ыми рядами ходят по
дорожкам с приезжими, улыбаются им алыми губами, освещают их лица то
смущенным, то открытым сиянием глаз, на что-то указывают, куда-то
увлекают#46.
   В двенадцать часов во двор вьехали Синенький и Зайченко, наклонившись с
седел, пошептались с дежурным командиром Наташей Петренко, и Синенький,
разгоняя смеющихся гостей и колонистов, галопом ускакал на хозяйственный
двор. Через минуту оттуда раздались поднебесные звуки общего сбора,
который всегда играется на октаву выше всякого другого сигнала. Ваня
Зайченко подхватил. Колонисты, бросив гостей, сбегались к главной
площадке, и, не успел улететь к Рыжову последний трубный речитатив, они
уже вытянулись в одну линию, и на левый фланг, высоко подбрасывая пятки и
умиляя гостей, пронесся с зеленым флажком Митя Нисинов. Я начинаю каждым
нервом ощущать свое торжество. Этот радостный мальчишеский строй,
сине-белой лентой вдруг выросший рядом с линией цветников, уже ударил по
глазам, по вкусам и по привычкам собравшихся людей, уже потребовал к себе
уважения. Лица гостей, до этого момента
доброжелательно-покровительственные, какие бывают обыкновенно
у взрослых, великодушно относящихся к ребятам, вытянулись вдруг и
заострились вниманием. Юрьев, стоящий сзади меня, сказал громко:
   - Здорово, Антон Семенович! Так их!..
   Колонисты озабоченно заканчивали равнение, то и дело поглядывая на
меня. Я уверен, что везде все готово, и не задерживаю следущей команды:
   - Под знамя, смирно!
   Из-за стены собора, строго подчиняя свое движение темпам салюта, вышла
Наташа и повела к правому флангу знаменную бригаду.
   Я обратился к колонистам с двумя словами, поздравил с праздником,
поздравил с победой.
   - А теперь отдадим честь лучшим нашим товарищам, восьмому сводному
первого снопа отряду Буруна.
   Снова заиграли трубы привет. Из далеких, широко открытых ворот
хозяйственного двора вышел восьмой сводный. О дорогие гости, я понимаю
ваше волнение, я понимаю ваши неотрывные, пораженные взгляды, потому что
уже не в первый раз в жизни я сам поражен и восхищен высокой торжественной
прелестью восьмого сводного отряда! Пожалуй, я имею возможность больше
вашего видеть и чувствовать.
   Впереди отряда Бурун, маститый, заслуженный Бурун, не впервые водящий
вперед рабочие отряды колонии. У него на богатырских плечах высоко поднята
сияющая отточенная коса с грабельками, украшенная крупными ромашками.
Бурун величественно красив сегодня, особенно красив для меня, потому что я
знаю: это не только декоративная фигура впереди живой картины, это не
только колонист, на которого стоит посмотреть, это прежде всего
действительный командир, который знает, кого ведет за собой и куда ведет.
В сурово-спокойном лице Буруна я вижу мысль о задаче: он должен сегодня в
течение тридцати минут убрать и заскирдовать пол гектара ржи. Гости не
видят этого. Гости не видят и другого: этот сегодняшний командиркосарей -
студент медицинского института, в этом сочетании особо убедительно
струятся линии нашего советского стиля. Да мало ли чего не видят гости и
даже не могут видеть, потому хотя бы, что не только же на Буруна смотреть.
За Буруном идут по четыре в ряд шестнадцать косарей в таких же белых
рубахах, с такими же расцветшими косами. Шестнадцать косарей! Так легко их
пересчитать! Но из этих сколько славных имен: Карабанов, Задоров, Белухин,
Шнайдер, Георгиевский! Только последний ряд составлен из молодых
горьковцев: Воскобойников, Сватко, Перец и Коротков.
   За косарями шестнадцать девушек. На голове у каждой венок из цветов, и
в душе у каждой венок из прекрасных наших советских дней. Это вязальщицы.
   Восьмой сводный отряд подходит уже к нам, когда из ворот на рысях
выносятся две жатки, запряженные каждая двумя парами лошадей. И у каждой в
гриве и на упряжи цветы, цветами убраны и крылья жаток. На правых конях
ездовые в седлах, на сиденье первой машины сам Антон Братченко, на второй
- Горьковский. За жатками конные грабли, за граблями бочка с водой, а на
бочке Галатенко, самый ленивый человек в колонии, но совет командиров, не
моргнув глазом, премировал Галатенко участием в восьмом сводном отряде.
Сейчас можно видеть, с каким старанием, как не лениво украсил цветами свою
бочку Галатенко. Это не бочка, а благоухаю-
щая клумба, даже на спицах колес цветы, и, наконец, за Галатенко линейка
под красным крестом, на линейке Елена Михайловна и Смена - все может быть
на работе.
   Восьмой сводный остановился против нашего строя. Из строя выходит
Лапоть и говорит:
   - Восьмой сводный! За то, что вы хорошие комсомольцы, колонисты и
хорошие товарищи, колония наградила вас большой наградой: вы будете косить
наш первый сноп. Сделайте это как полагается и покажите еще раз всем
пацанам, как нужно работать и как нужно жить. Совет командиров поздравляет
вас и просит вашего командира товарища Буруна принять командование над
всеми нами.
   Эта речь, как и все последующие речи, неизвестно кем сочинена. Она
произносится из года в год в одних и тех же словах, записанных в совете
командиров. И именно потому они выслушиваются с особенным волнением, и с
особым волнением все колонисты затихают, когда подходит ко мне Бурун,
пожимает руку и говорит тоже традиционно необходимое:
   - Товарищ заведующий, разрешите вести восьмой сводный отряд на работу и
дайте нам на помощь этих хлопцев.
   Я должен отвечать так, как я и отвечаю:
   - Товарищ Бурун, веди восьмой сводный на работу, а хлопцев этих бери на
помощь.
   С этого момента командиром колонии становится Бурун. Он дает ряд команд
к перестроению, и через минуту колония уже в марше. За барабанщиками и
знаменем идут косари и жатки, за ними вся колония, а потом гости. Гости
подчиняются общей дисциплине, строятся в ряды и держат ногу. Халабуда идет
рядом со мной и говорит бритому:
   - Черт!.. С этими одеялами!.. А то и я был бы в строю... вот, с косой!
   Я киваю Силантию, и Силантий летит на хозяйственный двор. Когда мы
подходим к намеченному полугектару, Бурун останавливает колонну и, нарушая
традиции, спрашивает колонистов:
   - Поступило предложение назначить в восьмой сводный отряд в бригаде
Задорова пятым косарем Сидора Карповича Халабуду. Чи есть возражения?
   Колонисты смеются и аплодируют. Бурун берет из рук Силантия украшенную
косу и передает ее Халабуде. Сидор Карпович быстро, по-юношески, снимает с
себя пиджак, бросает его на межу, потрясает косой:
   - Спасибо!
   Халабуда становится в ряд косарей пятым у Задорова. Задоров грозит ему
пальцем:
   - Смотрите же, не воткните в землю! Позор нашей бригаде будет.
   - Отстань, - говорит Халабуда, - я еще вас научу...
   Строй колонистов выравнивается на одной стороне поля. В рожь выносится
знамя - здесь будет связан первый сноп. К знамени подходят Бурун, Наташа,
и наготове держится Зорень, как самый младший член колонии.
   - Смирно!
   Бурун начинает косить. В несколько взмахов косы он укладывает к ногам
Наташи порцию высокой ржи. У Наташи из первого накоса готово перевесло.
Сноп она связывает двумя-тремя ловкими движениями, двое девчат надевают на
сноп цветочную гирлянду, и Наташа, розовая от работы и
удачи, передает сноп Буруну. Бурун подымает сноп на плечо и говорит
курносому, серьезному Зореню, высоко задравшему носик, чтобы слышать, что
говорит Бурун:
   - Возьми этот сноп из моих рук, работай и учись, чтобы, когда
вырастешь, был комсомольцем, чтобы и ты добился той чести, которой добился
я, - косить первый сноп.
   Ударил жребий Зореня. Звонко-звонко, как жаворонок над нивой, отвечает
Зорень Буруну:
   - Спасибо тебе, Грицько! Я буду учиться и буду работать. А когда
вырасту и стану комсомольцем, добуду и себе такую честь - косить первый
сноп и передать его младшему пацану.
   Зорень берет сноп и весь утопает в нем. Но уже подбежали к Зореню
пацаны с носилками, и на цветочное ложе их укладывает Зорень свой богатый
подарок. Под гром салюта знамя и первый сноп переносятся на правый фланг.
   Бурун подает команду:
   - Косари и вязальщицы - по местам!
   Колонисты разбегаются по намеченным точкам и занимают все четыре
стороны поля.
   Поднявшись на стременах, Синенький трубит сигнал на работу. По этому
знаку все семнадцать косарей пошли кругом поля, откашивая широкую дорогу
для жатвенных машин.
   Я смотрю на часы. Проходит пять минут, и косари подняли косы вверх.
Вязальщицы довязывают последние снопы и относят их в сторону. Наступает
самый ответственный момент работы. Антон и Витька и откормленные,
отдохнувшие кони готовы.
   - Рысью... ма-а-арш!
   Жатки с места выносятся на прокошенные дорожки. Еще две-три секунды, и
они застрекотали по житу, идя уступом одна за другой. Бурун с тревогой
прислушивается к их работе. За последние дни много они передумали с
Антоном и Шере, много повозились над жатками, два раза выезжали в поле.
Будет большим скандалом, если кони откажутся от рыси, если нужно будет на
них кричать, если жатка заест и остановится.
   Но лицо Буруна постепенно светлеет. Жатки идут с ровным механическим
звуком, лошади свободно набирают рысь, даже на поворотах не задерживаются,
хлопцы неподвижно сидят в седлах. Один, два круга. В начале третьего жатки
так же красиво проносятся мимо нас, и серьезный Антон бросает Буруну:
   - Все благополучно, товарищ командир!
   Бурун повернулся к строю колонистов и поднял косу:
   - Готовься! Смирно!
   Колонисты опустили руки, но внутри у них все рвется вперед, мускулы уже
не могут удержать задора.
   - На поле... бегом!
   - Бурун опустил косу. Три с половиной сотни ребят ринулись в поле. На
рядах скошенной ржи замелькали их руки и ноги. С хохотом опрокидываясь
друг через друга, как мячики, отскакивая в сторону, они связали скошенный
хлеб и понались за жатками, по трое, по четверо наваливаясь животами на
каждую порцию колосьев:

   - Чур пятнадцатого отряда!..
   Гости хохочут, вытирая слезы, и Халабуда, уже вернувшийся к нам, строго
смотрит на Брегель:
   - А ты говоришь... Ты посмотри!..
   Брегель улыбнулась:
   - Ну, что же... я смотрю: работают прекрасно и весело. Но ведь это
только работа...
   Халабуда произнес какой-то звук, что-то среднее между "б" и "д", но
дальше ничего не сказал Брегель, а посмотрел на бритого свирепо и
заворчал:
   - Поговори с нею...
   Возбужденный, счастливый Юрьев жал мне руку и уговаривал Джуринскую:
   - Нет, серьезно... вы подумайте!.. Меня это трогает, и я не знаю
почему. Сегодня это, конечно, праздник, это не рабочий день... Но знаете,
это... это мистерия труда. Вы понимаете?
   Бритый внимательно смотрит на Юрьева:
   - Мистерия труда? Зачем это? По-моему, тут что хорошо: они счастливы,
они организованны и они умеют работать. На первое время, честное слово,
довольно. Как вы думаете, товарищ Брегель?
   Брегель не успела подумать, потому что перед нами осадил Молодца
Синенький и пропищал:
   - Бурун прислал... Копны кладем! Собираться всем к копнам.
   У копен под знаменем мы пели "Интернационал". Потом говорили речи, и
удачные и неудачные, но все одинаково искренние, и говорили их люди,
чуткие, хорошие люди, граждане страны трудящихся, растроганные и
праздником, и пацанами, и близким небом, и стрекотаньем кузнечиков в поле.
   Возвратившись с поля, обедали вперемежку, забыв, кто кого старше и кто
кого важнее. Даже товарищ Зоя сегодня шутила и смеялась.
   Прздник продолжался долго. Еще играли в лапту, и в "довгои лозы", и в
"масло". Халабуде завязали глаза, дали в руки жгут и заставили безуспешно
ловить юркого пацана с колокольчиком. Еще водили гостей купаться в пруде,
еще пацаны представляли феерию#47 на главной площадке. Феерия начиналась
хоровой декламацией:
                     Что у нас будет через пять лет?
                     Тогда у нас будет городской совет,
                     Новый цех во дворе,
                     Новый сад по всей нашей горе,
                     И мы очень бы хотели,
                     Чтобы у нас были электрические качели.
   А заканчивалась феерия пожеланием:
                     И колонист будет как пружина,
                     А не как резиновая шина.
   После фейеверка на берегу пруда пошли провожать гостей на Рыжов. На
машинах уехали раньше и, прощаясь со мной, бритый - "хозяин" - сказал:
   - Ну что ж? Так держать, товарищ Макаренко!
   - Есть так держать, - ответил я.



                        12. Жизнь покатилась дальше


   И снова пошли один за одним строгие и радостные рабочие дни, полные
забот, маленьких удач и маленьких провалов, за которыми мы не видим часто
крупных ступеней и больших находок, надолго вперед определяющих нашу
жизнь. И как и раньше, в эти рабочие дни, а больше поздними затихшими
вечерами складывались думы, подытоживались быстрые дневные мысли,
прощупывались неуловимо-нежные контуры будущего#48.
   Но приходило будущее, и обнаруживалось, что вовсе оно не такое нежное и
можно было бы обращаться с ним бесцеремоннее. Мы недолго скорбели об
утраченных возможностях, кое-чему учились и снова жили уже с более
обогащенным опытом, чтобы совершать новые ошибки и жить дальше.
   Как и раньше, на нас смотрели строгие глаза, ругали нас и доказывали,
что ошибок мы не должны совершать, что мы должны жить правильно, что мы не
знаем теории, что мы должны... вообще, мы были кругом должны#49.
   В колонии скоро завелось настоящее производство. Разными правдами и
неправдами мы организовали деревообделочную мастерскую с хорошими
станками: строгальным, фуговальным, пилами, сами изобрели и сделали
шипорезный станок. Мы заключили договоры, получили авансы и дошли до
такого нахальства, что открыли в банке текущий счет.
   Делали мы дадановские ульи. Эта штука оказалась довольно сложной,
требующей большой точности, но мы насобачились на этом деле и стали ульи
выпускать сотнями. Делали мебель, зарядные ящики и еще кое-что. Открыли мы
и металлообрабатывающую мастерскую, но в этой отрасли не успели добиться
успехов, нас настигла катастрофа.
   Так проходили месяцы. Отбиваясь направо и налево, приспособляясь,
прикидываясь, иногда рыча и показывая зубы, иногда угрожая настоящим
удовитым жалом, а часто даже хватая за штаны чью-нибудь подвернувшуюся
ногу, мы продолжали жить и богатеть.
   Богатели мы и друзьями. Кроме Джуринской и Юрьева в самом Наркомпросе
нашлось много людей, обладающих реальным умом, естественным чувством
справедливости, положительным хотением задуматься над деталями нашего
трудного дела. Но еще больше было друзей в широком обществе, в партийных и
окружных органах, в печати, в рабочей среде. Только благодаря им для нашей
работы хватало кислорода#50.
   Пошла вглубь культурная работа. Школа доходила до шестого класса.
Появился в колонии и Василий Николаевич Перский, человек замечательный.
Это был Дон-Кихот, облагороженный веками техники, литературы и искусства.
У него и рост и худоба были сделаны по Сервантесу, и это очень помогало
Перскому "завинтить" и наладить клубную работу. Он был большой выдумщик и
фантазер, и я не ручаюсь, что в его представлении мир не был населен злыми
и добрыми духами. Но я всем рекомендую приглашать для клубной работы
только дон-кихотов. Они умеют в каждой щепке увидеть будущее, они умеют из
картона и красок создавать феерии, с ними хлопцы научатся выпускать
стенгазеты длиной в сорок метров, в бумажной модели аэроплана различить
бомбовоза и разведчика и до последней капли крови отстаивать преимущество
металла перед деревом. Такие дон-кихоты сообщают клубной работе
необходимую для нее страсть, горение талантов и рождение творцов. Я не
стану здесь описывать всех подвигов Перского,
скажут коротко, что он переродил наши вечера, наполнил их стружкой,
точкой, клеем, спиртовыми лампами и визгом пилы, шумом пропеллеров,
хоровой декламацией и пантомимой.
   Много денег стали мы тратить на книги. На алтарном возвышении уже не
хватало места для шкафов, а в читальном зале - для читающих.
   И было еще кое-что.
   Первое - оркестр! На Украине, а может быть и в Союзе, наша колония
первой завела эту#51 хорошую вещь. Товарищ Зоя потеряла последние сомнения
в том, что я - бывший полковник, но зато совет командиров был доволен.
Правда, заводить оркестр в колонии - очень большая нагрузка для нервов,
потому что в течение четырех месяцев вы не можете найти ни одного угла,
где бы не сидели на стульях, столах, подоконниках баритоны, басы, тенора и
не выматывали вашу душу и души всех окружающих непередаваемо
отвратительным звуками. Но Первого мая вы вошли в город с собственной
музыкой. Сколько в этот день было ярких переживаний, слез умиления и
удивленных восторгов у харьковских интеллигентов, старушек, газетных
работников и уличных мальчишек!
   Вторым достижением было кино. Оно позволило нам по-настоящему вцепиться
в работу капища, стоявшего посреди нашего двора. Как ни плакал церковный
совет, сколько ни угрожал, мы начинали сеансы точно по колокольному
перезвону к вечерне. Никогда этот старый сигнал не собирал столько
верущих, сколько теперь. И так быстро. Только что звонарь слез с
колокольни, батюшка только что вошел в ворота, а у дверей нашего клуба уже
стоит очередь в две-три сотни человек. Пока батюшка нацепит ризы, в
аппаратной киномеханик нацепит ленту, батюшка заводит "Благословенно
царство...", киномеханик заводит свое. Полный контакт!
   Этот контак для Веры Березовской кончился скорбно. Вера - одна из тех
моих воспитанниц, себестоимость которых в моем производстве очень велика,
сметным начертаниям они никогда даже не снилась.
   В первое время после "болезни почек" Вера притихла и заработалась. Но
чуть-чуть порозовели у нее щеки, чуть-чуть на какой-нибудь миллиметр
прибавилось подкожного жирка, Вера заиграла всеми красками, плечами,
глазами, походкой, голосом. Я часто ловил ее в темноватых углах рядом с
какой-нибудь неясной фигурой. Я видел, каким убегающим и неверным сделался
серебрянный блеск ее глаз, каким отвратительно-неискренним тоном она
оправдывалась:
   - Ну что вы, Антон Семенович! Уже и поговорить нельзя.
   В деле перевоспитания нет ничего труднее девочек, побывавших в руках.
Как бы долго не болтался на улице мальчик, в каких бы сложных и незаконных
приключениях он ни участвовал, как бы ни топорщился он против нашего
педагогического вмешательства, но если у него есть - пусть самый небольшой
- интеллект, в хорошем коллективе из него всегда выйдет человек. Это
потому, что мальчик этот, в сущности, только отстал, его расстояние от
нормы можно всегда измерить и заполнить. Девочка, рано почти в детстве
начавшая жить половой жизнью, не только отстала - и физически, и духовно,
она несет на себе глубокую травму, очень сложную и болезненную. Со всех
сторон на нее направлены "понимающие" глаза, то трусливо-пахабные, то
нахальные, то сочувствующие, то слезливые. Всем этим взглядам одна цена,
всем одно название: преступление. Они не позволяют девоч-
ке забыть о своем горе, они поддерживают вечное самовнушение в собственной
неполноценности. И в одно время с усекновением личности у этих девочек
уживается примитивная глупая гордость. Другие девушки - зелень против нее,
девчонки, в то время когда она уже женщина, уже испытавшая то, что для
других тайна, уже имеющая над мужчинами особую власть, знакомую ей и
доступную. В этих сложнейших переплетах боли и чванства, бедности и
богатства, ночных слез и дневных заигрываний нужен дьявольский характер,
чтобы наметить линию и идти по ней, создать новый опыт, новые привычки,
новые формы осторожности и такта.
   Такой трудной для меня оказалась Вера Березовская. Она много огорчала
меня после нашего переезда, и я подозревал, что в это время она прибавила
много пететь и узлов на нитке своей жизни. Говорить с Верой нужно было с
особой деликатностью. Она легко обижалась, капризничала, старалась скорее
от меня убежать куда-нибудь на сено, чтобы там наплакаться вдоволь. Это не
мешало ей попадаться все в новых и новых парах, разрушать которые только
потому было нетрудно, что мужские их компоненты больше всего