одно, забыть бесконечные разговоры о монастырях,
еще не оживших помещичьих гнездах, потушить сказку о Хортицком острове,
собираться и ехать.
   Осмотреть и принять имение Попова поехали я и Митька Жевелий, избранный
общим собранием. Митьке было уже пятнадцать лет. Он давно стоял в строю
пацанов на голову выше других, давно прошел сложные искусы комсводотряда,
больше года уже комсомолец, а в последнее время заслуженно был выдвинут на
ответственный пост командира девятого. Митька был представителем новейшей
формации горьковцев: к пятнадцати годам он приобрел большой хозяйственный
опыт, и пружинный стан, и удачу организатора, заразившись в то же время
многими ухватками старшего боевого поколения. Митька с первого дня был
корешком Карабанова и от Карабанова получил как будто в наследство черный
огневой глаз и энергничное красочное движение; но и отличался Митька от
Семена заметно хотя
бы уже потому, что к пятнадцати годам Митька был в пятой группе.
   Мы с Митькой выехали в ясный морозный бесснежный день в конце ноября и
через сутки были в Заопоржье. По молодости нашей воображали, что новая
счастливая эра трудовой колонии имени Горького начнется приблизительно
так: председатель окрисполкома, человек с революционным приятным лицом,
встретит нас ласково, обрадуется и скажет:
   - Имение Попова? Для колонии имени Горького? Как же, как же, знаю.
Пожайлуста, пожайлуста! Вот вам оредр на имение, идите и владейте.
   Останется нам только узнать, где дорога в имение, и лететь в колонию с
приглашением:
   - Скорее, скорее собирайтесь!..
   В том, что имение Попова нам понравится, мы не сомневались. На что уже
Брегель в Наркомпросе женщина строгая, а та и сказала нам с Митькой, когда
мы заехали к ней в Харьков:
   - Попова имение? Как раз для Макаренко! Этот самый Попов был немножко
чудак, он там такого настроил... да вот увидите. Хорошее имение, и вам
понравится.
   Джуринская говорила то же:
   - Там хорошо, и богато, и красиво. Это место нарочно сделано для
детской колонии.
   И Мария Кондратьевна сказала:
   - Прелесть, что за такое имение!
   Уже одно то, что всем это имение известно, много значило, и поэтому и я
и Митька были в фаталистическом настроении: это для нас, горьковцев,
специально судьба приготовила.
   Но из всех наших ожиданий правильным оказалось только одно: лицо
предисполкома было действительно симпатичное и революционное. Все
остальное вышло не так, и прежде всего не таковы были его речи.
   Прочитав бумажку Наркомпроса, председатель сказал:
   - Да, но там ведь крестьянская коммуна! А что это за колония Горького?
   Он откровенно разглядывал нас с Митькой, и, кажется, Митька понравился
ему больше, чем я, ибо он улыбнулся черноглазой Митькиной настороженности
и спросил:
   - Так это такие мальчики будут там хозяйничать?
   Митька решительно покраснел и начал грубиянить:
   - А чем у нас бузовые пацаны? Наверное, не хуже ваших граков будем
хозяйничать.
   После этих слов Митька еще больше покраснел, а председатель еще больше
улыбнулся и доверчиво признал:
   - Это крестьян вы так называете - "граки"? Действительно, хозяйничают
плохо. Но ведь там полторы тысячи гектаров. Дело это выше компетенции
окрисполкома, придется вам воевать в Наркомземе.
   Митька недоверчиво прищурился на председателя:
   - Вы сказали: дело выше... как это... компенции? Это значит как?
   - А я ваш язык лучше понимаю, чем вы мой... Ну хорошо, вам заведующий
обьяснит, что такое компетенция. А что я могу сделать? Я дам вам машину,
езжайте, посмотрите. Кстати, на месте поговорите с коммуной, - может быть,
договоритесь. Но решать дело придется в Харькове, в Наркомземе.
   Улыбаясь, председатель пожал руку Митьке:
   - Если у вас все такие "пацаны", я буду вас поддерживать.
   Мы с Митькой видели имение Попова и были отравлены его красотой.
   На краю знамеитого Великого луга, кажется, на том самом месте, где
стояла хата Тараса Бульбы, в углу между Днепром и Кара-Чекраком неожиданно
в степи вытянулись длинные холмы. Между ними Кара-Чекрак прямой стрелкой
стремится к Днепру, даже на речку не похоже - канал, а на высоком берегу
его - чудо. Высокие зубчатые стены, за стенами дворцы, остроконечные и
круглые кровли, перепутанные в сказочном своеволии. На некоторых башнях
еще и флюгера мотались, но окна смотрели черными пустыми провалами, и в
этом было тяжелое противоречие с живой вычурностью мавританской или
арабской фантазии.
   Через ворота в двухэтажной башне вьехали мы на огромный двор,
выложенный квадратными плитами, между которыми торчали с угрюмым
нахальством сухие, дрожащие от мороза стебли украинского бурьяна и на
которых коровы, свиньи, козы понабрасывали черт знает чего. Вошли в первый
дворец. Ничего в нем уже не было, кроме сквозняков, пахнувших известкой,
да в вестибюле на куче мусора валялась гипсовая Венера Милосская не только
без рук, но и без ног. В других дворцах, таких же высоких и изящных, тоже
сильно еще пахло революцией. Опытным глазом восстановителя я прикидывал,
во что обойдется ремонт. Собственно говоря, ничего страшного и не было:
окна, двери, поправить паркет, штукатурка, Милосскую можно было и не
восстанавливать; лестницы, потолки, печи были целы. Митька был менее
прозаичен, чем я. Никакие разрушения не могли потушить в нем эстетического
восторга. Он бродил по залам, башням, переходам, дворам и дворикам и ахал:
   - Ох ты ж, черт! От смотри ж ты! Ну и здорово, честное слово! Ой, и
грубое ж место, Антон Семенович! От хлопцы будут довольны! Хорошо,
честное слово, хорошо! А сколько же тут можно пацанов поместить? Мабудь,
тысячу?
   По моим расчетам выходило: пацанов можно поместить восемьсот.
   - А чи справимся? Восемьсот - это ж, наверное, с улицы. А наши все
командиры на рабфаке...
   О том, справимся или не справимся, некогда было думать - смотрели
дальше. На черном дворе хозяйничала коммуна и хозяйничала отвратительно.
Бесконечная конюшня была забита навозом, и в навозных кучах, давно без
подстилки и уборки, стояли кое-где классические клячи с выпирающими
остряками костей и с испачканными задами, многие плешивые. Огромная
свинарня вся сквозила дырками, свиней было мало, и свиньи были плохие. На
замерзших кочках двора торчали и валялись беспризорные возы, сеялки,
колеса, отдельные части, и все это покрывалось, как лаком, диким,
одуряющим бездельем. Только в свинарне вытянул к нам грязную бороду
корявый дедушка и сказал:
   - Колы в контору, так он в ту хатынку зайдить.
   - А где же ваши свиньи? - спросил Митька.
   - Как вы говорите?.. Ага ж... свиньи дэ?..
   Дед затоптался на месте, потрогал прозрачными пальцами усы и оглянулся
на станки. Видно, Митькин вопрос был для деда дипломатически непосилен. Но
он храбро махнул рукой:
   - Та... поилы, сволочи, свиней, поилы...
   - Кто это?
   - Та хто ж? Свои поилы... коммуна оця самая...
   - Так и вы ж, дедушка в коммуне?
   - Хе-хе, голубе, я в коммуни, як теля в отари. Теперь хто галасуваты
глотку мае, той и старший. А диду не дали свинячины, не далы. А вы ж чого?
   - Да по делу.
   - Ага ж, по делу значить... Ну конечно, раз по делу, так идить, от там
заседають... Заседають, как же... Они все заседають, а тут...
   Дед разгонялся, видимо, на большие откровенности, но нам было некогда.
   В тесной конторе на издыхающих барских стульях в самом деле заседали.
Сквозь махорочный дым трудно было разглядеть, сколько сидело человек,
но галдеж был порядка двух десятков. К сожалению, мы так и не узнали
повестки дня, потому что, как только мы вошли, темнобородый кучерявый
мужчина, с глазами нежными и круглыми, как у девочки, спросил нас:
   - А что за люди?
   Начался разговор, сначала недрежелюбно-официальный, потом
враждебно-страстный и только часа через два просто деловой.
   Я, оказывается, ошибался. Коммуна была тяжело больна, но умирать не
собиралась и, распознав в нас непрошенных могильщиков, возмутилась и из
последних сил проявила жажду жить.
   Ясно было одно: для коммуны полторы тысячи га было много. В этом
чрезмерном богатстве и заключалась одна из причин ее бедности. Мы легко
договорились, что землю можно будет поделить. Еще легче коммуна
согласилась отдать нам дворцы, зубцы и башни вместе с Венерой Милосской.
Но когда очередь дошла до хозяйственного двора, и у коммунаров и у нас
разгорелись страсти, Митька даже не удержался на линии спора и перешел на
личности:
   - А почему у вас до сих пор бурак в поле лежит?
   И председатель ответил:
   - А молодой ты еще меня про бурак спрашивать!
   Только поздно вечером мы и по этому пункту договорились. Митька сказал:
   - Ну чего мы споримся, как ишаки? Можно ж хозяйственный двор поделить
стенкой.
   На том и помирились.
   На чем мы добрались до колонии Горького, не помню, но кажется - это
было что-то вроде крыльев. Наш рассказ на общем собрании встречен был еще
невиданной овацией. Меня и Митьку качали, чуть не разбили мои очки, а у
Митьки что-то таки разбили - нос или лоб.
   В колонии началась действительно счастливая эра. Месяца три колонисты
жили планами. Брегель упрекала меня, заехавши в колонию:
   - Макаренко, кого вы воспитываете? Мечтателей?
   Пусть даже и мечтателей. Я не в восторге от самого слова "мечта". От
него действительно несет чем-то барышенским, а может быть, и хуже. Но ведь
и мечта разная бывает: одно дело мечтать о рыцаре на белом коне, а другое
- о восьми сотнях ребят в детской колонии. Когда мы жили в тесных
казармочках, разве мы не мечтали о высоких, светлых комнатах? Обвязы-
вая ноги тряпками, мечтали о человеческой обуви. Мечтали о рабфаке, о
комсомоле, мечтали о Молодце и о симментальском стаде. Когда я привез в
мешке двух английских поросят, один такой мечтатель, нестриженный пацан
Ванька Шелапутин, сидел на высокой скамье, положив под себя руки, болтая
ногами, и глядел в потолок:
   - это ж только два поросенка. А потом они приведут еще сколько. А те
еще сколько. И через... пять лет у нас будет сто свиней. Го-го! Ха-ха!
Слышишь, Тоська, сто свиней!
   И мечтатель и Тоська непривычно хохотали, заглушая деловые разговоры в
моем кабинете. А теперь у нас больше трехсот свиней, и никто не
вспоминает, как мечтал Шелапутин.
   Может быть, главное отличие нашей воспитательной системы от буржуазной
в том и дежит, что у нас детский коллектив обязательно должен расти и
богатеть, впереди должен видеть лучший завтрашний день и стремиться к нему
в радостном общем напряжении, в настойчивой веселой мечте. Может быть, в
этом и заключается истинная педагогическая диалектика.
   Поэтому я не надевал на мечту колонистов никакой узды и вместе с ними
залетел, можеть быть, и слишком далеко. Но это было очень счастливое время
в колонии, и теперь о нем все мои друзья вспоминают радостно. С нами
мечтал и Алексей Максимович, которому мы подробно писали о наших делах.
   Не радовались и не мечтали в колонии только несколько человек, и между
ними Калина Иванович. У него была молодая душа, но, оказывается, для мечты
одной души мало. И сам Калина Иванович говорил:
   - Ты видав, как хороший конь автомобиля боится? Это потому, что он,
паразит, жить хочет. А шкапа если какая, так она не только что автомобиля,
а и черта не боится, потому что ей все равно: чи хлеб, чи толокно, как
пацаны говорят...
   Я уговаривал Калину Ивановича ехать с нами, и хлопцы просили, но Калина
Иванович был тверд:
   - Я вже теперь ничего не боюся, и вам такие паразиты ни к чему. Погуляв
с вами, и довольно! А теперь на пенсию: при совецькой власти хорошо
дармоедам - старым перхунам.
   И Осиповы заявили, что они никуда с колонией не поедут, что с них
довольно сильных переживаний.
   - Мы люди скромные, - говорила Наталья Марковна. - Мы даже не понимаем,
для чего это вам нужно восемьсот душ. Честное слово, Антон Семенович,
вы сорветесь на этой затее.
   В ответ на эту декларацию я декламировал: "Безумству храбрых поем мы
песню".
   Ребята аплодировали и смеялись, но Осиповых таким способом смутить было
нельзя. Впрочем, Силантий меня утешал:
   - здесь это, пускай остаются. Ты это, Антон Семенович, любишь, как
говорится, всех в беговые дрожки запрягать. Корова, здесь это, для такого
дела не годится, а ты ее все цепляешь. Видишь, какая история.
   - А тебя можно, Силантий Семенович?
   - Куда это?
   - Да вот - в беговые дрожки.
   - Меня, здесь это, куда хочешь, хоть Буденному под седло. Это, пони-
маешь, сволочи меня прилаживали, как говорится, воду возить. А не
разглядели, гады, конь какой боевой!
   Силантий задирал голову и топал ногой, с некоторым опозданием
прибавляя:
   - Видишь, какая история.
   То обстоятельство, что почти все воспитатели, и Силантий, и Козырь, и
Елисов, и кузнец Годанович, и все прачки, кухарки и даже мельничные решили
ехать с нами, делало этот переезд как-то опо особенному уютным и надежным.
   А между тем дела в Харькове были плохие. Я часто туда ездил. Наркомпрос
нас дружно поддерживал. Даже Брегель заразилась нашей мечтой, хотя в этот
период меня иначе не называла, как Дон-Кихот Запорожский.
   На что уже Наркомзем, хотя и выпячивал губы и ошибался презрительно: то
колония Горького, то колония Короленко, то колония Шевченко, - и тот
уступил: берите, мол, и восемьсот десятин и поповское имение, только
отвяжитесь.
   Враги наши оказались не на боевом фронте, а в засаде. Наткнулся я на
них в горячей атаке, воображая, что это последний победный удар, после
которого только в трубы трубить. А против моей атаки вышел из-за кустов
маленький такой, в кучем пиджачке человечек, сказал несколько слов, и я
оказался разбитым наголову и покатился назад, бросая орудия и знамена,
комкая ряды разогнавшихся в марше колонистов.
   - Наркомфин не может согласиться на эту аферу - дать вам тридцать
тысяч, чтобы ремонтировать никому не нужный дворец. А ваши детские дома
стоят в развалинах.
   - Да ведь это не только не раемонт. В эту смету входят и инвентарь и
дорога.
   - Знаем, знаем: восемьсот десятин, восемьсот беспризорных и восемьсот
коров. Времена таких афер кончились. Сколько мы Наркомпросу миллионов
давали, все равно ничего не выходит: раскрадут все, поломают и разбегутся.
   И человечек наступил на грудь повергнутой так неожиданно нашей живой,
нашей прекрасной мечты. И сколько она ни плакала под этой ногой, сколько
ни доказывала, что она мечта горьковская, ничего не помогло - она умерла.
   И вот я, печальный, возвращаюсь домой, судорожно вспоминая: ведь в
нашей школе комплексом проходит тема "Наше хозяйство в Запорожье". Шере
два раза ездил в имение Попова. Он составил и рассказал колонистам
переливающий алмазами, изумрудами, рубинами хозяйственный план, в котором
лучились, играли, ослепляли тракторы, сотни коров, тысячи овец, сотни
тысяч птиц, экспорт масла и яиц в Англию, инкубаторы, сепораторы, сады.
   Ведь еще на прошлой неделе вот так же я возвращался из харькова, и меня
встречали возбужденные пацаны, стаскивали с экипажа и вопили:
   - Антон Семенович, Антон Семенович! У Зорьки жеребенок! Вот посмотрите,
посмотрите! Нет, вы сейчас посмотрите!..
   Они потащили меня в конюшню и окружили там еще сырого, дрожащего
золотого лошонка. Улыбались молча, и только один сказал задушевно:
   - Запорожцем назвали...

   Милые мои пацаны! Не ходить вам за плугом по Великому лугу, не жить в
сказочном дворце, не трубить вашим трубачам с высоты мавританских
башен, и золотого конька напрасно вы назвали Запорожцем.


                           17. Как нужно считать


   Удар, нанесенный человеком из Наркомфина, оказался ударом тяжелым.
Защемило под сердцем у колонистов, заухмылялись и заржали недруги, и я
растерялся не на шутку. Но никому уже не приходило в голову, что мы можем
остаться на Коломаке. И в Наркомпросе покорно ощущали нашу неподатливость,
и у них вопрос стоят только в бодной форме: куда ехать?
   Февраль и март 1926 года были поэтому очень сложно построены. Неудача с
Запорожьем потушила последние вспышки торжественной и праздничной надежды,
но взамен ее осталась у коллектива упрямая уверенность. Не было недели,
чтобы на общем собрании колонистов не обсуждалось какое-нибудь
предложение. На просторных степях Украины много еще было таких мест, где
либо никто не хозяйничал, либо хозяйничал плохо. Их по очереди
подкладывали нам друзья из Наркомпроса, комсомольские организации,
соседи-старожилы и далекие знакомцы-хозяйственники. И я, и шере, и хлопцы
много исколесили в то время дорог и шляхов и в поездах, и в машинах, и на
Молодце, и на разных конях местного транспорта.
   Но разведчики привозили домой почти одну усталость; на общих собраниях
колонисты выслушивали их с холодными деловыми лицами и расходились по
своим делам, метнув в докладчика первым попавшимся тяжелым вопросом:
   - Сколько там можно поместить? Сто двадцать человек? Чепуха!
   - А город какой? Пирятин? Ерунда!
   Да и сами докладчики были рады такому концу, ибо в глубине души больше
всего боялись, как бы собрание чем-нибудь не соблазнилось.
   Так прошли перед нашими глазами имение Старицкого в Валках, монастырь в
Пирятине, монастырь в Лубнах, хоромы князей Кочубеев в Диканьке и еще
кое-какая дрянь.
   Еще больше пунктов называлось и сразу отбрасывалось, не удостаиваясь
разведки. И между ними был и куряж - детская колония под самым Харьковым,
в которой было четыреста ребят, по слухам, разложившихся вконец.
Представление о разложившемся детском учреждении было для нас таким
отвратительным, что мысль о Куряже вздувалась только мелкими чахоточнымии
пузырьками, которые лопались в момент появления.
   Однажды во время моей очередной поездки в Харьков попал я на заседание
помдета. Обсуждался вопрос о положении Куряжской колонии, состоявшей в его
ведомстве. Инспектор наробраза Юрьев озлобленно-сухо докладывал о
положении в колонии, сжимал и укорачивал выражения, и тем и глупее и
возмутительнее представлялись тамошние дела. Сорок воспитателей и
четыреста воспитанников казались слушателю сотнями издевательских
анекдотов о человеке, измышлением какого-то извращенного негодяя,
мизантропа и пакостника. Я готов был стукнуть кулаком по столу и кричать:
   - Не может быть! Сплетни!
   Но Юрьев казался очень основательным человеком, а сквозь вежливую
серьезность докладчика хорошо просвечивала давно насиженная наробразовская
грусть, в которой сомневаться я меньше всего имел оснований. Юрьев меня
стыдился и поглядывал иногда с таким выражением, как будто у него случился
беспорядок в костюме. После заседания он подошел ко мне и прямо сказал:
   - Честное слово, при вас стыдно было рассказывать обо всех этих
гадостях. Ведь у вас, рассказывают, если колонист опоздает на пять минут к
обеду, вы его сажаете под арест на хлеб и на воду на сутки, а он улыбается
и говорит "есть".
   - Ну, не совсем так. Если бы я практиковал такой удачный метод, вам
пришлось бы и о колонии Горького докладывать приблизительно в стиле
сегодняшнего вашего доклада.
   Мы с Юрьевым разговорились, заспорили. Он пригласил меня обедать и за
обедом сказал:
   - Знаете что? А почему вам не взять Куряж?
   - Да что ж там хорошего? И ведь там полно?
   - Да зачем полно? Мы очистим для ваших сто двадцать мест.
   - Не хочется. Грязная работа. Да и не дадите работать...
   - Дадим! Чего вы нас так боитесь? Дадим вам открытый лист - делайте,
что хотите. Этот Куряж - это ужас какой-то! Подумайте, под самой столицей
такое бандитское гнездо. Вы же слышали. На дороге грабят! На восемнадцать
тысяч рублей раскрали только в самой колонии - за четыре месяца.
   - Значит, там нужно весь персонал выгнать.
   - Нет, зачем же... там есть отличные работники.
   - Я в таких случаях сторонник полной асептики.
   - Ну хорошо, выгоняйте, выгоняйте!..
   - Да нет, в Куряж мы не поедем?
   - Но вы же еще и не видели?
   - Не видел.
   - Знаете что? Оставайтесь на завтра, возьмем Халабуду и поедем,
посмотрим.
   Я согласился. На другой день мы втроем поехали в Куряж. Я ехал сюда, не
предчувствуя, что еду выбирать могил