олонии, по утрам его с трудом
поднимали к завтраку. По вокресеньям он всегда просился в отпуск и
приходил поздно вечером, иногда в новой фуражке или шарфе и всегда с
гостинцами, которыми угощал всех малышей.Малыши Митягина боготворили, но
он умел скрывать от них свою откровенную воровскую философию. Ко мне
Митягин относился по-прежнему любовно, но о воровстве мы с ним никогда не
говорили. Я знал, что разговоры ему помочь не могли.
   Все-таки Митягин меня сильно беспокоил. Он был умнее и талантливее
многих колонистов и поэтому пользовался всеобщим уважением. Свою воровскую
натуру он умел показывать в каком-то неотразимо привлекательном виде.
Вокруг него всегда был штаб из старших ребят, и этот штаб держался с
митягинской тактичностью, с митягинским признанием колонии, с уважением к
воспитателям. Чем занималась вся эта компания в темные тайные часы, узнать
было затруднительно. Для этого нужно было либо шпионить, либо выпытывать
кое у кого из колонистов, а мне казалось, что таким путем я сорву развитие
так трудно родившегося тона.
   Если я случайно узнавал о том или другом похождении Митягина, я
откровенно громил его на собрании, иногда накладывал взыскание, вызывал к
себе в кабинет и ругал наедине. Митягин обыкновенно отмалчивался с
идеально спокойной физиономией, приветливо и расположенно улыбался, уходя,
неизменно говорил ласково и серьезно:
   - Спокойной ночи, Антон Семенович!
   Он был открытым сторонником чести колонии и очень негодовал, когда
кто-нибудь "засыпался".
   - Я не понимаю, откуда юерется это дурачье? Лезет, куда у него руки не
стоят.
   Я предвидел, что с Митягиным придется расстаться. Обидно было признать
свое бессилие и жалко было Митягина. Он сам, вероятно, тоже считал, что в
колонии ему сидеть нечего, но и ему не хотелось покидать колонию, где у
него завелось порядочное число приятелей и где все малыши липли к нему,
как мухи на сахар.
   Хуже всего было то, что митягинской философией начинали заражатся
такие, казалось бы, крепкие колонисты, как Карабанов, Вершнев, Волохов.
Настоящую и открытую оппозицию Митягину составлял один Белухин. Интересно,
что вражда Митягина и Белухина никогда не принимала форм сварливых
столкновений, никогда они не вступали в драки и даже не ссорились. Белухин
открыто говорил в спальне, что пока в колонии будет Митягин, у нас не
переведутся воры. Митягин слушал его с улыбкой и отвечал незлобливо:
   - Не всем же, Матвей, быть честными людьми. Какого б черта стоила твоя
честность, если бы воров не было? Ты только на мне и зарабатываешь.
   - Как - я на тебе зарабатываю? Что ты врешь?
   - Да обыкновенно как. Я вот украду, а ты не украдешь, вот тебе и слава.
А если бы никто не крал, все были бы одинаковые. Я так считаю, что Антону
Семеновичу нужно нарочно привозить таких, как я. А то таким, как ты,
никакого ходу не будет.
   - Что ты все врешь! - говорил Белухин. - Ведь есть же такие го-
сударства, где воров нету. Вот Дания, и Швеция, и Швейцария. Я читал, что
там совсем нет воров.
   - Н-н-ну, это б-б-брехня, - вступился Вершнев, - и т-там к-к-крадут. А
ч-что ж х-хоршего, ч-что воров н-нет? Ддания и Швейцар-р-рия - мелочь.
   - А мы что?
   - А м-мы, в-вот в-видишь, в-вот у-у-у-увидишь, к-как себя п-п-покажем,
в-вот р-р-революция, в-видишь, к-к-к-какая!...
   - Такие, как вы, первые против революции стоите, вот что!...
   За такие речи больше всех и горячее всех сердился Карабанов. Он
вскакивал с постели, потрясает кулаком в воздухе и свирепо прицеливается
черными глазами в добродушное лицо Белухина:
   - Ты чего здесь разошелся? Думаешь, если я с Митягиным лишнюю булку
сьем, так это вред для революции? Вы все привыкли на булки мерять...
   - Да что ты мне свою булку в глаза стромляешь? Не в булке дело, а в
том, что ты, как свинья, ходишь, носом землю разрываешь.
   К концу лета деятельность Митягина и его товарищей была развернута в
самом широком масштабе на соседних баштанах. В наших краях в то время
очень много селяли арбузов и дынь, некоторые зажиточные хозяева отводили
под них по нескольку десятин.
   Арбузные едла начались с отдельных набегов на баштаны. Кража с баштана
на Украине никогда не считалась уголовным делом. Поэтому и селянские парни
всегда разрешали себе совершать небольшие вторжения на соседский баштан.
Хозяева относились к этим вторжениям более или менее добродушно: на одной
десятине баштана можно собрать до двадцати тысяч штук арбузов, утечка
какой-нибудь сотни за лето не составляла особенного убытка. Но все же
среди баштана всегда стоял курень, и в нем жил какой-нибудь старый дед,
который не столько защищал баштан, сколько производил регистрацию
непрошенных гостей.
   Иногда ко мне приходил такой дед и заявлял жалобу:
   - Вчера ваши лазили по баштану. Так вы им скажите, что недобре так
делать. Нехай прямо приходят в курень, и чего ж там, всегда можно
человеку угощение сделать. Скажи мне, и я тебе самый лучший арбуз выберу.
   Я передал просьбу деда хлопцам. Они воспользовались ею в тот же вечер,
но в предлагаемую дедом систему внесли небольшие коррективы: пока в курене
сьедался выбранный дедом самый лучший арбуз и велись приятельские
разговоры о том, какие арзбузы были в прошлом году и какие были в то лето,
когда японец воевал, на территории всего баштана хозяйничали нелегальные
гости и уже без всяких разговор набивали арбузами подолы рубах, наволочки
и мешки. В первый вечер, воспользовавшись любезным приглашением деда,
Вершнев предложил отправиться к деду в гости Белухину. Другие колонисты не
протестовали против такого предпочтения. Матвей возразился с баштана
довольный:
   - Честное слово, так это хорошо: и поговорили, и удовольствие человку
произвели.
   Вершнев сидел на лавке и мирно улыбался. В дверь ввалился Карабанов.

   - Ну что, Матвей погостовал?
   - Да, видишь, Семен, можно жить по-соседски.
   - Тебе хорошо: ты арбузов наелся, а нам как же?
   - Да чудак! Поди ты к нему.
   - Вот тебе раз! Как тебе не стыдно? Если человек пригласил, так уже
всем идти. Это по-свински выйдет. Нас шестьдесят человек.
   На другой день Вершнев вновь предложил Белухину идти в гости к деду.
Белухин великодушно отказался: пусть идут другие.
   - Где я там буду искать других? Идем, что ли? Да ведь ты можешь и не
есть арбузов. Посидишь, побалакаешь.
   Белухин сообразил, что Вершнев прав. Ему даже понравилась идея: пойти к
деду в гости и показать, что колонисты ходят не из-за того, чтобы сьесть
арбуз.
   Но дед встретил гостей очень недружелюбно, и Белухину ничего не удалось
показать. Напротив, дед показал им винтовку и сказал:
   - Вчера ваши проступники, пока вы здесь балакали, половину баштана
снесли. Разве так можно делать? Нет, с вами, видно, нужно по-другому. Вот
я буду стрелять.
   Белухин, смущенный, возвратился в колонию и в спальне раскричался.
Реябат хохотали, и Митягин говорил:
   - Ты что, в адвокаты к деду нанялся? Ты вчера по закону слопал лучший
арбуз, чего тебе еще нужно? А мы, может быть и никакого не видели. Какие у
тебя доказательства?
   Дед ко мне больше не приходил. Но многие признаки показывали, что
началась настоящая арбузная вакханалия.
   Однажды утром я заглянул в спальню и увидел, что весь пол в спальне
завален арбузными корками. Я набросился на дежурного, кого-то наказал,
потребовал, чтобы этого больше не было. Действительно, в следующие дни в
спальнях было по-обычному чисто.
   Тихие, прекрасные летние вечера, полные журчащих бесед, хороших,
ласковых настроений и неожиданного звонкого смеха, переходили в прозрачные
торжественные ночи.
   Над заснувшей колонией бродят сны, запахи сосны и чебреца, птичьи шорохи
и отзвуки собачьего лая в каком-то далеком государстве. Я выхожу на
крыльцо. Из-за угла показывается дежурный сигналист-сторож, спрашивает,
который час. У его ног купается в прохладе и неслышно чапает пятнистый
Букет. Можно спокойно идти спать.
   Но этот покой прикрывал очень сложные и беспокойные события.
   Как-то спросил меня Иван Иванович:
   - Это вы распорядились, чтобы лошади свободно гуляли по двору целыми
ночами? Их могут покрасть.
   Братченко возмутился:
   - А что же, лошадям так нельзя уже и свежим воздухом подышать?
   Через день спросил Калина Иванович:
   - Чего это кони в спальни заглядывают?
   - Как "заглядывают"?
   - А ты посмотри: как утро, они и стоят под окнами. Чего они там стоят?
   Я проверил: действительно, ранним утром все наши лошади и вол
Гаврюшка, подаренный нам за ненадобностью и старостью хозяйственной частью
наробраза, распологались перед окнами спален в кустах сирени и черемухи и
неподвижно стояли часами, очевидно, ожидая какого-то приятного для них
события.
   В спальне я спросил:
   - Чего это лошади в ваши окна заглядывают?
   Опришко поднялся с постели, выглянул в окно, ухмыльнулся и крикнул
кому-то:
   - Сережа, а пойди спроси этих идиотов, чего они стоят перед окнами.
Под одеялами хмыкнули. Митягин, потягиваясь, пробасил:
   - Не нужно было в колонии таких любопытных скотов заводить, а то вам
теперь беспокойство...
   Я навалился на Антона:
   - Что за таинственные проишествия? Почему лошади торчат здесь каждое
утро? Чем их сюда приманивают?
   Белухин отсранил Антона:
   - Не беспокойтесь, Антон Семенович, лошадям никакого вреда не будет.
Антон нарочно их сюда водит, приятность здесь ожидается.
   - Ну, ты, заболтал уже! - сказал Карабанов. - Да мы вам скажем. Вы от
запретили корки набрасывать на пол6 а у нас не без того, что у
кого-нибудь арбуз окажется...
   - Как это - "окажется"?
   - Да как? То дед кому подарит, то деревенские принесут...
   - Дед подарит? - спросил я укоризненно.
   - Ну, не дед, так как-нибудь иначе. Так куда же корки девать? А тут
Антон выгнал лошадей прогуляться. Хлопцы и угостили.
   Я вышел из спальни.
   После обеда Митягин приволок ко мне в кабинет огромный арбуз:
   - Вот попробуйте, Антон Семенович.
   - Где ты достал? Убирайся со своим арбузом!.. И вообще я за вас
возьмусь серьезно.
   - Арбуз самый честный, и специально для вас выбирали. Деду за этот
кавун заплачено чистою монетою. А за нас, конечно, взяться давно пора, мы
за это не обижаемся.
   - проваливай и с кавуном, и с разговорами!
   Через десять минут с тем же арбузом пришла целая депутация. К моему
удивлению, речь держал Белухин, прерывая ее на каждом слове для того,
чтобы захохотать:
   - Эти скоты, Антон Семенович, если бы вы знали, сколько поедают кавунов
каждую ночь! Что же тут скрывать... У одного Волохова... он... это,
конечно, неважно. Как они достают - рускай будет на ихней совести, но
безусловно, что и меня угощают, разбойники, нашли, понимаете, в моей
молодой душе слабость: люблю страшно арбузы. Даже и девочки пропорцию свою
получают, и Тоське дают: нужно сказать, что в ихних душах все-таки
помещаются благородные чувства. Ну, а знаем же, что вы кавунов не кушаете,
только одни неприятности из-за этих проклятых кавунов. Так что примите уже
этот скромный подарок. Я же человек честный, не какой-нибудь Вершнев, вы
мне поверьте, деду за этот кавун заплачено, может, и больше
того, сколько в нем производительности заложено человеческого труда, как
говорит наука экономической политики.
   Закончив таким образом, Белухин сделался вдруг серьезен, положил арбуз
на мой стол и скромно отошел в сторону.
   непричесанный и по-обычному истерзанный Вершнев выглядывал из-за
Митягина.
   - П-п-политической э-экономии, а не экономической п-политики.
   - Один черт, - сказал Белухин.
   Я спросил:
   - Чем заплатили деду?
   Карабанов загнул палец:
   - Вершнев припаял до кружки ручку, Гуд латку положил на чобот, а я
посторожил за него полночи.
   - Воображаю, сколько за эти полночи вы прибавили к этому арбузу!
   - Верно, верно, - сказал Белухин. - Это я могу подтвердить по чести. Мы
теперь с этим дедом контакт держим. А вот там к лесу есть баштан, так
там, правда, такой вредный сидит, всегда стреляет.
   - А ты что, тоже на баштан начал ходить?
   - Нет, я не хожу, но выстрелы слышу: бывает, пойдешь пройтиться...
   Я поблагодарил ребят за прекрасный арбуз.
   Через несколько дней я увидел и вредного деда. Он пришел ко мне, вконец
расстроенный.
   - Что же это такое будет? То тащили по ночам больше, а то уже и днем
спасения не стало, приходят в обед целыми бандами, хоть плачь, - за одним
погонишься, а другие по всему баштану.
   Я ребятам пригрозил, что буду сам ходить помогать охране или найму
сторожей за счет колонии.
   Митягину сказал:
   - Вы этому граку верьте. Не в арбузах дело, а в том, что пройти нельзя
мимо баштана.
   - Да чего вам мимо баштана ходить? Куда там дорога?
   - Какое его дело, куда мы идем? Чего он палит?
   Еще через день Белухин меня предупредил:
   - С этим дедом добром не кончится. Здорово хлопцы обижаются. Дед уже
боится один сидеть в курене, с ним еще двое дежурят, и все с ружьями. А
хлопцы этого вытерпеть не могут.
   В ту же ночь колонисты пошли на этот баштан цепью. Мои занятия по
военному делу пошли на пользу. В полночь половина колонии залегла на меже
баштана, вперед выслали дозоры и разведку. Когда деды подняли тревогу,
хлопцы закричали "ура" и кинулись в атаку. Сторожа отступили в лес и в
панике забыли в курене ружья. Часть ребят занялась реализацией победы,
скатывая арбузы к меже под горку, остальные приступили к репрессиям:
подожгли огромный курень.
   Один из сторожей прибежал в колонию и разбудил меня. Мы поспешили к
месту боя.
   Курень на горке полыхал огромным костром, иот него стояло такое зарево,
как будто горело целое село. Когда мы подбежали к баштану, на нем
раздалось несколько выстрелов. Я увидел колонистов, залегших правильными
отделениями в арбузных зарослях. Иногда эти отделения поднима-
лись на ноги и перебегали к горящему куреню. Где-то на правом фланге
командовал Митягин:
   - Не лезь прямо, заходи сбоку.
   - Кто это стреляет? - спросил я деда.
   - Да кто его знает? Там же никого нэма. Мабуть, то винтовку хтось
забув, мабуть, то винтовка сама стреляет.
   Дело было, собственно говоря, закончено. Увидев меня, ребята как сквозь
землю провалились. Дед повздыхал и ушел домой. Я возвратился в колонию. В
спальнях был мертвый покой. все не только спали, но даже храпели: никогда
в жизни не слышал такого храпа. Я сказал негромко:
   - Довольно дурака валять, вставайте.
   Храп прекратился, но все продолжали настойчиво спать.
   - Вставайте, вам говорят.
   С подушек поднялись лохматые головы. Митягин глядел на меня и не
узнавал:
   - В чем дело?
   Но Карабанов не выдержал:
   - Да брось, Митяга, чего там!
   Все меня обступили и начали с увлечением рассказывать о подробностях
доблестной ночи. Таранец вдруг подпрыгнул, как обваренный:
   - Там же в курене ружья!
   - Сгорели...
   - Дерево сгорело, а то все годится.
   И вылетел из спальни.
   Я сказал:
   - Может быть, это и весело, но все-таки это настоящий разбой. Я больше
терпеть не могу. если вы хотите продолжать так и дальше, нам будет не по
дороге. Что это такое в самом деле: ни днем, ни ночью нет покоя ни
колонии, ни всей округе!
   Карабанов схватил меня за руку:
   - Больше этого не будет. Мы и сами видим, что довольно. Правда ж,
хлопцы?
   Хлопцы загудели что-то подтверждающее.
   - Это все слова, - сказал я. - Предупреждаю, что, если все эти
разбойничьи дела будут повторяться, я кое-кого выставлю из колонии. Так и
знайте, больше повторять не буду.
   На другой день на пострадавший баштан приехали подводы, собрали все,
что на нем еще осталось, и уехали.
   На моем столе лежали дула и мелкие части сгоревших ружей.


                               22. Ампутация

   Ребята не сдержали своего обещания. Ни Карабанов, ни Митягин, ни другие
участники группы не прекратили ни походов на баштаны, ни нападений на
коморы и погреба селян. Наконец, они организовали новое, очень сложное
предприятие, которое увенчалось целой какофонией приятных и неприятных
вещей.
   Однажды ночью они залезли на пасеку луки Семеновича и утащили два
улья вместе с медом и пчелами. Ульи они принесли в колонию ночью и
поместили их в сапожную мастерскую, в то время не работавшую. На радостях
устроили пир, в котором принимали участие многие колонисты. Наутро можно
было составить точный реестр участников - все они ходили по колонии с
красными, распухшими физиономиями. лешему пришлось даже обратиться за
помощью к Екатерине Григорьевне.
   Вызванный в кабинет Митягин с первого слова признал дело за собой,
отказался назвать участников и, кроме того, удивился:
   - Ничего тут такого нет! Не себе взяли улья, а принесли в колонию. Если
вы считаете, что в колонии пчеловодство не нужно, можно и отнести.
   - Что ты отнесешь? Мед сьели, пчелы пропали.
   - Ну, как хотите. Я хотел как лучше.
   - Нет, Митягин, лучше всего будет, если ты оставишь нас в покое... ты
уже взрослый человек, со мной ты никогда не согласишься, давай растанемся.
   - Я и сам так думаю.
   Митягина необходимо было удалить как можно скорее. Для меня было уже
ясно, что с этим решением я непростительно затянул и прозевал давно
определившийся процесс гниения нашего коллектива. Может быть, ничего
особенно порочного и не было в баштанных делах или в ограблении пасеки, но
постоянное внимание колонистов к этим делам, ночи и дни, наполненные все
теми же усилиями и впечатлениями, знаменовали полную остановку развития
нашего тона, знаменовали, следовательно, застой. И на фоне этого застоя
для всякого пристального взгляда уже явными сделались непритязательные
рисунки: развязность колонистов, какая-то специальная колонистская
вульгарность по отношению и к колонии, и к делу, утомительное и пустое
зубоскальство, элементы несомненного цинизма. Я видел, что даже такие, как
Белухин и Задоров, не принимая участия ни в какой уголовщине, начинали
терять прежний блеск личности, покрывались окалиной. Наши планы,
интересная книга, политические вопросы стали распологаться в коллективе на
каких-то далеких флангах, уступив центральное место беспорочным и дешевым
приключениям и бесконечным разговорам о них. Все это отразилось и на
внешнем облике колонистов и всей колонии: разболтанное движение,
неопрятный и неглубокий позыв к остроумию, небрежно накинутая одежда и
припрятанная по углам грязь.
   Я написал Митягину выпускное удостоверение, дал пять рублей на дорогу -
он сказал, что едет в Одессу, - и пожелал ему счастливого пути.
   - С хлопцами попрощаться можно?
   - Пожайлуста.
   Как они там прощались, не знаю. Митягин ушел перед вечером, и провожала
его почти вся колония.
   Вечером ходили все печальные, малыши потускнели, и у них испортились
движущие их мощные моторы. Карабанов как сел на опрокинутом ящике возле
кладовки, так и не вставал с него до ночи.
   В мой кабинет пришел Леший и сказал:
   - А жалко Митягу.
   Он долго ждал ответа, но я ничего не ответил Лешему. Так он и ушел.
   Занимался я очень долго. Часа в два, выходя из кабинета, я заметил свет
на чердаке конюшни. Разбудил Антона и спросил:

   - Кто на чердаке?
   Антон недовольно подернул плечом и неохотно ответил:
   - Там Митягин.
   - Чего он там сидит?
   - А я знаю?
   Я поднялся на чердак. Вокруг конюшенного фонаря сидело несколько
человек: Карабанов, Волохов, Леший, Приходько, Осадчий. Они молча смотрели
на меня. Митягин что-то делал в углу чердака, я еле-еле заметил его в
темноте.
   - Идите все в кабинет.
   Пока я отпирал дверь кабинета, Карабанов распорядился:
   - Нечего всем сюда собираться. Пойду я и Митягин.
   Я не протестовал.
   Вошли. Карабанов свободно развалился на диване. Митягин остановился в
углу дверей.
   - Ты зачем возвратился в колонию?
   - Было одно дело.
   - Какое дело?
   - Наше одно дело.
   Карабанов смотрел на меня пристальным горячим взглядом. Он вдруг весь
напружинился и гибким, змеиным движением наклонился над моим столом,
приблизив свои полыхающие глаза прямо к моим очкам:
   - Знаете что, Антон Семенович? Знаете, что я вам скажу