т к карете. Но Ховрах уже здоров, и карета спокойно
уезжает в колонию. Как ни тяжело было для Ховраха подвергнуться описанной
медицинской процедуре, еще тяжелее возвратиться в сводный и в молчании
принимать дозы новых лекарств в виде самых простых вопросов:
   - Что, Ховрах, помогло? Хорошее средство, правда?
   Разумеется, это были партизанские действия, но они вытекали из общего
тона и из общего стремления коллектива наладить работу. А тон и стремление
- это были настоящие предметы моей технической заботы.
   Основным технологическим моментом оставался, конечно, отряд. Что такое
отряд, на "Олимпе" так и не разобрали до самого конца нашей истории. А
между тем я изо всех сил старался растолковать олимпийцам значение отряда
и его определяющую полезность в педагогическом процессе. Но ведь мы
говорили на разных языках, ничего нельзя было растолковать. Я привожу
здесь почти полностью один разговор, который произошел между мною и
профессором педагогики, заехавшим в колонию, очень аккуратным человеком в
очках, в пиджаке, в штанах, человеком мыслящим и добродетельным. Он
пристал ко мне с вопросом, почему столы в столовой между отрядами
распределяет дежурный командир, а не педагог.
   - Серьезно, товарищ, вы, вероятно, просто шутите. Я прошу вас серьезно
со мной говорить. Как это так: дежурный мальчик распределяет столовую, а
вы спокойно здесь стоите. Вы уверены, что он все сделает правильно, никого
не обдити? Наконец... он может просто ошибиться.
   - Распределить столовую не так трудно, - ответил я профессору, - кроме
того, у нас есть старый и очень хороший закон.
   - Интересно. Закон?
   - Да, закон. Такой: все приятное и все неприятное или трудное
распределяется между отрядами по очереди, по порядку их номеров.
   - Как это? Что т-такое? Не понимаю...
   - Это очень просто. Сейчас первый отряд получает самое лучшее место в
столовой, после него через месяц - второй и так далее.
   - Хорошо. А "неприятное" - что это такое?
   - Бывает очень часто так называемое неприятное. Ну, вот, например, если
сейчас нужно будет проделать срочную внеплановую работу,
то будет вызван первый отряд, а в следующий раз - второй. Когда будут
распределять уборку, первому отряду дадут чистить уборные. Это, конечно,
относится только к работам очередного типа.
   - Это вы придумали такой ужасный закон?
   - Нет, почему я? Это хлопцы. Для них так удобнее: ведь такие
распределения делать очень трудно, всегда будут недовольные. А теперь это
делается механически. Очередь передвигается через месяц.
   - Так, значит, ваш двадцатый отряд будет убирать уборную через двадцать
месяцев?
   - Конечно, но и лучшее место в столовой он тоже займет через двадцать
месяцев.
   - Кошмар! Но ведь через двадцать месяцев в двадцатом отряде будут
новые люди. Ведь так же?
   - Нет, состав отрядов почти не меняется. Мы - сторонники длительных
коллективов. Конечно, кое-кто уйдет, будут два-три новичка. Но если даже и
большинство отряда обновится, в этом нет ничего опасного. отряд - это
коллектив, у которого есть свои традиции, история, заслуги, слава. Правда,
теперь мы значительно перемешали отряды, но все же ядра остались.
   - Не понимаю. Все это какие-то выдумки. Все это несерьезно. Какое
значение имеет отряд, если там новые люди. На что это похоже?
   - Это похоже на Чапаевскую дивизию, - сказал я, улыбаясь.
   - Ах, вы опять с вашей военизацией... Хотя... что же тут, так сказать,
чапаевского?
   - В дивизии уже нет тех людей, что были раньше. И нет Чапаева. Новые
люди. Но они несут на себе славу и честь Чапаева и его полков, понимаете
или нет? Они отвечают за славу Чапаева. А если они опозорятся, через
пятьдесят лет новые люди будут отвечать за их позор.
   - Не понимаю, для чего это вам нужно?
   Так он и не понял, этот профессор. Что я мог сделать?
   В первые дни Куряжа в отрядах совершалась очень большая работа. К
двум-трем отрядам издавна был прикреплен воспитатель. На ответственности
воспитателей лежало возбуждать в отрядах представление о коллективной
чести и лучшем, достойном месте в колонии. Новые благородные побуждения
коллективного интереса приходили, конечно, не в один день, но все же
приходили сравнительно быстро, гораздо быстрее, чем если бы мы надеялись
только на индивидуальную обработку.
   Вторым нашим весьма важным институтом была система перспективных линий.
Есть, как известно, два пути в области организации перспективы, а
следовательно, и трудового усилия. Первый заключается в оборудовании
личной перспективы, между прочим, при помощи воздействия на материальные
интересы личности. Это последнее, впрочем, решительно запрещалось
тогдашними педагогическими мыслителями. Когда дело доходило до самого
незначительного количества рублей, намечаемых к выдаче ребятам в виде
зарплаты или премии, на "Олимпе" подымался настоящий скандал.
Педагогические мыслители были убеждены, что деньги от дьявола, недаром же
они слышали в "Фаусте":

                        Люди гибнут за металл...

   Их отношение к зарплате и к деньгам было настолько паническое, что не
оставалось места ни для какой аргументации. Здесь могло помочь только
окропление святой водой, но я этим средством не обладал.
   А между тем зарплата - очень важное дело. На получаемой зарплате
воспитанник вырабатывает умение координировать личные и общественные
интересы, попадает в сложнейшее море советского промфинплана, хозрасчета и
рентабельности, изучает всю систему советского заводского хозяйства и
принципиально становится на позиции, общие со всяким другим рабочим.
Наконец приучается просто ценить заработок и уже не выходит из детского
дома в образе беспризорной проститутки, не умеющей жить, а обладающей
только "идеалами".
   Но ничего нельзя было поделать, на этом лежало табу (запрещение).
   Я имел возможность пользоваться только вторым путем - методом повышения
коллективного тона и организации сложнейшей системы коллективной
перспективы#42. От этого метода не так пахло нечистой силой, и "олимпийцы"
терпели здесь многое, хотя и ворчали иногда подозрительно.
   Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего
радостного. Истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя
радость. В педагогической технике эта завтрашняя радость является одним из
важнейших обьектов работы. Сначала нужно организовать самую радость,
вызвать ее к жизни и поставить как реальность. Во-вторых, нужно настойчиво
претворять более простые виды радости в более сложные и человечески
значительные. Здесь проходит интересная линия: от примитивного
удовлетворения каким-нибудь пряником до глубочайшего чувства долга.
   Самое важное, что мы привыкли ценить в человеке, - это сила и красота.
И то и другое определяется в человеке исключительно по типу его отношения
к перспективе. Человек, определяющий свое поведение самой близкой
перспективой, сегодняшним обедом, именно сегодняшним, есть человек самый
слабый#41. Если он удовлетворяется только перспективой своей собственной,
хотя бы и далекой, он может представляться сильным, но он не вызывает у
нас ощущения красоты личности и ее настоящей ценности. Чем шире коллектив,
перспективы которого являются для человека перспективами личными, тем
человек красивее и выше.
   Воспитать человека - значит воспитать у него перспективные пути#44, по
которым располагается его завтрашняя радость. Можно написать целую
методику этой важной работы. Она заключается в организации новых
перспектив, в использовании уже имеющихся, в постепенной подстановке более
ценных. Начинать можно и с хорошего обеда, и с похода в цирк, и с очистки
пруда, но надо всегда возбуждать к жизни и постепенно расширять
перспективы целого коллектива, доводить их до перспектив всего Союза.
   Ближайшей коллективной перспективой после завоевания Куряжа сделался
праздник первого снопа.
   Но я должен отметить один исключительный вечер, сделавшийся почему-то
переломным в трудовом усилии куряжан. Я, впроче, не рассчитывал на такой
результат, я хотел сделать только то, что необходимо было сделать, вовсе
не из практических намерений.
   Новые колонисты не знали, кто такой Горький. В ближайшие дни по приезде
мы устроили вечер Горького. Он был сделан очень скромно. Я сознательно не
хотел придавать ему характер концерта или литературного вечера. Мы не
пригласили гостей. На скромно убранной сцене поставили портрет Алексея
Максимовича.
   Я рассказал ребятам о жизни и творчестве Горьокго, рассказал подробно.
Несколько старших ребят прочитали отрывки из "Детства". Новые колонисты
слушали меня, широко открыв глаза: они не представляли себе, что в мире
возможна такая жизнь. Они не задавали мне вопросов и не волновались до той
минуты, пока Лапоть не принес папку с письмами Горького.
   - Это он написал? Сам писал? А ну, покажите...
   Лапоть бережно обнес по рядам развернутые письма Горького. Кое-кто
задержал руку Лаптя и постарался глубже проникнуть в содержание
происходящего.
   - Вот видишь, вот видишь: "Дорогие мои товарищи". Так и написано...
   Все письма были прочитаны на собрании. Я после этого спросил:
   - Может, есть желающие что-нибудь сказать?
   Минуты две не было желающих. Но потом, краснея, на сцену вышел Коротков
и сказал:
   - Я скажу новым горьковцам... вот, как я. Только я не умею говорить.
Ну, все равно. Хлопцы! Жили мы тут, и глаза у нас есть, а ничего мы не
видели... Как слепые, честное слово. Аж досадно - сколько лет пропало! А
сейчас нам показали одного Горького... Честное слово, у меня все на душе
перевернулось... не знаю, как у вас...
   Коротков придвинулся к краю сцены, чуть-чуть прищурил серьезные
красивые глаза:
   - Надо, хлопцы, работать... По-другому нужно работать... Понимаете!
   - Понимаем! - закричали горячо пацаны и крепко захлопали, провожая со
сцены Короткова.
   На другой день я их не узнал. Отдуваясь, кряхтя, вертя головами, онри
честно, хотя и с великим трудом, пересиливали известную человеческую лень.
Они увидели перд собой самую радостную перспективу: ценность человеческой
личности.


                              11. Первый сноп

   Последние дни мая по очереди приносили нам новые подарки: новые
площадки двора, новые двери и окна, новые запахи во дворе и новые
настроения. Последние припадки лени теперь легко уже сбрасывались. Все
сильнее начинал блестеть впереди праздник нашей победы. Из недр
монастырской стены, из глубин бесчисленных келий выходил на поверх-
ность последний час прошлого, и его немедленно подхватывал летний
услужливый ветер и уносил куда-то далеко, на какие-то свалки истории.
   Ветру теперь нетрудно было работать: упорные ломы сводных за две недели
своротили к черту вековую саженную стену. Коршун, Мэри и посвежевшие кони
Куряжа, получившие в совете командиров приличные имена: Василек, Монах,
Орлик - развезли кирпичный прах куда следует: что покрупнее и что поцелее
- на постройку свинарни, что помельче - на дорожки, овражки, ямы. Другие
сводные с лопатами, тачками, носилками расширили, расчистили, утрамбовали
крайние площадки нашей горы, раскопали спуски в долину, уложили ступени, а
бригада Борового уже наладила десяток скамеек, чтобы поставить их на
специальных террасках и поворотах. В нашем дворе стало светло и просторно,
прибавилось неба, и зеленые украшения и привольные дали горизонта
расположились вокруг нас широчайшей рамой.
   И во дворе и вокруг горы давно уничтожили останки соцвосовских
миллионов, и наш садовник Мизяк, человек молчаливый и сумрачный, какими
часто бывают некрасивые мужьяч красавиц, уже вскапывал с ребятами обочины
двора и дорожек и складывал в аккуратные кучки износившиеся кирпичики
монашеских тротуаров.
   На северном краю двора делали фундамент для свинарни. Свинарня делалась
настоящая, с хорошими станками. Шере уже не похож на погорельца, сейчас и
он почувствовал архимедовский восторг: ежедневно выходили на работу больше
тридцати сводных отрядов, в наших руках ощущалась огромная сила. И я
увидел, какие страшные запасы рабочего апппетита заложены в Шере. Он еще
больше похудел от жадности: работы много, рабочей силы много, только в нем
самом имеют пределы силы организатора.  Эдуард Николаевич уменьшил сон,
удлинил как будто ноги, вычеркнул из распорядка дня разные излишества
вроде завтраков, обедов и ужинов - и все-таки не успевал всего сделать.
   На нашей сотне гектаров Шере хотел в полтора месяца пройти тот путь,
который на старом месте мы проходили в шесть лет. Он бросал большие
сводные на прополку полей, на выщипывание самой ничтожной травки, он без
малейшего содрогания перепахивал неудачные участки и прилаживал к ним
какие-то особенные поздние культуры. По полям прошли прямые, как лучи,
межи, очищенные от сорняка и украшенные, как и раньше, визитными
карточками "королей андалузских" и "принцесс" разных сортов. На
центральном участке, у самой полевой дороги, Шере раскинул баштан,
снисходя к моим педагогическим перспективам. В совете командиров отметили
это начинание как весьма полезное, и Лапоть немедленно приступил к учету
разной заслуженной калечи, чтобы из ее элементов составить специальный
отряд баштанников.
   Как ни много было работы у шере, а хватило сил наших и на сводный отряд
для очистки пруда. Командиром сводного назначили Карабанова. Сорок голых
хлопцев, опоясав бедра самыми негодными трусиками, какие только нашлись у
Дениса Кудлатого, приступили к спуску воды. На дне пруда нашлось много
интересных вещей: винтовки, обрезы, револьверы. Карабанов говорил:
   - Если тут хорошо поискать, то и штаны найдутся. Я так думаю, что сюда
и штаны бросили, бо без штанов тикать легче...
   Оружие из грязи вытащить было нетрудно, но вытащить самую грязь
оказалось очень тяжелым делом. Пруд был довольно большой, выносить грязь
ведрами и носилками - когда кончишь работу? Только когда приспособили к
делу четверку лошадей и специально изобретенные дощатые лопасти, толща
грязи начала заметно уменьшаться.
   "Особый второй свадной" Карабанова во время работы был исключительно
красив. Вымазанные до самой макушки, хлопцы сильно походили на чернокожих,
их трудно было узнавать в лицо, их толпа казалась прибывшей из неизвестной
далекой страны. Уже на третий день мы получили возможность любоваться
зрелищем, абсолютно невозможным в наших широтах: хлопцы вышли на работу,
украсив бедра стильными юбочками из листьев акации, дуба и подобных
тропических растений. На шеях, на руках, на ногах у них появились
соответствующие украшения из проволоки, полосок листового железа, жести.
Многие ухитрились пристроить к носам поперечные палочки, а на ушах
развесить серьги из шайб, гаек, гвоздиков.
   Чернокожие, конечно, не знали ни русского, ни украинсколго языка и
изьяснялись исключительно на неизвестном колонистам туземном наречии,
отличающемся крикливостью и преобладанием непривычных для европейского уха
гортанных звуков. К нашему удивлению, члены особого второго сводного не
только понимали друг друга, но и отличались чрезвычайной
словоохотливостью, и над всей огромной впадиной пруда целый день стоял
невыносимый гомон. Залезши по пояс в грязь, чернокожие с криком
прилаживают Стрекозу или Коршуна к нескладному дощатому приспособлению в
самой глубине ила и орут благим матом.
   Карабанов, блестящий и черный, как и все, сделавший из своей шевелюры
какой-то выдающегося безобразия кок, вращает огромными белыми глазами и
скалит страшные зубы:
   - Каррамба!
   Десятки пар таких же диких и таких же белых глаз устремляются в одну
точку, куда показывает вся в браслетах экзотическая рука Карабанова,
кивают головами и ждут. Карабанов орет:
   - Пхананяй, пхананяй!
   Дикари стремглав бросаются на приспособление и тесной дикой толпой с
напряжением и воплем помогают Стрекозе вытащить на берег целую тонну
густого, тяжелого ила.
   Эта этнографическая возня особенно оживляется к вечеру, когда на склоне
нашей горы рассаживается вся колония и голоногие пацаны с восхищением
ожидают того сладкого момента, когда Карабанов заорет: "Горлы резыты!.." и
чернокожие с свирепыми лицами кровожадно бросятся на белых. Белые в ужасе
спасаются во двор колонии, из дверей и щелей выглядывают их перепуганные
лица. Но чернокожие не преследуют белых, и вообще дело до канибальства не
доходит, ибо хотя дикари и не знают русского языка, тем не менее прекрасно
понимают, что такое домашний арест за принос грязи в жилое помещение.
   Только один раз счастливый случай позволил дикарям действительно
покуражиться над белым населением в окрестностях столичного города
Харькова.
   В один из вечеров после сухого жаркого дня с запада пришла грозовая
туча. Заворачивая под себя клокочущий серый гребень, туча поперек
захватила небо, зарычала и бросилась на нашу гору. Особый второй сводный
встретил тучу с восторгом, дно пруда огласилось торжествующими криками.
Туча заколотила по Куряжу из всех своих батареей тяжелыми тысячетонными
взрывами и вдруг, не удержавшись на шатких небесных качелях, свалилась на
нас, перемешав в дымящемся вихре полосы ливня, громы, молнии и
остервенелый гнев. Особый второй сводный ответил на это душераздирающим
воплем и исступленно заплясал в самом центре хаоса.
   Но в этот приятный момент на край горы в сетке дождя вынесся строгий,
озабоченный Синенький и заиграл закатисто-разливчатый сигнал тревоги.
Дикари потушили пляски и вспомнили русский язык:
   - Чего дудишь? А? У нас?.. Где?
   Синенький ткнул трубой на Подворки, куда уже спешили в обход пруда
вырвавшиеся из двора колонисты. В сотне метров от берега жарким обильным
костром полыхала хата, и возле нее торжественно ползли какие-то элементы
процессии. Все сорок чернокожих во главе с вождем бросились к хате.
Десятка полтора испуганных баб и дедов в этот момент наладили против
прибежавших раньше колонистов заграждение из икон, и один из бородачей
кричал:
   - Какое ваше дело? Господь бог запалил, господь бог и потушит...
   Но, оглянувшись, и бородач и другие верующие убедились, что не только
господь бог не проявляет никакой пожарной заботы, но попустительством
божиим решающее участие в катастрофе предоставлено нечистой силе: на них с
дикики криками несется толпа чернокожих, потрясая мохнатыми бедрами и
позванивая железными украшениями. Черномазые лица, исковерканные носовыми
платками и увенчанные безобразными коками, не оставляли никакого места для
сомнений: у этих существ не могло быть, конечно, иных намерений, как
захватить всю процессию и утащить ее в пекло. Деды и бабы пронзительно
закричали и затопали по улице в разные стороны, прижимая иконы под
мышками. Ребята бросились к конюшне и к коровнику, но было уже поздно:
животные погибли. Разгневанный Семен первым попавшимся в руки поленом
высадил окно и полез в хату. Через минуту в окне вдруг показалась седая
бородатая голова, и Семен закричал из хаты:
   - Принимай дида, хай ему...
   Ребята приняли деда, а Семен выскочил в другое окно и запрыгал по
зеленому мокрому двору, спасаясь от ожогов. Один из чернокожих понесся в
колонию за линейкой.
   Туча уже унеслась на восток, растянув по небу черный широкий хвост. Из
колонии прилетел на Молодце Антон Братченко:
   - Линейка сейчас будет... А граки ж где ? Чего тут одни хлопцы?
   Мы уложили деда на линейку и потянулись за ним в колонию. Из-за ворот и
плетней на нас смотрели неподвижные лица и одними взглядами предавали нас
анафеме.
   Село отнеслось к нам холодно, хотя и доходили до нас слухи, что
народившаяся в колонии дисциплина жителями одобряется#45.
   По субботам и воскресеньям наш двор наполнялся верующими. В церковь
обычно заходили только старики, молодежь предпочитала прогуливаться
вокруг храма. Наши сторожевые сводные и этим формам общения - с нами или с
богами? - положили конец. На время богослужения выделялся патруль, надевал
голубые повязки и предлагал верующим такую альтернативу:
   - Здесь вам не бульвар. Или проходите в церковь, или вычищайтесь со
двора. Нечего здесь носиться с вашими предрассудками.
   Большинство ве