свойственной этому племени жадности, покупали кирпич просто в запас.
   Разборку производили колонисты. В кузнице из разного старого барахла
наделали ломиков, и работа закипела.
   Так как колонисты работали половину дня, а вторую половину проводили за
учебными столами, то в течение дня ребята отправлялись во вторую
колонию дважды: первая и вторая смены. Эти группы курсировали между
колониями с самым деловым видом, что, впрочем, не мешало им иногда
отвлекаться от прямого пути в погоне за какой-нибудь классической
"зозулястой"#36 куркой", доверчиво вышедшей за пределы двора подышать
свежим воздухом. Поимки этой курки, а тем более полное использование всех
калорий, в ней заключающихся, были операциями сложными и требовали
энергии, осмотрительности, хладнокровия и энтузиазма. Операции эти
усложнялись еще и потому, что наши колонисты все-таки имели отношение к
истории культуры и без огня обходиться не могли.
   Походы на работу во вторую колонию вообще позволяли колонистам стать в
более тесные отношения с крестьянским миром, причем, в полном согласии с
положениями исторического материализма, раньше всего колонистов
заинтересовала крестьянская экономическая база, к которой они придвинулись
вплотную в описываемый период. Не забираясь далеко в рассуждения о
различных надстройках, колонисты прямым путем проникали в каморки и
погреба и, как умели, распоряжались соброанными в них богатствами. Вполне
правильно ожидая сопротивления своим действиям со стороны
мелкособственнических инстинктов населения, колонисты старались проходить
историю культуры в такие часы, когда инстинкты эти спят, то есть по ночам.
И в полном согласии с наукой колонисты в течение некоторого времени
интересовались исключительно удовлетворением самой первичной потребности
человека - в пище. Молоко, сметана, сало, пироги - вот краткая
номенклатура, которая в то время применялась колонией имени Горького в
деле "смычки" с селом.
   Пока этим столь научно обоснованным делом занимались Карабановы,
Таранцы, Волоховы,, Осадчие, Митягины, я мог спать спокойно, ибо эти люди
отличались полным знанием дела и добросовестностью. Селяне по утрам после
краткого переучета своего имущества приходили к заключению, что двух
кувшинов молока не хватает, тем более что и сами кувшины стояли тут же и
свидетельствовали о своевременности переучета. Но замок на погребе
находился в полной исправности и даже был заперт непосредственно перед
переучетом, крыша была цела, собака ночью "не гавкав", и вообще все
предметы, одушевленные и неодушевленные, глядели на мир открытыми и
доверчивыми глазами.
   Совсем другое началось, когжа к прохождению курса первобытной куль-
туры приступило молодое поколение. В этом случае замок встречал хозяина с
перекошенной от ужаса физиономией, ибо самая жизнь его была, собственно
говоря, ликвидирована неумелым обращением с отмычкой, а то и ломиком,
предназначенным для дела восстановления бывшего имения Трепке. Собака, как
вспомнил хозяин, ночью не только "гавкав", но прямо-таки "разрывався на
части", и только хозяйская лень была причиной того, что собака не получила
своевременного подкрепления. Неквалифицированная, грубая работа наших
пацанов привела к тому, что скоро им самим пришлось переживать ужас погони
разьяренного хозяина, поднятого с постели упомянутой собакой или даже с
вечера поджидавшего непрошенного гостя. В этих погонях заключались уже
первые элементы моего беспокойства. Неудачливый пацан бежал, конечно, в
колонию, чего никогда бы не сделало старшее поколение. Хозяин приходил
тоже в колонию, будил меня и требовал выдачи преступника. Но преступник
уже лежал в постели, и я имел возможность наивно спрашивать:
   - Вы можете узнать этого мальчика?
   - Да как же я его узнаю? Видел, как сюды побигло.
   - А может быть это не наш? - делал я еще более наивный подход.
   - Как же - не ваш? Пока ваших не было, у нас такого не водилось.
   Потерпевший начинал загибать пальцы и отмечать фактический материал,
имевшийся в его распоряжении:
   - Вчора в ночи у Мирошничена молоко выпито, позавчора поломано замка у
Степана Верхолы, в ту субботу двое курей у Гречаного Петра, а за день
перед тем... там вдова живет Стовбина, може знаете, так приготовила на
базарь два глечика сметаны, пришла, бедная женщина, в погреб, а там все
чисто перевернуло и сметану попсувало#37. А у Василия Мощенко, а у Укова
Верхолы, а у того горбатого, як его... Нечипора Мощенка...
   - Да какие же доказательства?
   - Да какие же доказательства? Вот я ж пришел, бо сюды побигло. Да
больше и некому. Ваши ходят в Трепке и все поглядывают...
   В то время я далеко не так добродушно относился к событиям. Жалко было
и селян, досадно и тревожно было ощущать свое полное бессилие. Особенно
неуютно было мне оттого, что я даже не знал всех историй, и можно было
подозревать что угодно. А в то время, благодаря событиям зимы, у меня
расшатались нервы.
   В колонии на поверхности все представлялось благополучным. Днем все
ребята работали и учились, вечером шутили, играли, на ночь укладывались
спать и утром просыпались веселыми и довольными жизнью. А как раз ночью и
происходили экскурсии на село. Старшие хлопцы встречали мои возмущенные и
негодующие речи покорным молчанием. На некоторое время жалобы крестьян
утихали, но потом снова совзобновлялись, разгоралась их вражда к колонии.
   Наше положение осложнялось тем обстоятельством, что на большой дороге
грабежи продолжались. Они приняли теперь несколько иной характер, чем
прежде: грабители забирали у селян не столько деньги, сколько продукты, и
при этом в самом небольшом количестве. Сначала я думал, что это не наших
рук дело, но селяне в интимных разговорах доказывали:
   - Ни, це, мабудь, ваши. От когось споймают, прибьют, тогда увидите.
   Хлопцы с жаром успокаивали меня:

   - Брешут граки! Может быть, кто-нибудь из наших и залез куда в погреб,
ну... бывает. Но чтоб на дороге - так это чепуха!
   Я увидел, что хлопцы искренно убеждены, что на дороге наши не грабят,
видел и то, что такой грабеж старшими колонистами оправдан не будет. Это
несколько уменьшало мое нервное напряжение, но только до первого слуха, до
ближайшей встречи с селянским активом.
   Вдруг, однажды вечером, в колонию налетел взвод конной милиции. Все
выходы из наших спален были заняты часовыми, и начался повальный обыск. Я
тоже был арестован в своем кабинете, и это как раз испортило всю затею
милиции. Ребята встретили милиционеров в кулаки, выскакивали из окон, в
темноте уже начали летать кирпичи, по углам двора завязались свалки. На
стоявших у конюшни лошадей налетела целая толпа, и лошади разбежались по
всему лесу. В мой кабинет после шумной ругани и борьбы ворвался Карабанов
и крикнул:
   - Выходите скорийше, бо бида буде!
   Я выскочил во двор, и вокруг меня моментально сгрудились оскорбленные,
шипящие злобой колонисты. Задоров был в истерике:
   - Когда это кончится? Пускай меня отправят в тюрьму, надоело!..
Арестант я или кто? Арестант? Почему так, почему обыскивают, лазят все?..
   Перепуганный начальник взвода все же старался не терять тона:
   - Немедленно прикажите вашим воспитанникам идти по спальням и стать
возле своих кроватей.
   - На каком основании производите обыск? - спросил я начальника.
   - не ваше дело. У меня приказ.
   - Немедленно уезжайте из колонии.
   - Как это - "уезжайте"!
   - Без разрешения завгубнаробразом обыска производить не дам, понимаете,
не дам, буду препятствовать силой!
   - Как бы мы вас не обшукали! - крикнул кто-то из колонистов, но я на
него загремел:
   - Молчать!
   - Хорошо, - сказал с угрозой начальник, - вам придется разговаривать
иначе...
   Он собрал своих, кое-как, уже при помощи развеселившихся колонистов,
нашли лошадей и уехали, сопровождаемые ироническими напутствиями.
   В городе я добился выговора какому-то начальству. После этого налета
события стали разворачиваться быстро. Селяне приходили ко мне возмущенные,
грозили, кричали:
   - Вчора на дороге ваши отняли масло и сало у Явтоховой жинки.
   - Брехня!
   - Ваши! Только шапку на глаза надвинув, шоб не пизналы.
   - Да сколько же их было?
   - Та одын був, каже баба. И пинжачок такой же.
   - Брехня! Наши не могут этим делом заниматься.
   Селяне уходили, мы подавленно молчали, и Карабанов вдруг выпаливал:
   - Брешут, а я говорю - брешут! Мы б знали!
   Мою тревогу ребята давно уже разделяли, даже походы на погреба как
будто прекратились. С наступлением вечера колония буквально замирала
в ожидании чего-то неожиданно нового, тяжелого и оскорбительного.
Карабанов, Задоров, Бурун ходили из спальни в спальню, по темным углам
двора, лазили по лесу. Я изневничался в это время, как никогда в жизни.
   И вот...
   В "один прекрасный вечер" разверзлись двери моего кабинета, и толпа
ребят бросила в комнату Приходько. Карабанов, державший Приходько за
воротник, с силой швырнул его к моему столу:
   - Вот!
   - Опять с ножом? - спросил я устало.
   - Какое с ножом? На дороге грабил!
   Мир обрушился на меня. Рефлективно я спросил молчащего и дрожащего
Приходько.
   - Правда?
   - Правда, - прошептал он еле слышно, глядя в землю.
   В какую-то миллионную часть мнгновения произошла катастрофа. В моих
руках оказался револьвер.
   - А! Черт!.. С вами жить!
   Но я не успел поднести револьвер к своей голове. На меня обрушилась
кричащая, плачущая толпа ребят.
   Очнулся я в присутствии Екатерины Григорьевны, Задорова и Буруна. Я
лежал между столом и стенкой на полу, весь облитый водой. Задоров держал
мою голову и, подняв глаза к Екатерине Григорьевне, говорил:
   - Идите туда, там хлопцы... они могут убить Приходько...
   Через секунду я был на дворе. Я отнял Приходько уже в состоянии
беспамятства, всего окровавленного.


                             19. Игра в фанты

   Это было в начале лета 1922 года. В колонии о преступении Приходько
замолчали. Он был сильно избит колонистами, долго пришлось ему продежать в
постели, и мы не приставали к нему ни с какими расспросами. Мельком я
слышал, что ничего особенного в подвигах Приходько и не было. Оружия у
него не нашли.
   Но Приходько все же был бандит настоящий. На него вся катастрофа в моем
кабинете, его собственная беда никакого впечатления не произвели. И в
дальнейшем он причинил колонии много неприятных переживаний. В тоже время
он по-своему был предан колонии, и всякий враг ее не был гарантирован, что
на его голову не опустится тяжелый лом или топор. Он был человек
чрезвычайно ограниченный и жил всегда задавленный ближайшим впечатлением,
первыми мыслями, приходящими в его глупую башку. Зато и в работе лучше
Приходько не было. В самых тяжелых заданиях он не ломал настроения, был
страстен с топором и молотом, если они опускались и не на голову ближнего.
   У колонистов после описанных тяжелых дней появилось сильное озлобление
против крестьян. Ребята не могли простить, что они были причиной наших
страданий. Я видел, что если хлопцы и удерживаются от слишком явных обид
крестьянам, то удерживаются только потому, что жалеют меня.
   Мои беседы и беседы воспитателей на тему о крестьянстве, о его труде,
о необходимости уважать этот труд никогда не воспринимались ребятами как
беседы людей, более знающих и более умных, чем они. С точки зрения
колонистов, мы мало понимали в этих делах, - в их глазах мы были
городскими интеллигентами, не способными понять всю глубину крестьянской
непривлекательности.
   - Вы их не знаете, а мы на своей шкуре знаем, что это за народ. Он за
полфунта хлеба готов человека зарезать, а попробуйте у него выпросить
что-нибудь... Голодному не даст ни за что, лучше пусть у него в каморке
сгинет.
   - Вот мы бандиты, пусть! Так мы все-таки знаем, что ошиблись, ну что
ж... нас простили. Мы это знаем. А вот они - так им никто не нужен: царь
был плохой, советская власть тоже плохая. Ему будет только тот хорош, кто
от него ничего не потребует, а ему все даром даст. Граки, одно слово!
   - Ой, я их не люблю, этих граков, видеть не могу, пострелял бы всех! -
говорил Бурун, человек искони городской.
   У Буруна на базаре всегда было одно развлечение: подойти к селянину,
стоящему возле воза и с остервенением разглядывающему снующих вокруг него
городских разбойников и спросить:
   - Ты урка?
   Селянин в недоумении забывает о своей настороженности:
   - Га?
   - А-а! Ты - грак! - смеется Бурун и делает неожиданно молниеносное
движение к мешку на возу: - Держи, дядько!
   Селянин долго ругается, а это как раз и нужно Буруну: для него это все
равно, что любителю музыки послушать симфонический концерт.
   Бурун говорил мне прямо:
   - Если бы не вы, этим куркулям хлопотно пришлось бы.
   Одной из важных причин, послуживших порче наших отношений с
крестьянством, была та, что колония наша находилась в окружении
исключительно кулацких хуторов. Гончаровка, в которой жило большей
частью трудовое крестьянство, была еще далека от нашей жизни. Ближайшие же
наши соседи, все эти Мусии Карповичи и Ефремы Сидоровичи, гнездились в
отдельно поставленных, окруженных не плетнями, а заборами, крытых акуратно
и побеленных белоснежно хатах, ревниво никого не пускали в свои дворы, а
когда бывали в колонии, надоедали нам постоянными жалобами на
продразверстку, предсказывали, что при такой политике советская власть не
удержится, а в то же время выезжали на прекрасных жеребцах, по праздникам
заливались самогоном, от их жен пахло новыми ситцами, сметаной и
варенниками, сыновья их представляли собой нечто вне конкурса на рынке
женихов и очаровательных квалеров, потому что ни у кого не было таких
пригнанных пиджаков, таких новых темно-зеленых фуражек, таких начищенных
сапог, украшенных зимой и летом блестящими, великолепными калошами.
   Колонисты хорошо знали хозяйство каждого нашего соседа, знали даже
состояние отдельной селяки или жатки, потому что в нашей кузнице им часто
приходилось налаживать и чинить эти орудия. Знали колонисты и печальную
учать многих пастухов и работников, которых кулачье часто безжалостно
выбрасывало из дворов, даже не расплатившись как следует.

   По правде говоря, я и сам заразился от колонистов неприязнью к этому
притаившемуся за воротами и заборами кулацкому миру.
   Тем не менее постоянные недоразумения меня беспокоили. Прибавилось к
этому и враждебные отношения с сельским начальством. Лука Семенович,
уступив нам трепкинское поле, не потерял надежды выбить нас из второй
колонии. Он усиленно хлопотал о передаче сельсовету мельницы и всей
трепкинской усадьбы для устройства якобы школы. Ему удалось при помощи
родственников и кумовьев в городе купить для переноса в село один из
флигелей второй колонии. Мы отбились от этого нападения кулаками и
дрекольями; мне с трудом удалось ликвидировать продажу и доказать в
городе, что флигель покупается просто на дрова для самого Луки Семеновича
и его родственников.
   Лука Семенович и его приспешники писали и посылали в город бесконечные
жалобы на колонию, они деятельно поносили нас в различных учреждениях в
городе, и по их настоянию был совершен налет милиции.
   Еще зимою Лука Семенович вечером ввалился в мою комнату и начальственно
потребовал:
   - А покажите мне документы, куда вы деваете гроши, которые берете с
селянства за кузнечные работы.
   Я ему сказал:
   - Уходите!
   - как?
   - Вон отсюда!
   наверное, мой вид не предвещал никаких успехов в выяснении судьбы
селянских денег, и Лука Семенович смыслся беспрекословно. Но после того он
уже сделался открытым врагом моим и всей нашей организации. Колонисты тоже
ненавидели Луку "со всем пылом юности".
   В июне, в жаркий полдень, на горизонте за озером показалось целое
шествие. Когда оно приблизилось к колонии, мы различили потрясающие
подробности: двое "граков" вели связанных Опришко и Сороку.
   Опришко был во всех отношениях героической личностью и в колонии боялся
только Антона Братченко, под рукгой которого работал и от руки которого не
один раз претерпевал. Он гораздо был больше Антона и сильнее его, но
использовать эти преимущества ему мешала ничем не обьяснимая влюбленность
в старшего конюха и его удачу. По отношению ко всем позволял на себе
ездить. Ему помогал замечательный характер: был он всегда весел и любил
такую же веселую компанию, а потому находился только в таких пунктах
колонии, где не было ни одного опущенного носа и кислой физиономии. Из
коллектора#38 он ни за что не хотел отправляться в колонию, и мне пришлось
лично за ним ехать. Он встретил меня, лежа на кровати, презрительным
взглядом:
   - Пошли вы к черту, никуда я не поеду!
   Меня предупредили о его героических достоинствах, и поэтому я с ним
заговорил очень подходящим тоном:
   - Мне очень неприятно вас беспокоить сэр, но я принужден исполнить свой
долг и очень прошу вас занять место в приготовленном для вас экипаже.
   Опришко был сначала поражен моим "галантерейным обращением"
и даже поднялся с кровати, но потом прежний каприз взял в нем верх, и он
снова опустил голову на подушку.
   - Сказал, что не поеду!.. И годи!
   - В таком случае, уважаемый сэр, я, к великому сожалению, принужден
буду применить к вам силу.
   Опришко поднял с подушки кудрявую голову и посмотрел на меня с
неподдельным удивлением:
   - Смотри ты, откуда такой взялся? Так меня и легко взять силой!
   - Имейте в виду...
   Я усилил нажим в голосе и уже прибавил к нему оттенок иронии:
   - ...дорогой Опришко...
   И вдруг заорал на него:
   - Ну, собирайся, какого черта развалился! Вставай, тебе говорят!
   Он сорвался с постели и бросился к окну:
   - Ей-богу, в окно выпрыгну!
   Я сказал ему с презрением:
   - Или прыгай немедленно в окно, или отправляйся на воз - мне с тобой
волынить некогда.
   Мы были на третьем этаже, поэтому Опришко засмеялся весело и открыто.
   - Вот причепилисб!.. Ну, что ты скажешь? Вы заведующий колонией
Горького?
   - Да.
   - Ну, так бы и сказали! Давно б поехали.
   Он энергично бросился собираться в дорогу.
   В колонии он участвовал решительно во всех операциях колонистов,
никогда не играл первую скрипку и, кажется, больше искал развлечений,
чем какой-либо наживы.
   Сорока был моложе Опришко, имел круглое смазливое лицо, был
основательно глуп, косноязычен и чрезвычайно неудачлив. Не было такого
дела, в котором он не "засыпался" бы. Поэтому, когда колонисты увидали его
связанным рядом с Опришко, они были очень недовольны:
   - Охота ж была Дмитру связываться с Сорокой...
   Конвоирами оказались предсельсовета и Мусий Карпович - наш старый
знакомый.
   Мусий Карпович в настоящую минуту держался с видом обиженного ангела.
Лука Семенович был идеально трезв и начальственно неприступен. Его рыжая
борода была аккуратно расчесана, под пиджаком надета чистейшая вышитая
рубаха, - очевидно, недавно был в церкви.
   Председатель начал:
   - Хорошо вы воспитываете наших колонистов.
   - А вам какое до этого дело?
   - А вот какое: людям от ваших воспитанников житья нет, на дороге
грабят, крадут все.
   - Эй, дядя, а ты имел право связывать их? - раздалось из толпы
колонистов.
   - Он думает, что это старый режим...
   - Вот взять его в работу...
   - Замолчите! - сказал я колонистам. - В чем дело, рассказывайте.

   Заговорил Мусий Карпович:
   - Повесила жинка спидныцю и одеяло на плетни, а эти двое проходили,
смотрю - уже нету. Я за ними, а они - бегом. Куда ж мне за ними гнаться!
Да спасибо Лука Семенович из церкви идут, так мы их и задержали...
   - Зачем связали? - опять из толпы.
   - Да чтоб не повтикалы. Зачем...
   - Тут не об этом разговор, - заговорил председатель, - а пойдем
протокола писать.
   - Да можно и без протокола. Вернули ж вам вещи?
   - Мало чего! Обязательно протокола.
   Председатель решил над нами покуражиться, и, правду сказать, основания
у него были наилучшие: первый раз поймали колонистов на месте
преступления.
   Для нас такой оборот дела был очень неприятен. Протокол означал для
хлопцев верный допр, а для