оведения. Нормы определяются в каждый данный момент нашей классовлой
нуждой и нашей борьбой. Нет более диалектической науки, чем педагогика. И
создание нужного типа поведения - это прежде всего вопрос опыта, привычки,
длительных упражнений в том, что нам нужно. И гимнастическим залом для
таких упражнений должен быть наш советский коллектив, наполненный такими
трапециями и параллельными брусьями, которые нам сейчас нужны.
   И только. Никакой мистики нет. И нет никакой хитрости. Все ясно, все
доступно моего здравому смыслу.
   Я начал ловить себя на желании, чтобы все проступки колонистов
оставались для меня тайной. В проступке для меня становилось важным не
столько его содержание, сколько игнорирование требования коллектива.
Проступок, самый плохой, если он никому неизвестен, в своем дальнейшем
влиянии все равно умрет, задавленный новыми, общественными привычками и
навыками. Но проступок обнаруженный должен был вызвать мое сопротивление,
должен был приучать коллектив к сопротивлению, это тоже был мой
педагогический хлеб.
   Только в последнее время, окло 1930 года, я узнал о многих
преступлениях горьковцев, которые тогда оставались в глубокой тайне. Я
теперь испытываю настоящую благодарность к этим замечательным первым
горьковцам за то, что они умели так хорошо заметать следы и сохранить мою
веру в человеческую ценность нашего коллектива.
   Нет, товарищ инспектор, история наша будет продолжаться в прежнем
направлении. Будет продолжаться, может быть, мучительно и коряво, но это
только оттого, что у нас нет еще педагогической техники. Остановка только
за техникой.

О "взрыве"
   ...Я никогда не придавал особенного веса эволюционным путям. В опыте
своем я убедился, что, как бы здорово, радостно, и правильно не жил
коллектив, никогда нельзя полагаться только на спасительное значение одной
эволюции, на постепенное становление человека. Во всяком случае, самые
тяжелые характеры, самые убийственные комплексы привычек никогда
эволюционно не разрешаются. В эволюционном порядке собираются,
подготавливаются какие-то предрасположения, намечаются изменения в
духовной структуре, но все равно для реализации их нужны какие-то более
острые моменты, взрывы, потрясения.
   Я не имел никогда возможности нарочито организовать широкий опыт в этом
направлении, я не имел права организовывать такие взрывы, но когда они
происходили в естественном порядке, я видел и научился учитывать их
великое значение. Я много, очень много думал по этому вопросу, потому что
это один из центральных вопросов педагогики перевоспитания. К сожалению, я
имел очень ограниченные возможности проверить свои предчувствия
лабораторным порядком.
   Что такое взрыв? Я представляю себе технику этого явления так. Общая
картина запущенного "дефективного" сознания не может быть определена в
терминах одного какого-нибудь отдела жизни. И вообще, дефективность
сознания - это, конечно, не техническая дефективность личности, это
дефективность каких-то социальных явлений, социальных
отношений, - одним словом, это прежде всего испорченные отношения между
личностью и обществом, между требованиями личности и требованиями
общества. Как эта дефективность отношений проектируется в самочувствии
личности, разумеется, очень сложный вопрос, который здесь неуместно
разрешать. Но в общем можно сказать, что это отражение в последнем счете
принимает форму пониженного знания, пониженных представлений личности о
человеческом обществе. Все это составляет очень глбуокую, совершенно
непроходимую толщу конфликтных соприкосновений личности и общества,
которую почти невозможно раскопать эволюционно. Невозможно потому что,
здесь две стороны, и обе стороны активные, следовательно, эволюция, в
сущности, приводит к эволюции дефективной активности личности. Так это и
бывает всегда, когда мы все надежды полагаем на эволюцию.
   Так как мы имеем дело всегда с отношением, так как именно отношение
составляет истинный обьект нашей педагогической работы, то перед нами
стоит двойной обьект - личность и общество.
   Выключить личность, изолировать ее, вынуть ее из отношения совершенно
невозможно, технически невозможно, следовательно, невозможно себе
представить и эволюцию отдельной личности, а можно представить себе только
эволюцию отношения. Но если отношение в самом начале уже дефективно, если
оно в отправной точке уже испорчено, то всегда есть страшная опасность,
что эволюционировать и развиваться будет именно эта ненормальность, и это
будет тем скорее, чем личность сильнее, то есть чем более активной
стороной она является в общей картине конфликта. Единственным методом
является в таком случае не оберегать это дефективное отношение, не
позволять ему расти, а уничтожить его, взорвать.
   Взрывом я называю доведение конфликта до последнего предела, до такого
состояния, когда уже нет возможности ни для какой эволюции, ни для какой
тяжбы между личностью и обществом, когда ребром поставлен вопрос - или
быть членом общества, или уйти из него. Последний предел, крайний
конфликт, может выражаться в самых разнообразных формах: в формах решения
коллектива, в формах коллективного гнева, осуждения, бойкота, отвращения,
важно, чтобы все эти формы были выразительны, чтобы они создавали
впечатление крайнего сопротивления общества#1. Вовсе не обязательно при
этом, чтобы это были выражения отдельных органов коллектива или даже
уполномоченных лиц, если заранее известно, что они безоговорочно
поддерживаются общественным мнением. Но чрезвычайно важно, чтобы эти
выражения сопровождались проявлениями общественных или личных эмоций,
чтобы они не были просто бумажными формулами. Выраженный в ярких,
эмоционально насыщенных высказываниях решительный протест коллектива,
неотступное его требование является тем самым "категорическим
императивом", который так давно разыскивала идеалистическая философия.
   Для меня в этой операции очень важным моментом является следующий: в
составе коллектива никогда не бывает только одно дефективное отношение, их
всегда бывает очень много, разных степеней конфликтности, от близких к
пределу противоречий до мелких трений и будничных отрыжек (далее слово
написано неразборчиво. - Сост.). Было бы физически невозможно разрешить
все эти конфликты, возиться с ними, изучать и доводить до взрывов.
Конечно, в таком случае вся жизнь коллектива превратилась бы в сплошную
тресекотню, неврную горячку, и толку от этого было бы очень мало. Меньше
всего коллектив нужно нервировать, колебать и утомлять. Но и этого не
требуется.
   Я всегда выбирал из общей цепи конфликтных отношений самое яркое,
выпирающее и убедительное, для всех понятное. Разваливая его вдребезги,
разрушая самое его основание, коллективный протест делается такой мощной,
такой все сметающей лавиной, что остаться в стороне от нее не может ни
один человек. Обрушиваясь на голову одного лица, эта лавина захватывает
очень многие компоненты других дефективных отношений. Эти компоненты в
порядке детонации переживают одновременно свойственные местные взрывы,
гнев коллектива бьет и по ним, представляя их взору тот же образ полного
разрыва с обществом, угрозу обособления, и перед ними ставит тот же
"категорический императив". Уже потрясенные в самой сущности своих
отношений к обществу, уже поставленные вплотную перед его силой, они не
имеют, собственно говоря, никакого времени выбирать и решать, ибо они
несутся в лавине, и лавина их несет без спроса о том, чего они хотят или
чего не хотят.
   Поставленные перед необходимостью немедленно что-то решить, они не в
состоянии заняться анализом и в сотый, может быть, раз копаться в
скрупулезных соображениях о своих интересах, капризах, аппетитах, о
"несправедливостях" других. Подчиняясь в то же время эмоциональному
внушению коллективного движения, они, наконец, действительно взрывают в
себе очень многие представления, и не успеют обломки их взлететь на
воздух, как на их место уже становятся новые образы, представления о
могучей правоте и силе коллектива,
ярко ощутимые факты собственного участия в коллективе, в его движении,
первые элементы гордости и первые сладкие ощущения собственной победы.
   Тот же, кого в особенности имеет в виду весь взрывной момент,
находится, конечно, в более тяжелом и опасном положении. Если большинство
обьектов взрывного влияния несутся в лавине, если они имеют возможность
пережить катастрофу внутри себя, главный обьект стоит против лавины, его
позиция действительно находится на "краю бездны", в которую он необходимо
полетит при малейшем неловком движении#2. В этом обстоятельстве
заключается формально опасный момент всей взрывной операции, который
должен оттолкнуть от нее всяких сторонников эволюции. Но позиция этих
сторонников не более удачна, чем позиция врача, отказывающегося от
операции язвы желудка в надежде на эволюцию болезни, ибо эволюция болезни
есть смерть. Надо прямо сказать, что взрывной маневр - вещь болезненная и
педагогически трудная...



П Р И Л О Ж Е Н И Я



ФРАГМЕНТЫ ГЛАВ "ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ"



К части первой
(1) На городских окраинах, в запущенных бандитских селах, за время войны и
революции скопились многочисленные образования, оставшиеся после
разложения семьи. В значительной мере это были старые уголовные семьи,
которые еще при старом режиме поставляли  пополнения в уголовные кадры.
Много было семей, ослабевших во время войны, много завелось новых
продуктов социального разложения как следствие смертей, эвакуации,
передвижений. Многие ребята привыкли бродить за полками, царскими, белыми,
красными, петлюровскими, махновскими, Это были авантюристы разных пошибов.
Они приобрели большие навыки в употреблении упрощенно-анархической логики,
в презрении ко всякой собственности, в пренебрежении к жизни и к
человеческой личности, к чистоте, к порядку, к закону.
   Но среди этих привычек все же не было привычки одинокого
бродяжничества, того, что потом составило главное содержание
беспризорщины. Поэтому выход из колонии для многих колонистов был возможен
только в форме перехода в какой-нибудь определенный коллектив, хотя бы и
воровской, во всяком случае не просто на улицу. А найти такой коллектив,
связаться с ним под бдительным вниманием угророзыска было все же трудно.
Поэтому кадры нашей колонии почти не терпели убыли (Фрагмент интересен
социально-психологическим обьяснением различий между беспризорными периода
гражданской войны, начала 20-х гг. и более поздного времени, связанного с
периодом нэпа. Исходя из этого, А.С.Макаренко строил методику работы с
коллективом колонии им. М. Горького в разные периоды ее существования.).

(2) Для тогдашних петлюровцев Шевченко был наиболее удобной дымовой
завесойц в деле прикрытия настоящей физиономии. Культ Шевченко никакого
отношения не имел к социальному содержанию его творчества. Тексты Шевченко
были для петлюровца чем-то наподобие текстов священного писания. Они
воспринимались без всякой критики и даже без всякого участия мысли, как
священнейшие крупинки украинской идеи, как символы укранинской державности
и как память о великих временах гетманов и козарлюг.
   Дерюченко целыми днями старался приспособить ребят к пению "украинских
писэнь" и к созерцанию портретов Шевченко. И жизнь самого Дерюченко, и
жизнь всего человечества представлялась годными только для подготовки к
величайшему мировому празднику - 26 февраля, "роковынам" рождения и смерти
Тараса. К этому дню приобретались новые портретыв, разучивались новые
песни, и в особенности разучивался национальный гимн, ленгально заменивший
"Ще не вмерла Украина", - так называемый "Заповит", который распевался с
страшными выражениями физиономий и с дрожью баритонов, а сильнее всего в
словах:
                          И вражью злою кровью
                             Волю окропите.
   Я прекрасно понимал, что злая кровь - это вовсе не кровь помещиков или
буржуев, нет, это кровь москалей и таких ренегатов, как я.
   Колонистам некогда было разбираться в сущности петлюровских симфоний.
Побаиваясь наших сводных, они работали до вечера, и вечером разбегались по
саду, и молебны, посвященные равноапостольному Шевченко, распевались самим
Дерюченком, двумя-тремя мельничными и гостями с Гончаровки.

(2) Осень протекала мирно и безмятежно, но к концу осени начались события.
Первым событием был приез Чарского. Чарский окончил в Москве
педагогический институт организаторов и был командирован к нам украинским
Наркомпросом не то для изучения колонии, не то для организации чего-то в
колонии. Ни я, ни сам Чарский точно не знали, для чего он приехал. Он было
сделал попытку сидеть у нас в качестве комиссара, но я предложил ему вести
обычную работу воспитателя, и Чарский горячо приветствовал эту мысль.
Чарский был черен и худ, хорошо говорил и, кроме того, писал стихи и даже
печатался, в глубине души считая себя прежде всего поэтом. В первый же
вечер он читал в общем собрании свои стихотворения, в которых довольно
оригинально раскрашивались мелкие детали жизни: вечера, встреченные на
улице девушки, фонари современного города после дождя. У него, конечно,
был талант, и глаза Лидочки загорались от его стихов, как ветки сухого
дерева над костром.
   Чарский до поры до времени мало интересовался педагогической работой в
колонии и не сходился ни с кем из колонистов, никого из них не зная в
лицо. Я полагал, что как-нибудь поживет этот гость в колонии и уедет, и
решил не тратить на него ничего из своих запасов. Все-таки для меня было
непривычно видеть эту бездельную крикливую фигуру с вечно мокрыми красными
губами в рабочей обстановке колонии, и совершенно уже казалось не по моим
силам, когда поздно вечером он вваливался в кабинет, от него пахло водкой
и потом, а я должен был прерывать работу и выслушивать его
разглагольствования о великом будущем человечества, которое должно быдто
бы наступить благодаря развитию поэтического отношения к жизни. Спасибо
Журбину: присмотревшись к Чарскому, он стал нарочно приходить в кабинет,
чтобы его послушать. Журбин любил монстров и умел возиться с ними.
   Заметили в колонии, что Чарский все чаще и чаще стал бывать у Лидочки в
комнате. Лидочка повеселела и с непривычной для меня смелостью стала
высказывать некоторые обобщения, имеющие прямое отношение к колонии.
   - У нас разве самоуправление? Это не самоуправление, раз оно
организовано сверху. У нас нет никакой самоорганизации, и это вовсе не
советское воспитание, а авторитарное. У нас все держится на авторитете
Антона Семеновича. А в советском воспитании должна быть самоорганизация.
   Я не хотел вступать в спор с Лидочкой. В жизни ее что-то происходило,
пусть пробует жизнь до конца.
   Колонисты к Чарскому относились с негодованием и говорили:
   - Зачем дачники в колонии живут?
   Вторым событием был приезд...

(3) ...Угрожая совету командиров разными казнями:
-Разумных понаседало там в совете. Я их по очереди могу поучить, как
относиться к человеку. Если я прошу, так я колонист или нет? Почему одному
можно, а другому нельзя? А кто давал право Антону разводить таких
командиров? Кудлатый лижется к начальству, а что - ему не придется? И ему
придется говорить со мною глаз на глаз.
   Он швырялся и размахивал финкой, пользуясь тем, что все старшие были на
работе, он же командир отряда коровников имел время неучтенное.
   - Все равно один раз пропадать. Або зарежу кого, або сам зарежусь.
   Пацаны меня позвали к нему. Он лежал в кровати в ботинках и сказал мне,
не подымая головы:
   - Пошли вы... с вашими командирами! ...И завтра выпью! И все!..
   Я подумал, что при Карабанове и Задорове Опришко себе не позволил бы
такой свободы. Я решил не предпринимать ничего, пока он не протрезвится.
Но в спальню вошли Братченко и Волохов, и я уступил им руль. Антон по
обыкновению держал в руке кнут, и этим кнутом осторожно коснулся плечоми
Опришко. Опришко поднял голову, и я увидел, как беспокойство вдруг
овладело им, на наших глазах выдавливая из него опьянение. Антон сказал
тихо:
   - Я с тобой с пьяным говорить не буду. А завтра поговорим.
   Опришко закрыл глаза и дышать перестал.
   - А только хоть ты и пьяный, а сообрази: будешь еще тут разоряться, мы
тебя в проруби отрезвим. В той самой, где Зиновий Иванович купается.
   Антон и Волохов вышли и кивнули мне - уходить. Я вышел с ними. Антон
сказал:
   - Счасть его, что вы там были... А завтра ему все равно конец...
   На другой день...

(4) Обгоняя календарь, и Чарский еще на сырой земле парка проснулся
однажды с деревенской Венерой, такой же пьяненькой, как и он, после
очередного банкета в примитивном гончаровском притоне. Собравшийся в
первый раз в поле сводный отряд, обнаружив эту гримасу любви и поэзии,
решил не утруждать себя излишним анализом и представил Чарского и Верену в
мой кабинет, нисколько не заботясь о сбережении педагогического авторитета
воспитателя.
   Верену я отпустил, а Чарскому сказал коротко:
   - Я думаю, что вашу организаторскую деятельность в колонии можно
считать законченной...

(5) Лидочка несколько дней не выходила из комнаты, но в середине апреля
приехали на весенний перерыв рабфаковцы, и наши неприятности немного
притупились. Встречать гостей вышла и Лдочка, до конца оплакавшая свою
молодость, в которой оказался такой большой процент брака. У нее под
бровями легла маленькая злая складка, но она доверчиво-родственно
улыбнулась мне и сказала:
   - Простите все мои слова, Антон Семенович. Теперь я уж совсем ваша -
колонийская. Что хотите, то со мной и делайте.
   - Чего это вы так, Лидочка. Глупости какие, у вас вся жизнь впереди.
   - Не хочу я больше жизни, довольно. А колонию я люблю. Милая колония.
   Лидочка на секундочку прижалась к моему плечу и украдкой вытерла
последнюю слезу.
   Колонисты встретили Лидочку весело и бережно и старались ее
развеселить, рассказывая разные смешные вещи. Лидочка смеялась просто и
открыто, как будто у нее не было испорчено никакой молодости. А потом
захватили ее в свои обьятия рабфаковцы.

(6) Евгеньев пришел в колонию давно и начал с заявления, что без кокаина
он жить не может, что если давать ему кокаин, то, может быть, постепенно
он от кокаина отвыкнет. Мы удивленно выслушали его и решили посмотреть,
что получится, если все-таки кокаина ему не давать. С ним начались
припадки, сначала редкие в спальне, потом все чаще и чаще; бывало и так,
что сводному отряду приходилось прекращать работу и возиться с Евгеньевым.
Я посылал его к докторам в город, но доктора отказывались его лечить,
рекомендуя обратиться к специалистам в Харьков. Неожиданно Евгеньева
вылечил сводный отряд под командой Лаптя, давно утверждавшего, что болезнь
у Евгеньева не опасная. Во время одного из припадков Евгеньева раскачали и
бросили в Коломак, а потом собрались к берегу посмотреть, вылезет Евгеньев
из Коломака или не вылезет. Евгеньев, очутившись в реке, немедленно
вынурнул и поплыл к берегу. Лапоть встретил его и спросил кротко:
   - Помогло?
   Евгеньев, улыбаясь, сказал еще более кротко:
   - Помогло. Давно нужно было так сделать... Эти сволочи, доктора, ничего
не понимают...
   Действительно, больше припадков у Евгеньева не было, и он сам нам потом
рассказывал, что научился припадкам в одном реформаториуме.
   Перепелятченко был труднее. Это был очень дохлый, вялый, изнеможденный
человек. Все у него валилось из рук, и он сам валился на первую попавшуюся
скамюь или травку. Таких колонисты обычно не выносили, и мне часто
приходилось спасать Перепелятченко от издевательства, на которые он
отвечал только слезливыми жалобами да стонами. В течение двух лет жил этот
организм в колонии и надоел всем, как надоедает мозоль в походе, я
уморился защищать его от насилий, произносить речи, добиваясь
сознательного отношения к слабому человеку, но однажды и я рассердился.
Пришел ко мне Перепелятченко и пожаловался, что Маруся Левченко ударила
его по щеке. Я посмотрел на Перепелятченко с негодованием, но позвал
Марусю и спросил:
   - За что?