шах на босу
ногу. На ее плечи была наброшена старомодная короткая тальма, вероятно,
подарок какого-нибудь доброго древнего существа. Непокрытая голова девицы
имела ужасный вид: всклокоченные белокурые волосы уже перестали быть
белокурыми, с одной стороны за
ухом они торчали плотной, хорошо свалянной подушкой, на лоб и щеки
выходили темными, липкими клочьями. Стараясь вырваться из рук стрелка,
девушка просторно улыбалась - она была очень хороша собой. Но в смеющихся,
живых глазах я успел поймать тусклыен искорки беспомощного отчаяния
слабого зверька. Ее уклыбка была единственной формой ее защиты, ее
маленькой дипломатией.
   Стрелок говорил Марии Кондратьевне:
   - Вам хорошо рассуждать, товарищ, а мы с ними сколько страдаем. Ты на
прошлой неделе была в поезде? Пьяная... была?
   - Когда я была пьяная? Он все выдумывает, - девушка совсем уже
очаровательно улыбнулась стрелку и вдруг вырвала у него руку и быстро
приложила ее к губам, как будто ей было очень больно. Потом с тихоньким
кокетством сказала:
   - Вот и вырвалась.
   Стрелок сделал движение к ней, но она отскочила шага на три и
расхохоталась на весь перрон, не обращая внимания на собравшуюся вокруг
нас толпу.
   Мария Кондратьевна растерянно оглянулась и увидела меня:
   - Голубчик, Антон Семенович!
   Она утащила меня в сторону и страстно зашептала:
   - Послушайте, какой ужас! Подумайте, как же так можно? Ведь это жнщина,
прекрасная женщина... Ну да не потому, что прекрасная... но так же
нельзя!..
   - Мария Кондратьевна, чего вы хотите?
   - Как чего? Не прикидывайтесь, пожайлуста, хищник!
   - Ну, смотри ты!..
   - Да, хищник! Все свои выгоды, все расчеты, да? Это для вас невыгодно,
да? С этой пускай стрелки возятся, да?
   - Послушайте, но ведь она проститутка... В коллективе мальчиков?
   - Оставьте ваши рассуждения, несчастный... педагог!
   Я побледнел от оскорбления и сказал свирепо:
   - Хорошо, она сейчас поедет со мной в колонию!
   Мария Кондратьевна ухватила меня за плечи:
   - Миленький Макаренко, родненький, спасибо, спасибо!..
   Она бросилась к девушке, взяла ее за плечи и зашептала что-то
секретное. Стрелок сердито крикнул на публику:
   - Вы чего рты пораззявили? Что вам тут, кинотеатр? Расходитесь по своим
делам!..
   Потом стрелок плюнул, передернул плечами и ушел.
   Мария Кондратьевна подвела ко мне девушку, до сих пор еще улыбающуюся.
   - Рекомендую: Вера Березовская. Она согласна ехать в колонию... Вера,
это ваш заведующий, - смотрите, он очень добрый человек, и вам будет
хорошо.
   Вера и мне улыбнулась:
   - Поеду... что ж...
   Мы распростились с Марией Кондратьевной и уселись в сани.
   - Ты замерзнешь, - сказал я и достал из-под сиденья попону.
   Вера закуталась в попону и спросила весело:
   - А что я буду там делать, в колонии?
   - Будешь учиться и работать.
   Вера долго молчала, а потом сказала капризным "бабским" голосом:
   - Ой, господи!.. Не буду я учиться, и ничего вы не выдумывайте...
   Надвинулась облачная, темная, тревожная ночь. Мы ехали уже полевой
дорогой, широко размахиваясь на раскатах. Я тихо сказал Вере, чтобы не
слышал Сорока на облучке:
   - У нас все ребята и девчата учатся, и ты будешь. Ты будешь хорошо
учиться. И настанет для тебя хорошая жизнь.
   Она тесно прислонилась ко мне и сказала громко:
   - Хорошая жизнь... Ой, темно как!.. И страшно... Куда вы меня везете?
   - Молчи.
   Она замолчала. Мы вьехали в рощу. Сорока кого-то ругал вполголоса, -
наверное, того, кто выдумал ночь и тесную лесную дорогу.
   Вера зашептала:
   - Я вам что-то скажу... Знаете что?
   - Говори.
   - Знаете что?.. Я беременна...
   Через несколько минут я спросил:
   - Это ты все выдумала?
   - Да нет... Зачем я буду выдумывать?.. Честное слово, правда.
   Вдали заблестели огни колонии. Мы опять заговорили шепотом. Я сказал
Вере:
   - Аборт сделаем. Сколько месяцев?
   - Два.
   - Сделаем.
   - Засмеют.
   - Кто?
   - Ваши... ребята...
   - Никто не узнает.
   - Узнают...
   - Нет. Я буду знать и ты. И больше никто.
   Вера развязно засмеялась:
   - Да... Рассказывайте!
   Я замолчал. Взбираясь на колонийскую гору, поехали шагом. Сорока слез с
саней, шел рядом с лошадиной мордой и насвистывал "Кирпичики". Вера вдруг
склонилась на мои колени и горько заплакала.
   - Чего это она? - спросил Сорока.
   - Горе у нее, - ответил я.
   - Наверное, родственники есть, - догадался Сорока. - Это нет хуже,
когда есть родственники!
   Он взобрался на облучок, замахнулся кнутом:
   - Рысью, товарищ Мэри, рысью! Так!
   Мы вьехали во двор колонии.
   Через три дня возвратилась из Харькова Мария Кондратьевна. Я ничего не
сказал ей о трагедии Веры. А еще через неделю мы обьявили в колонии, что
Веру нужно отправить в больницу, у нее плохо с почками. Из больницы она
вернулась печально-покорная и спросила у меня тихонько:
   - Что мне теперь делать?
   Я подумал и ответил скромно:
   - Теперь будем понемножку жить.
   По ее растерянно-легкому взгляду я понял, что жить для нее самая
трудная и непонятная штука.
   Разумеется, Вера Березовская едет с нами в Куряж. Выходит так, что едут
все, едут и те двадцать новеньких, которых мне подкинул Наркомпрос в
последние дни, подкинул в полном безразличии к моим стратегическим
планам. Как было бы хорошо, если бы со мной шли на Куряж только испытанные
старые одиннадцать горьковских отрядов. Отряды эти с боем прошли нашу
шестилетнюю историю. У них было много общих мыслей, традиций, опыта,
идеалов, обычаев. С ними как будто можно не бояться. Как было бы хорошо,
если бы не было этих новичков, которые хотя и растворились как будто в
отрядах, но я встречаю их на каждом шагу и всегда смущаюсь: они и ходят, и
говорят, и смотрят не так, у них еще "третьесортные", плохие лица.
   Ничего, мои одиннадцать отрядов имеют вид металлический. Но какая будет
катастрофа, если эти одиннадцать маленьких отрядов погибнут в куряже!
Накануне отьезда передового сводного у меня на душе было тоскливо и
неразборчиво. А вечерним поездом приехала Джуринская, заперлась со мной в
кабинете и сказала:
   - Антон Семенович, я боюсь. Еще не поздно, можно отказаться.
   - Что случилось, Любовь Савельевна?
   - Я вчера была в Куряже. Ужас! Я не могу выносить таких впечатлений. Вы
знаете, я была в тюрьме, на фронте - я никогда так не страдала, как
сейчас.
   - Да зачем вы так?..
   - Я не знаю, не умею рассказывать, что ли. Но вы понимаете: три сотни
совершенно отупевших, развращенных, озлобленных мальчиков... это, знаете,
какой-то животный, биологический развал... даже не анархия... И эти
нищета, вонь, вши!.. Не нужно вам ехать, это мы очень глупо придумали.
   - Но позвольте! Если Куряж производит на вас такое гнетущее
впечатление, тем более нужно что-то делать.
   Любовь Савельевна тяжело вздохнула:
   - Ах, долго говорить придется. Конечно, нужно делать, это наша
обязанность, но нельзя приносить в жертву ваш коллектив. Вы ему цены не
знаете, Антон Семенович. Его нужно беречь, развивать, холить, нельзя
швыряться им по первой прихоти.
   - Чьей прихоти?
   - Не знаю чьей, - устало сказала Любовь Савельевна, - я о вас говорю: у
вас совершенно особая позиция. Но вот что я вам хочу сказать: у вас
гораздо больше врагов, чем вы думаете.
   - Ну, так что?
   - Есть люди, которые будут довольны, если в Куряже вы оскандалитесь.
   - Знаю.
   - Вот! Давайте действовать серьезно! Давайте откажемся. Это еще не
трудно сделать.
   Я мог только улыбнуться на предложение Джуринской:
   - Вы наш друг. Ваше внимание и любовь к нам дороже всякого золота.
Но... простите меня: сейчас вы стоите на старой педагогической плоскости.
   - Не понимаю.
   - Борьба с Куряжем нужна не только для куряжан о моих врагов, она нужна
и для нас, для каждого колониста. Эта борьба имеет реальное значение.
Пройдитесь между колонистами, и вы увидите, что отступление уже
невозможно.
   На другое утро передовой сводный выехал в Харьков. В одном вагоне с
нами ехала и Любовь Савельевна.


                           2. Передовой сводный


   Во главе передового сводного шел Волохов. Волохов очень скуп на слова,
жесты и мимику, но он умеет хорошо выражать свое отношение к событиям или
человеку, и отношение его всегда полно несколько ленивой иронии и
безмятежной уверенности в себе. Эти качества в примитивных формах
присутствуют у каждого хорошего хулигана, но, отграненные коллективом,
онир сообщают личности благородный сдержанный блеск и глубокую игру
спокойной, непобедимой силы. В борьбе нужны такие командиры, ибо они
обладают абсолютной смелостью и абсолютно доброкачественными тормозами#1.
Меня больше всего успокаивало то обстоятельство, что о Куряже и куряжанах
Волохов даже не думал. Иногда, вызываемый неугомонной болтовней хлопцев,
Волохов дарил неохотно и свою реплику:
   - Да бросьте о куряжанах этих! Увидите: из такого теста, как и все.
   Это, однако, не мешало Волохову к составу передового сводного отнестись
с чрезвычайной внимательностью#2. Он аккуратно, молчаливо обсасывал каждую
кандидатуру и решал коротко:
   - Не надо!.. Легкого веса!#3
   Передовой сводной был составлен очень остроумно. Будучи сплошь
комсомольским, он в то же время обьединял в себе представителей всех
главных идей и специальных навыков в колонии. В передовой сводный входили:
   1. Витька Богоявленский, которому совет командиров, не желая выступать
на фронте с такой богопротивной фамилией, переменил ее на новую,
совершенно невиданного шика: Горьковский. Горьковский был худ, некрасив и
умен, как фокстерьер. Он был прекрасно дисциплинирован, всегда готов к
действию и обо всем имел собственное мнение, а о людях судил быстро и
определенно. Главным талантом Горьковского было видеть каждого хлопца
насквозь и безошибочно оценивать его настоящую сущность. Вместе с тем
Витька никогда не распылялся, и его представление об отдельных людях
немедленно им синтезировалось в коллективные образы, в знанаие групп,
линий, различий и типических явлений.
   2. Митька Жевелий - старый наш знакомый, самый удачный и красивый
выразитель истинного горьковского духа. Митька счастливо вырос и сделался
чудесно стройным юношей с хорошо посаженной, ладной головой, с живым
черно-брильянтовым взглядом несколько косо разрезанных глаз. В колонии
всегда было много пацанов, которые старались подражать Митьке и в манере
энергично высказываться с неожиданным коротким
жестом, и в чистоте и прилаженности костюма, и в походке, и даже в
убежденном, веселом и добродушном патриотизме горьковца. В нашем перезде в
Куряж Митька видел важное дело большого политического значения, был
уверен, что мы нашли правильные формы "организации пацанов" и для пользы
пролетарской республики должны распостранять нашу находку#4.
   3. Михайло Овчаренко - довольно глуповатый парень, но прекрасный
работник, весьма экспансивно настроенный по отношению к колонии и ее
интересам. Миша имел очень запутанную биографию, в которой сам разбирался
с большим трудом. Перебывал он почти во всех городах Союза, но из этих
городов не вынес никаких знаний и никакого развития. Он с первого дня
влюбился в колонию, и за ним почти не водилось проступков. У Миши было
много всякого умения, но ни в одной области он не приобрел квалификации,
так как не выносил оседлости ни у одного станка, ни ан одном рабочем
месте. Зато у него были неоспоримые хозяйственные таланты, способность
наладить работу отряда, укладку, перевозку всегда быстро и удачно,
пересыпая работу хозяйственным ворчанием и нравоучениями, только потому
неутомительными, что от них всегда шел приятный запах Мишиной
благонамеренной глупости и неиссякаемой доброты. Миша Овчаренко был
сильнее всех в колонии, сильнее даже Силантия Отченаша, и, кажется,
Волохов, выбирая Мишу а отряд, имел в виду главным образом это качество.
   4. Денис Кудлатый - самая сильная фигура в колонии эпохи наступления на
Куряж. Многие колонисты покрывались холодным потом, когда Денис брал слово
на общем собрании и упоминал их фамилии. Он умел замечательно сочно и
основательно смешать с грязью и человека и самым убедительным образом
потребовать его удаления из колонии. Страшнее всего быто то, что Денис был
действительно умен и его аргументация была часто солидно-убийственна. К
колонии он относился с глубокой и серьезной уверенностью в том, что
колония вещь полезная, крепко сбитая и налаженная. В его представлении
она, вероятно, напоминала хорошо смазанный, исправный, хозяйский воз, на
котором можно спокойно и не спеша проехать тысячу верст, потом с полчаса
походить вокруг него с молотком и мазницей - и снова проехать тысячу
верст. По внешнему виду Кудлатый напоминал классического кулака и в нашем
театре играл только кулацкие роли, а тем не менее он был первым
организатором нашего комсомола и наиболее активным его работником.
По-горьковски он был немногословен, относясь к ораторам с молчаливым
осуждением, а длинные речи выслушивал с физическим страданием.
   5. Евгеньева командир выбрал в качестве необходимой блатной приманки.
Евгеньев был хорошим комсомольцем и веселым, крепким товарищем, но в его
языке и в ухватках еще живы были воспоминания о бурных временах улицы и
реформаториума, а так как он был хороший артист, то ему ничего не стоило
поговорить с человеком на его родном диалекте, если это нужно.
   6. Жорка Волков, правая комсомольская рука Коваля, выступал в нашем
сводном в роли политкома и творца новой конституции. Жорка был природный
политический деятель: страстный, уверенный, настойчивый. Отправляя его,
Коваль говорил:
   - Жорка их там подергает, сволочей, за политические нервы. А то они
думают, черт бы их побрал, что они живут в эпоху империализма. Ну а если
до кулаков дойдет, Жорка тоже сзади стоять не будет.
   7 и 8. Тоська Соловьев и Ванька Шелапутин - представители младшего
поколения. Впрочем, они носили оба красивые волнистые "политики", только
Тоська блондин, а Ванька темно-русый. У Тоськи хорошенькая юношеская
свежая морда, а у Ваньки курносое ехидно-оживленное лицо.
   Наконец девятым номером шел колонист... Костя Ветковский. Возвращение
его в колонию произошло самым быстрым, прозаическим и деловым образом. За
три дня до нашего отьезда Костя пришел в колонию - худой, синий и
смущенный. Его встретили сдержанно, только Лапоть сказал:
   - Ну, как там "пронеси господи" поживает?
   Костя с достоинством улыбнулся:
   - Ну ее к черту! Я там и не был.
   - Вот жаль, - сказал Лапоть, - даром стоит, проклятая!
   Волохов прищурился на Костю по-приятельски.
   - Значит, ты налопался разных интересных вещей по самое горло?
   Костя отвечал, не краснея:
   - Налопался.
   - Ну а что будет у тебя на сладкое:
   Костя громко рассмеялся:
   - А вот видишь, буду ожидать совета командиров. Они мастера и на
сладкое, и на горькое...
   - Сейчас нам некогда возиться с твоими меню, - сурово произнес Волохов.
   - А я вот что скажу: у Алешки Волкова нога растерта, поедешь ты вместо
Алешки. Лапоть, как ты думаешь?
   - Я думаю: соответствует.
   - А совет? - спросил Костя.
   - Мы сейчас на военном положении, можно без совета.
   Так неожиданно для себя и для нас, без процедур и психологии, Костя
попал в передовой сводный. На другой день он ходил уже в колонийском
костюме.
   С нами ехал еще Иван Денисович Киргизов, новый воспитатель, которого я
нарочно сманил с педагогического подвижничества в Пироговке на место
уходящего Ивана Ивановича. Непосвященному наблюдателю Иван Денисович
казался обыкновенным сельским учителем, а на самом деле Иван Денисович
есть тот самый положительный герой, которого так тщательно и давно
разыскивает русская литература. Ивану Денисовичу тридцать лет, он добр,
умен, спокоен и в особенности работоспособен - последним качеством герои
русской литературы, и отрицательные и положительные, как известно,
похвастаться не могут. Иван Денисович все умеет делать и всегда что-нибудь
делает, но издали всегда кажется, что ему можно еще что-нибудь поручить.
Вы подходите ближе и начинаете различать, что прибавить ничего нельзя, но
ваш язык, уже наладившийся на известный манер, быстро перестроиться не
умеет, и вы выговариваете, немного все же краснея и заикаясь:
   - Иван Денисович, надо... там... упаковать физический кабинет...
   Иван Денисович поднимается от какого-нибудь ящика или тетради и
улыбается:
   - Кабинет? Ага... добре! Ось возьму хлопцив, тай запакуем...
   Вы стыдливо отходите прочь, а Иван Денисович уже забыл о вашем
изуверстве, и ласково говорит кому-то:
   - Пиды, голубе, поклычь там хлопцив...
   В Харьков мы приехали утром. На вокзале встретил нас сияющий в унисон
майскому утру и нашему боевому настроению инспектор наробраза Юрьев. Он
хлопал нас по плечам и приговаривал:
   - Вот какие горьковцы!.. Здорово, здорово!.. И Любовь Савельевна здесь?
Здорово! Так знаете что? У меня машина, заедем за Халабудой, и прямо в
Куряж. Любовь Савельевна, вы тоже поедете? Здорово! А ребята пускай дачным
поездом до Рыжова. А от Рыжова близко - два километра... там лугом можно
пройти. А вот только... надо же вас накормить, а? Или в Куряже накормят,
как вы думаете?
   Хлопцы выжидательно посматривали на меня и иронически на Юрьева. Их
боевые щупальцы были наэлектризованы до высшей степени и жадно ощупывали
первый харьковский предмет - Юрьева.
   Я сказал:
   - Видите ли, наш передовой сводный является, так сказать, первым
эшелоном горьковцев. Раз мы приедем, пускай и они приедут. Кажется, можно
нанять две машины?
   Юрьев подпрыгнул от восхищения:
   - Здорово, честное слово! Как это у них... все как-то... по-своему. Ах,
какая прелесть! И знаете что? Я нанимаю за счет наробраза! И знаете что? Я
поеду с ними... с "хлопцами"...
   - Поедем, - показал зубы Волохов.
   - Зам-мечательно, зам-мечательно!.. Значит, идем... идем нанимать
машины!
   Волохов приказал:
   - Ступай, Тоська.
   Тоська салютнул, пискнул "есть". Юрьев влепился в Тоську восторженным
взглядом, потирал руки, танцевал на месте:
   - Ну, что ты скажешь, ну, что ты скажешь!..
   Он побежал на площаь, оглядываясь на Тоську, который, конечно, не мог
быстро забыть о своей солидности члена передового сводного и прыгать по
вокзалу.
   Хлопцы переглянулись.
   Горьковский спросил тихо:
   - Кто такой... этот чудак?
   Через час три наших авто влетели на куряжскую гору и остановились
возле ободранного бока собора. Несколько нестриженных, грязных фигур
лениво двинулись к машине, волоча по земле длинные истоптанные штанины и
без особенного любопытства поглядывая на горьковцев, стройных, как пажи, и
строгих, как следователи.
   Два воспитателя подошли к нам и, еле скрывая неприязнь, переглянулись
между собой:
   - Где мы их поместим? Вам можно можно поставить кровать в учительской,
а ребята могут расположиться в спальнях.
   - Это неважно. Где-нибудь поместимся. Где заведующий?
   Заведующий в городе. Но находится некто в светло-серых штанах,
украшенных круглыми масляными пятнами, который с некоторым трудом и
воспоминаниями о неправильной очереди соглашается все же обьявить себя
дежурным и показать нам колонию. Мне смотреть нечего, Юрьев тоже мало
интересуется зрительными впечатлениями, Джуринская грустно молчит, а
хлопцы, не ожидая официального чичероне, сами побежали осматривать
богатства колонии; за ними не спеша поплелся Иван Денисович.
   Халабуда затыкал палкой в различные точки небосклона, вспоминая
отдельные детали собственной организационной деятельности, перечисляя
элементы недвижимого куряжского богатства и приводя все это к одному
знаменателю - житу. Хлопцы прибежали обратно, с лицами, перекошенными от
удивления. Кудлатый смотрит на меня с таким выражением, как будто хочет
сказать: "Как это вы могли, Антон Семенович, влопаться в такую глупую
историю?"
   У Митьки Жевелия зло поблескивают глаза, руки в карманах, вокруг себя
он оглядывается через плечо, и это презрительное движение хорошо различает
Джуринская:
   - Что, мальчики, плохо з