи Марковны Осиповых,
к удивлению всей колонии, привезла с собою значительное имущество: диваны,
стулья, шкафы, множество всякой одежды и посуды. Наши голые колонисты с
чрезвычайным интересом наблюдали, как разгружались возы со всем этим
добром у дверей квартиры Осиповых.
   Интерес колонистов к имуществу Осиповых был далеко не академическим
интересом, и я очень боялся, что все это великолепное переселение может
получить обратное движение к городским базарам. Через неделю
особый интерес к богатству Осиповых несколько разрядился прибытием
экономки. Экономка была старушка - очень добрая, разговорчивая и глупая.
Ее имущество хотя и устпало осиповскому, но состояло из очень аппетитных
вещей. Было там много муки, банок с вареньем и еще с чем-то, много
небольших аккуратных мешочков и саквояжиков, в которых прощупывались
глазами наших воспитанников разные ценные вещи.
   Экономка с большим старушечьим вкусом и уютом расположилась в своей
комнате, приспособила свои коробки и другие вместилища к разным
кладовочкам, уголкам и местечкам, самой природой назначенным для такого
дела, и как-то очень быстро сдружилась с двумя-тремя ребятами. Сдружились
они на договорных началах: они доставляли ей дрова и ставили самовар, а
она за это угощала их чаем и разговорами о жизни. делать экономке в
колонии было, собственно говоря, нечего, и я удивлялся, для чего ее
назначили.
   В колонии не нужно было никакой экономки. Мы были невероятно бедны.
кроме нескольких квартир, в которых поселился персонал, из всех
помещений колонии нам удалось отремонтировать только одну большую спальню
с двумя унтермарковскими печами#11. В этой комнат стояло тридцать "дачек"
и три больших стола, на которых ребята обедали и писали. Другая большая
спальня и столовая, две классные комнаты и канцелярия ожидали ремонта в
будущем.
   постельного белья у нас было полторы смены, всякого иного белья и вовсе
не было. Наше отношение к одежде выражалось почти исключительно в
разных просьбах, обращенных к наробразу и к другим учреждениям.
   Завгубнаробразом, так решительно открывавший колонию, уехал куда-то на
новую работу, его преемник колонией мало интерсовался - были у него дела
поважнее.
   Атмосфера в наробразе меньше всего соответствовала нашему стремлению
разбогатеть. В то время губнаробраз представлял собой конгломерат очень
многих комнат и комнаток и очень многих людей, но истинными выразителями
педагогического творчества здесь были не комнаты и не люди, а столики.
расшатанные и облезшие, то писмьенные, то туалетные, то ломберные,
когда-то черные, когда-то красные, окруженные такими же стульями, эти
столики изображали различные секции, о чем свидетельствовали надписи,
развешанные на стенках против каждого столика. Значительное большинство
столиков всегда пустовало, потому что дополнительная величина - человек -
оказывался в существе своем не столько заведующим секцией, сколько
счетоводом в губраспреде. Если за каким-нибудь столиком вдруг
обнаруживалась фигура человека, посетители сбегались со всех сторон и
набрасывались на нее. Беседа в этом случае заключалась в выяснении того,
какая это секция, и в эту ли секцию должен обратиться посетитель или нужно
обращаться в другую, и если в другую, то почему и в какую именно; а если
все-таки не в эту, то почему товарищ, который сидел за тем вон столиком в
прошлую субботу, сказал, что именно в эту? После разрешения всех этих
вопросов заведующий секцией снимался с якоря и с космической скоростью
исчезал.
   Наши неопытные шаги вокруг столиков не привели, естественно, ни к каким
положительным результатам. Поэтому зимой двадцать первого года коло-
ния очень мало походила на воспитательное учреждение. Изодранные пиджаки,
к котрым гораздо больше подходило блатное наименование "клифт", кое-как
прикрывали человеческую кожу; очень редко под клифтами оказывались остатки
истлевшей рубахи. Наши первые воспитанники, прибывшие к нам в хороших
костюмах, недолго выделялись из общей массы; колка дров, работа на кухне,
в прачечной делали свое, хотя и педагогическое, но для одежды
разрушительное дело.
   К марту все наши колонисты были так одеты, что им мог бы позавидовать
любой артист, исполняющий роль мельника в "Русалке".
   На ногах у очень немногих колонистов были ботинки, большинство же
обвертывало ноги портянками и завязывало веревками. Но и с этим последним
видом обуви у нас были постоянные кризисы.
   Пища наша называлась кондером#12. Другая пища бывала случайна. В то
время существовало множество всяких норм питания: были нормы
обыкновенные, нормы повышенные, нормы для слабых и для сильных, нормы
дефективные, санаторные, больничные. При помощи очень напряженной
дипломатии нам иногда удавалось убедить, упросить, обмануть, подкупить
своим жалким видом, запугать бунтом колонистов, и нас переводили, к
примеру, на санаторную норму. В норме было молоко, пропасть жиров и белый
хлеб. Этого, разумеется, мы не получали, но некоторые элементы кондера и
ржаной хлеб начинали привозить в большем размере. через месяц-другой нас
постигало дипломатическое поражение, и мы вновь опускались до положения
обыкновенных смертных и вновь начинали осторожную и кривую линию тайной и
явной дипломатии. Иногда нам удавалось производить такой сильный нажим,
что мы начинали получать даже мясо, копчености и конфеты, но тем печальнее
становилось наше житье, когда обнаруживалось, что никакого права на эту
роскошь дефективные морально не имеют, а имеют только дефективные
интеллектуально.
   Иногда нам удавалось совершать вылазки из сферы узкой педагогики в
некоторые соседние сферы, например в губпродком, или в опродкомарм Первой
запасной, или в отдел снабжения какого-нибудь подходящего ведомства. В
наробразе категорически запрещали подобную партизанщину, и вылазки нужно
было делать втайне.
   Для вылазки необходимо было вооружиться бумажкой, в которой стояло
только одно простое и выразительное предположение:
   "Колония малолетних преступников просит отпустить для питания
воспитанников сто пудов муки".
   В самой колонии мы никогда не употребляли таких слов, как "преступник",
и наша колония никогда так не называлась. В то время нас называли морально
дефективными. Но для посторонних миров последнее название мало подходило,
ибо от него слишком несло запахом воспитательного ведомства.
   С своей бумажкой я помещался где-нибудь в коридоре соответствующего
ведомства, у дверей кабинета. В двери это входило множество людей. Иногда
в кабинет набивалось столько народу, что туда уже мог заходить всякий
желающий. Через головы посетителей нужно было пробиться к начальству и
молча просунуть под его руку нашу бумажку.
   Начальство в продовольственных ведомствах очень слабо разбиралось в
классифиционных хитростях педагогики, и ему не всегда приходило в
голову, что "малолетние преступники" имеют отношение к просвещению.
Эмоциональная же окраска самого выражения "малолетние преступники" было
довольно внушительна. Поэтому очень редко начальство взирало на нас строго
и говорило:
   - Так вы чего сюда пришли? Обращайтесь в свой наробраз.
   Чаще бывало так, - начальство задумывалось и произносило:
   - Кто вас снабжает? Тюремное ведомство?
   - нет, видите ли, тюремное ведомство нас не снабжает, потому что это же
дети...
   - А кто же вас снабжает?
   - До сих пор, видите ли, не выяснено...
   - Как это - "не выяснено"?.. Странно!
   Начальство что-то записывало в блокнот и предлагало прийти через
неделю.
   В таком случае дайте пока хоть двадцать пудов.
   - Двадцать я не дам, получите пока пять пудов, а я потом выясню.
   Пяти пудов было много, да и завязавшийся разговор не соответствовал
нашим предначертаниям, в которых никаких выяснений, само собой, не
ожидалось.
   Единственно приемлимым для колонии имени М. Горького был такой оборот
дела, когда начальство ни о чем не расспрашивало, а молча брало нашу
бумажку и чертило в углу: "Выдать".
   В этом случае я сломя голову летел в колонию:
   - Калина Иванович!.. Ордер!.. Сто пудов! Скорее ищи дядьков и вези, а
то разберутся там...
   Калина Иванович радостно склонялся над бумажкой:
   - Сто пудов? Скажи ж ты! А откедова ж такое?
   - Разве не видишь? Губпродком отдела#13...
   - Кто их разберет!.. Та нам все равно: хоть черт, хоть бис, абы яйца
нис, хе-хе-хе!..
   Первичная потребность у человека - пища. Поэтому положение с одеждой
нас не так удручало, как положение с пищей. Наши воспитанники всегда были
голодны, и это значительно усложняло задачу их морального перевоспитания.
Только некоторую, небольшую часть своего аппетита колонистам удавалось
удовлетворять при помощи частных способов.
   Одним из основных видов частной пищевой промышленности была рыбная
ловля. Зимой это было очень трудно. Самым легким способом было опустошение
ятерей (сеть, имеющая форму четырехгранной пирамиды), которые на недалекой
речке и на нашем озере устанавливались местными хуторянами. Чувство
самосохранения и присущая человеку экономическая сообразительность
удерживали наших ребят от похищения самих ятерей, но нашелся среди наших
колонистов один, который нарушил это золотое правило.
   Это был Таранец. Ему было шестнадцать лет, он был из старой воровской
семьи, был строен, ряб, весел, остроумен, прекрасный организатор и
предприимчивый человек. Но он не умел уважать коллективные интересы. Он
украл не реке несколько ятерей и притащил их в колонию. Вслед за ним
пришли и хоязева ятарей, и дело окончилось большим скандалом.
Хуторяне после этого стали сторожить ятеря, и нашим охотникам очень редко
удавалось что-нибудь поймать. Но через некоторое время у Таранца и у
некоторых других колонистов появились собственные ятеря, которые им были
подарены "одним знакомым в городе". При помощи этих