у для моей колонии.
   С нами был Халабуда Сидор Карпович, председатель помдета. Он честно
председательствовал в этом учреждении, состоявшем тогда из плохих,
развалившихся детских домов и колоний, бакалейных магазинов, кинотеатров,
магазинов плетеной мебели, увеселительных садов, рулеток и бухгалтерий.
Сидор Карпович был покрыт паразитами: коммерсантами, комиссионерами,
крупье, шарлатанами, жуликами, шулерами и растратчиками, и мне от души
хотелось подарить ему большую бутылку сабадилловой настойки. Он давно уже
был оглушен различными соображениями, которые ему со всех сторон
подсказывали: экономическими, педагогическими, психологическими и прочими,
и прочимии, и поэтому давно потерял надежду понять, отчего в его колониях
нищета, повальное бегство, воровство и хулиганство, покорился
действительности, глубоко верил, что беспризорный - это соединение всех
семи смертных грехов, и от всего своего бы-
лого прекраснодушия оставил себе только веру в лучшее будущее и веру в
жито.
   Последнюю черту его характера я выяснил уже в дальнейшем, а сейчас,
сидя в автомобиле, я без какого бы то ни было подозрения выслушивал его
речи:
   - Надо, чтобы у людей жито было. Если у людей есть жито, так ничего не
страшно. Что с того, понимаешь, что ты его Гоголю научишь, а если у него
хлеба нету? Ты дай ему жита, а потом и книжку подсунь... Вот и эти бандиты
жита посеять не умеют, а красть умеют.
   - Плохой народ?
   - Они? Ох, и народ же, понимаешь! Они ко мне, это: дай, Сидор Карпович,
пятерку, курить хочется. Дал я, конечно, а он через неделю опять: Сидор
Карпович, дай пять рублей. Я ж тебе, говорю, дал. Так, говорит, ты на
папиросы дал, а теперь на водку дай...
   Пролетев километров шесть от города по песчаной скучной дороге,
взобрались мы на пригорок и вьехали в облезшие ворота монастыря. Посреди
круглого двора бесформенная громада древнего, тем не менее безобразного
храма, за ним что-то трехэтажное, а по окружности длинные приземистые
флигели, подпертые полусгнившими крылечками. Немного в стороне по краю
обрыва деревянная двухэтажная гостиница в период перестройки. По углам и
закоулкам попрятались черт его знает из чего слепленные домики, сарайчики,
кухоньки, всякая дрянь, скопившаяся за триста молитвенных лет. Меня прежде
всего поразил царящий в колонии запах. Это была сложная смесь из уборных,
борща, навоза и... ладана. В церкви пели, на ступенях у входа сидели сухие
несимпатичные старухи и, наверное, вспоминали о тех счастливых временах,
когда было у кого просить милостыню. Но колонистов не было видно.
   Серенький, поношенный заведующий с тоской посмотрел на наш фиат,
хлопнул рукой по крылу машины и повел нас показывать колонию. Видно было,
что он уже привык показывать ее не для славы, а для осуждения, и тропы
его мучений были ему хорошо известны.
   - Вот здесь спальни первого коллектива, - сказал он, проходя в то
место, где раньше были двери, а теперь только дверная рама, даже и
наличников не было. Так же беспрятственно мы переступили и через второй
порог и повернули в коридор влево. Я только тогда понял, что коридор этот
ничем не отделяется от воздуха, бывшего когда-то свежим. Это, между
прочим, доказывалось и наметами снега под стенами, успевшими уже покрыться
пылью.
   - А как же это... без дверей? - спросил я.
   Заведующий с трудом показал нам, что когда-то он умел улыбаться, и
пошел дальше. Юрьев сказал громко:
   - Двери давно сгорели. Если бы только двери! Уже полы срывают и жгут,
сожгли и навесы над погребами и даже часть возов.
   - А дрова?
   - А черт их знает, почему у них дров нет! Деньги были отпущены на
дрова.
   Халабуда высморкался и сказал:
   - Дрова, наверное, и теперь есть. Не хотят распилить и поколоть, а
нанять не на что. Есть дрова у сволочей... Знаете же, какой народ -
бандиты!

   Наконец, мы подошли к настоящей закрытой двери в спальню. Халабада
стукнул по ней ногой, и она немедленно повисла на одной нижней петле,
угрожая свалиться нам на головы. Халабуда поддержал ее рукой и засмеялся:
   - Э, нет, ченртова ведьма! Я тебя уже хорошо знаю...
   Мы вошли в спальню. На изломанных грязных кроватях, на кучах
бесформенного мусорного тряпья сидели беспризорные, настоящие
беспризорные, во всем их великолепии, и старались согреться, кутаясь в
такое же тряпье. У облезшей печки двое разбивали колуном доску, окрашенную
видно, недавно в желтый цвет. По углам и даже в проходах было нагажено.
здесь были те же запахи, что и на дворе, минус ладан.
   Нас провожали взглядами, но головы никто не повернул. Я обратил
внимание, что все беспризорные были в возрасте старше шестнадцати лет.
   - Это у вас самые старшие? - спросил я.
   - Да, это первый коллектив - старший возраст, - любезно пояснил
заведующий.
   Из дальнего угла кто-то крикнул басом:
   - Вы не верьте им, что они говорят! Врут все!
   В другом конце сказали свободно, отнюдь ничего не подчеркивая:
   - Показывают... Чего тут показывать? Показали бы лучше, что накрали.
   Мы не обратили никакого внимания на эти возгласы, только Юрьев
покраснел и украдкой посмотрел на меня.
   Мы вышли в коридор.
   - В этом здании шесть спальных комнат, - сказал заведующий. - Показать?
   - Покажите мастерские, - попросил я.
   Халабуда оживился и начал длинную повесть о том, с каким успехом он
покупал станки.
   Мы снова вошли во двор. Навстречу нам, завернувшись в клифт, прыгал по
кочкам пацан, стараясь не попадать босыми черными ногами на полосы снега.
Я его остановил, отставая от других:
   Ты откуда бежишь, пацан?
   Он остановился и поднял лицо:
   - А я ходил узнавать, чи не будут нас отправлять?
   - Куда?
   - Говорили, что будут отправлять куда-то.
   - А здесь плохо?
   - Здесь уже нельзя жить, - тихо и грустно сказал пацан, почесывая ухо о
край клифта. - здесь можно и замерзнуть... И бьют...
   - Кто бьет?
   - Все.
   Пацан был из смышленых и, кажется, без уличного стажа; у него большие
голубые глаза, еще не обезображенные уличными гримасами; если его умыть,
получится милый ребенок.
   - За что бьют?
   - А так. Если не дашь чего. Или обед отнимут когда. У нас пацаны так
давно не обедают. Бывает, и хлеб отнимают... Или, если не украдешь... тебе
скажут украсть, а ты не украдешь... А вы не знаете, будут отправлять?
   - Не знаю, голубчик.

   - А говорят, скоро будет лето...
   - А тебе для чего лето?
   - Пойду.
   Меня звали к мастерским. Мне казалось невозможным уйти от пацана, не
оказав ему никакой помощи, но он уже прыгал по кочкам, приближаясь к
спальням, - вероятно, в спальнях все-таки теплее, чем на кочках.
   Мастерские нам не удалось посмотреть: кто-то таинственный владел
ключами, и никакие поиски заведующего не привели к выяснению тайны. Мы
ограничились тем, что заглянули в окна. Здесь были штамповальные станки,
деревообделочные и два токарных, всего двенадцать станков. В отдельных
флигелях помещались сапожная и швейная - столп и утверждение педагогики.
   - У вас сегодня праздник, что ли?
   Заведующий не ответил. Юрьев взял снова на себя этот каторжный труд:
   - Я вам удивляюсь, Антон Семенович. Вы должны уже все понять. Никто
здесь не работает, это общее положение. А кроме того, инструменты
раскрадены, материала нет, энергии нет, заказов нет, ничего нет. Да ведь и
работать никто не умеет.
   Собственная электростанция, о которой Халабуда тоже рассказал целую
историю, само собой, не работала: что-то было поломано...
   - Ну а школа?
   - Школа имеется, - сказал лично заведующий, - только... нам не до
школы...
   Халабуда настойчиво тянул на поле. Мы вышли из круга, ограниченного
стенами саженной толщины, и увидели большую впадину бывшего когда-то
пруда, а за ним до леса поля, покрытые тонким разветренным снегом.
Халабуда, как Наполеон, вытянул руку и торжественно произнес:
   - Сто двадцать десятин! Богатство!
   - Озимые посеяны? - спросил я неосторожно.
   - Озимые! - вскричал в восторге Халабуда. - Тридцать десятин жита,
считайте по сто пудов, три тысячи пудов одного жита! Без хлеба не будут. А
жито какое! Если люди будут сеять жито, можно одно жито. Пшеница - это
что? Житный хлеб, ты знаешь, немцы его не могут есть, да и французы не
могут... А наш брат, есть житный хлеб...
   Мы успели возвратиться к машине, а Халабуда все говорил о жите. Сначала
нас это раздражало, а потом стало даже интересно: что еще можно сказать о
жите?
   Мы сели в машину и уехали, провожаемые одиноким, скучным заведующим.
Молчали до самой Холодной горы. Когда проезжали через базар, Юрьев кивнул
на группу беспризорных и сказал:
   - Это воспитанники из Куряжа... Ну что, берете?
   - Нет.
   - Чего вы боитесь! Ведь колония имени Горького правонарушительская? Все
равно к вам Всеукраинская комиссия присылает всякую дрянь. А здесь мы вам
даем нормальных детей.
   Даже Халабуда захохотал в машине:
   - Нормальные, тоже сказал!..
   Юрьев продолжал свое:
   - Заедем сейчас к Джуринской, поговорим. Помдет уступит колонию
Наркомпросу. Харькову неудобно посылать к вам правонарушителей, а своей
колонии нет. А здесь будет своя, да еще какая: на четыреста человек! Это
шикарно. Мастерские здесь неплохие. Сидор Карпович, отдадите колонию?
   Халабуда подумал:
   - Тридцать десятин жита - это двести сорок пудов семян. А работа?
Заплатите? А колонию почему не отдать? Отдадим.
   - Заедем к Джуринской, - твердил Юрьев. - Сто двадцать ребят помоложе
куда-нибудь переведем, а двести восемьдесят оставим вам. Они хоть и не
правонарушители формально, так после куряжского воспитания еще хуже.
   - Зачем я полезу в эту яму? - сказал я Юрьеву. - И, кроме того, здесь
   Нужно как-то прибрать. Это будет стоить не меньше двадцати тысяч
рублей.
   - Сидор Карпович даст.
   Халабуда проснулся.
   - За что двадцать тысяч?
   - Цена крови, - сказал Юрьев, - цена преступления.
   - Зачем двадцать тысяч? - еще раз удивился Халабуда.
   - Ремонт, двери, инструменты, постели, одежда, все!
   Халабуда надулся:
   - Двадцать тысяч! За двадцать тысяч мы и сами все сделаем.
   У Джуринской Юрьев продолжал агитацию. Любовь Савельевна слушала его,
улыбаясь, и с любопытством посматривала на меня.
   - Это был бы слишком дорогой эксперимент. Рисковать колонией имени
Горького мы не можем. Надо просто: Куряж закрыть, а детей распределить
между другими колониями. Да и товарищ Макаренко не пойдет в Куряж.
   - Нет, - сказал я.
   - Это окончательный ответ? - спросил Юрьев.
   - Я поговорю с колонистами, но, вероятно, они откажутся.
   Халабуда хлопнул глазами.
   - Кто откажется?
   - Колонисты.
   - Эти... ваши воспитанники?
   - Да.
   - А что они понимают?
   Джуринская положила руку на рукав Халабуды:
   - Голубчик Сидор! Они там больше нас с тобой понимают. Хотела бы я
посмотреть на их лица, когда они увидят твой Куряж.
   Халабуда рассердился:
   - Да что вы ко мне пристали: "твой Куряж"! Почему он мой? Я дал вам
пятьдесят тысяч рублей. И двигатель. И двенадцать станков. А педагоги
ваши... Какое мне дело, что они плохо работают?..
   Я оставил этих деятелей соцвоса сводить семейные счеты, а сам поспешил
на поезд. Меня провожали на вокзале Карабанов и Задоров. Выслушав мой
рассказ о Куряже, они уставились глазами в колеса вагона и думали.
Наконец, Карабанов сказал:
   - Нужники чистить - не большая честь для горьковцев, однако, черт его
знает, подумать нужно...

   - Зато мы будем близко, поможем, - показал зубы Задоров. - Знаешь что,
Семен... поедем, посмотрим завтра.
   Общее собрание колонистов, как и все собрания в последнее время,
сдержанно-раздумчиво выслушало мой доклад. Делая его, я любопытно
прислушивался не только к собранию, но и к себе самому. Мне вдруг
захотелось грустно улыбнуться. Что это происходит: был ли я ребенком
четыре месяца назад, когда вместе с колонистами бурлил и торжествовал в
созданных нами запорожских дворцах? Вырос ли я за четыре месяца или
оскудел только? В своих словах, в тоне, в движении лица я ясно ощущал
неприятную неуверенность.
   В течение целого года мы рвались к широким, светлым просторам, неужели
наше стремление может быть увенчано каким-то смешным, загаженным Куряжем?
Как могло случичиться, что я сам, по собственной воле, говорю с ребятами о
таком невыносимом будущем? Что могло привлекать нас в Куряже? Во имя каких
ценностей нужно покинуть нашу украшенную цветами и Коломаком жизнь, наши
паркетные полы, нами восстановленное имение?
   Но в то же время в своих скупых и правдивых контекстах, в которых
невозможно было поместить буквально ни одного радужного слова, я ощущал
неожиданный для меня самого большой суровый призыв, за которым где-то
далеко прятались еще несмелая, застенчивая радость.
   Ребята иногда прерывали мой доклад смехом, как раз в тех местах, где я
рассчитывал повергнуть их в смятение. Затормаживая смех, они задавали мне
вопросы, а после моих ответов хохотали еще больше. Это не был смех надежды
или счастья - это была насмешка.
   - А что же делают сорок воспитателей?
   - Не знаю.
   Хохот.
   - Антон Семенович, вы там никому морды не набили? Я бы не удержался,
честное слово.
   Хохот.
   - А столовая есть?
   - Столовая есть, но ребята все же босые, так кастрюли носят в спальни и
в спальнях едят...
   Хохот.
   - А кто же носит?
   - Не видал. Наверное, ребята...
   - По очереди, что ли?
   - Наверное, по очереди.
   - Организованно, значит.
   Хохот.
   - А комсомол есть?
   Здесь хохот разливается, не ожидая моего ответа.
   Однако когда я окончил доклад, все смотрели на меня озабоченно и
серьезно.
   - А какое ваше мнение? - крикнул кто-то.
   - А я так, как вы...
   Лапоть присмотрелся ко мне и, видно, ничего не разобрал.
   - Ну высказывайтесь... Ну? Чего же вы молчите?.. Интересно, до чего вы
домолчитесь?
   Поднял руку Денис Кудлатый.
   - Ага, Денис? Интересно, что ты скажешь.
   Денис привычным национальным жестом полез "в потылыцю", но, вспомнив,
что эта слабость всегда отмечается колонистами, сбросил ненужную руку
вниз.
   Ребята все-таки заметили его маневр и засмеялись.
   - Да я, собственно говоря, ничего не скажу. Конечно, Харьков, там
близко, это верно... Все ж таки браться за такое дело... кто ж у нас есть?
Все на рабфаки позабирались...
   Он покрутил головой, как будто муху проглотил.
   - Собственно говоря, про этот Куряж и говорить бы не стоило. Чего мы
туда попремся? А потом считайте: их двести восемьдесят, а нас сто
двадцать, да у нас новеньких сколько, а старые какие? Тоська тебе
командир, и Наташка командир, а Перепелятченко, а Густоиван, а Галатенко?
   - А чего - Галатенко? - раздался сонный, недовольный голос. - Как что,
так и Галатенко.
   - Молчи! - остановил его Лапоть.
   - А чего я буду молчать? Вот Антон Семенович рассказывал, какие там
люди. А я что, не работаю или что?
   - Ну добре, - сказал Денис, - я извиняюсь, а все ж таки нам там морды
понабивают, только и дела будет.
   - Потише с мордами, - поднял голову Митька Жевелий.
   - А что ты сделаешь?
   - Будь покоен!
   Кудлатый сел.
   Взял слово Иван Иванович:
   - Товарищи колонисты, я все равно никуда не поеду, так я со стороны,
так сказать, смотрю, и мне виднее. Зачем ехать в Куряж? Нам оставят триста
ребят самых испорченных, да еще харьковских...
   - А сюда харьковских не присылают разве? - спросил Лапоть.
   - Присылают. Так посудите - триста! И Антон Семенович говорит - ребята
там взрослые. И считайте еще и так: вы к ним приедете, а они у себя дома.
Если они одной одежи раскрали на восемнадцать тысяч рублей, то вы
представляете себе, что они с вами сделают?
   - Жаркое! - крикнул кто-то.
   - Ну, жаркое еще жарить нужно - живьем сьедят!
   - А многих из наших они и красть научат, - продолжал Иван Иванович. -
Есть у нас такие?
   - Есть, сколько хотите, - ответил Кудлатый, - у нас шпаны человек
сорок, только боятся красть.
   - Вот-вот! - обрадовался Иван Иванович. - Считайте: вас будет
восемьдесят, а их триста двадцать, да еще откиньте наших девочек и
малышей... А зачем все? Зачем губить колонию Горького? Вы на погибел
идете, Антон Семенович!
   Иван Иванович сел на место, победоносно оглядываясь. Колонисты
полуодобрительно зашумели, но я не услышал в этом шуме никакого
решения.

   При общем одобрении вышел говорить Калина Иванович в своем стареньком
плаще, но выбритый и чистенький, как всегда. Калина Иванович тяжело
переживал необходимость расстаться с колонией, и сейчас в его голубых
глазах, мерцающих старческим неверным светом, я вижу большую человеческую
печаль.
   - Значит, такое дело, - начал Калина Иванович не спеша, - я тоже с вами
не поеду, выходит, и мое дело сторона, а только не чужая сторона. Куда вы
поедете, и куды вас жизнь поведет - разница. Говорили на прошлом месяце:
масло будем грузить английцям. Так скажите на милость мне, старому, как
это можно такое допустить - работать на этих паразитов, английцев самых? А
я ж видав, как наши стрыбали (прыгали): поедем, поедем! Ну й поехав бы ты,
а потом что? Теорехтически, оно, конечно, Запорожье, а прахтически - ты
просто коров бы пас, тай и все. Пока твое масло до английця дойдеть,
сколько ты поту прольешь, ты считав? И тоби пасты, и тоби навоз возить, и
коровам задницы мыть, а то ж англиець твоего масла исты не захотит,
паразит. Так ты ж того не думав, дурень, а - поеду тай поеду. И хорошо так
вышло, что ты не поехав, хай соби англиець сухой хлеб кушаеть. А теперь
перед тобой Куряж. А ты сидишь и думаешь. А чего ж тут думать? Ты ж
человек передовой, смотри ж ты, триста ж твоих братив пропадаеть, таких же
Максимов Горьких, как и ты. Рассказывал тут Антон Семенович, а вы
реготали, а что ж тут смешного? Как это может совецькая власть допустить,
чтобы в самой харьковской столице, под боком у самого Григория
Ивановича#31 четыреста бандитов росло? А совецькая власть и говорить вам:
а ну, поезжайте зробить, чтобы из них люди правильные вышли, - триста ж
людей, вы ж подумайте! А на вас же будет смотреть не какая-нибудь шпана,
Лука Семенович, чи што, а весь харьковский пролетарий! Так вы - нет! Нам
лучше английцев годуваты, чтоб тем маслом подавились. А тут нам жалко.
Жалко з розами разлучиться и страшно: нас сколько, а их, паразитов,
сколько. А как мы с Антоном Семеновичем вдвох начинали эту колонию, так
что? Може, мы собирали общее собрание та говорили речи? От Волохов, и
Таранець, и Гуд пускай скажут, чи мы их злякались, паразитов? А это ж
работа будет государственная, совецькой власти нужная. От я вам и говорю:
поезжайте, и все. И Горький Максим скажеть: вот какие мои горьковцы,
поехали, паразиты, не злякались#32!
   По мере того, как говорил Калина Иванович, румянее становились его
щеки, и теплее горели глаза колонистов. Многие из сидящих на полу ближе
подвинулись к ним, а некоторые положили подбородки на плечи соседей и
неотступно вглядывались не в лицо Калины Ивановича, а куда-то дальше, в
какой-то свой будущий подвиг. А когда сказал Калина Иванович о Максиме
Горьком, ахнули напряженные зрачки колонистов человеческим горячим
взрывом, загалдели, закричали, задвигались пацаны, бросились аплодировать,
но и аплодировать было некогда. Митька Жевелий стоял посреди сидящих на
полу и кричал задним рядам, очевидно, оттуда ожидая сопротивления:
   - Едем, паразиты, честное слово, едем!
   Но и задние ряды стреляли в Митьку разными огнями и решительными
гримасами - и тогда Митька бросился к Калине Ивановичу, окруженному
копошащейся кашей пацанов, способных сейчас только визжать.
   - Калина Иванович, раз так, и вы с нами едете?
   Калина Иванович горько улыбнулся, набивая трубку. Лапоть говорил речь:
   - У нас что написано, читайте!
   Все закричали хором:
   - Не пищать!
   - А ну, еще раз прочитайте!
   Лапоть низвергнул вниз сжатый кулак, и все звонко, требовательно
повторили:
   - Не пищать!
   - А мы пищим! Какие все математики: считают восемьдесят и триста
двадцать. Кто так считает? Мы приняли сорок харьковских, мы считали? Где
они?
   - Здесь мы, зд