похмелье:
   - Прибавьте Федоренку сепии. Это же грак, а вы из него купчиху сделали.
Ванька, всегда ты кармин лепишь, где надо и где не надо.
   рыжий, веснушчатый, с вогнутым, Ванька Лапоть, передразнивая Зиновий
Ивановича, отвечает хриплым деланным басом:
   - Сепию всю на Лешего истратили.
   Стало шумно по вечерам и в моем кабинете. Недавно из Харькова приехали
две студентки и привезли такую бумажку:
   "Харьковский педагогический институт командирует тт. К. Варскую и Р.
Ландсдберг для практического ознакомления с постановкой педагогической
работы в колонии имени М. Горького".
   Я с большим любопытством встретил этих представителей молодого
педагогического поколения. И К. Варская и Р. Ландсберг были завидно
молоды, каждой не больше двадцати лет. К. Варская - очень хорошенькая
полная блондинка, маленькая и подвижная; у нее нежный и тонкий румянец,
какой можно сделать только акварелью. Все время сдвигая еле намеченные
тонкие брови и волевым усилием прогоняя с лица то и дело возникающую
улыбку, она учинила мне настоящий допрос:
   - У вас есть педологический кабинет?

   - Педологического кабинета нет.
   - А как вы изучаете личность?
   - Личность ребенка? - спросил я по возможности серьезно.
   - Ну да. Личность вашего воспитанника.
   - А для чего ее изучать?
   - Как "для чего"? А как же вы работаете? Как вы работаете над тем, чего
вы не знаете?
   К. Варская пищала энергично и с искренней экспрессией и все время
обороачивалась к подруге Р. Ландсберг, смуглая, с черными восхитительными
косами, опускала глаза, снисходительно терпелива сдерживая естественное
негодование.
   - Какие доминанты у ваших воспитанников преобладают? - строго в упор
спросила К. Варская.
   - Если в колонии не изучают личность, то о доминантах спрашивать
лишнее, - тихо произнесла Р. Ландсберг.
   - Нет, почему же? - сказал я серьезно. - О доминантах я могу кое-что
сообщить. Преобладают те самые доминанты, что и у вас...
   - А вы откуда нас знаете? - недружелюбно спросила К. Варская.
   - Да вот вы сидите передо мною и разговаривате.
   - Ну так что же?
   - Да ведь я вас насквозь вижу. Вы сидите здесь, как будто стеклянные, и
я вижу все, что происходит внутри вас.
   К. Варская покраснела, но в этот момент в кабинет ввалились Карабанов,
Вершнев, Задоров, и еще какие-то колонисты.
   - Сюда можно, чи тут секреты?
   - А как же! - сказал я. - Вот познакомьтесь - наши гости, харьковские
студенты.
   - Гости? От здорово! А как же вас зовут?
   - Ксения романовна Варская.
   - Рахиль Семеновна Ландсберг.
   Семен Карабанов приложил руку к щеке и озабоченно удивился:
   - Ой, лышенько, на что же так длинно? Вы, значит, просто Оксана?
   - Ну все равно, - согласилась К. Варская.
   - А вы - Рахиль, та й годи?
   - Пусть, - прошептала Р. Ландсберг.
   - Вот. Теперь можно вам и вечерять дать. Вы студенты?
   - Да.
   - Ну так и сказали б, вы ж голодни, як той... як його? Як бы цэ були
Вершнев с Задоровым, сказали бы: як собака. А то... ну, скажем, как
кошенята.
   - А мы и в самом деле голодны, - засмеялась Оксана. - У вас и умыться
можно?
   - Идем. Мы вас сдадим девчатам: там что хотите, то и делайте.
   Так произошло наше первое знакомство. Каждый вечер они приходили ко
мне, но но самую короткую минутку. Во всяком случае, разговор об изучении
личности не возобновлялся - Оксане и Рахили было некогда. Ребята втянули
их в безбрежное море колонийских дел, развлечений и конфликтов,
познакомили с целой кучей настоящих проклятых вопросов. То и дело
возникавшие в коллективе водовороты и маленькие водопади-
ки обойти живому человеку было трудно - не успеешь оглянуться, уже
завертело тебя и потащило куда-то. Иногда, бывало, притащит прямо в мой
кабинет и выбросит на берег.
   В один из вечеров притащило интересную группу: Оксана, Рахиль, Силантий
и Братченко.
   Оксана держала Силантия за рукав и хохотала:
   - Идите, идите, чего упираетесь?
   Силантий действительно упирался.
   - Он ведет разлагающую линию у вас в колонии, а вы и не видите.
   - В чем дело, Силантий?
   Силантий недововльно  освободил рукав и погладил лысину:
   - Да видишь, какое дело: сани, здесь это, оставили на дворе. Семен и
вот они, здесь это, придумали: с горки, видишь, кататься. Антон, вот он
самый здесь, вот пусть он сам скажет.
   Антон сказал:
   - Причепилисб и причепились: кататься! Ну Семену я сразу дал
чересседельником, он и ушел, а эти никаких, тащат сани. Ну что с ними
делать? Чересседельником - плакать будут. А Силантий им сказал...
   - Вот, вот! - возмущалась Оксана. - Пускай Силантий повторит, что он
сказал.
   - Да чего ж такого! Правду, здесь это, сказал, и никаких данных.
Говорю, замуж тебе хочется, а ты будешь, здесь это, сани ломать. Видишь,
какая история...
   - Не все, не все...
   - А что ж еще? Все, как говорится.
   - Он говорит Антону: ты ее запряги в сани да прокатись на Гончаровку,
сразу тише станет. говорил?
   - Здесь это, и теперь скажу: здоровые бабы, а делать им нечего, у нас
лошадей не хватает, видишь, какая история.
   - Ах! - крикнула Оксана. - Уходите, уходите отсюда! Марш!
   Силантий засмеялся и выбрался с Антоном из кабинета. Оксана повалилась
на диван, где уже давно дремала Рахиль.
   - Силантий - интересная личность, сказал я. - Вот бы вы занялись ее
изучением.
   Оксана ринулась из кабинета, но в дверях остановилась и сказала,
передразнивая кого-то:
   - Насквозь вижу: стеклянный!
   И убежала, сразу за дверями попав в какую-то гущу колонистов; услышал я
только, как зазвенел ее голос и унесся в привычном для меня колонийском
вихрике.
   - Рахиль, идите спать.
   - Что? Разве я хочу спать? А вы?
   - Я ухожу.
   - Ага, ну... конечно...
   Она, по-детски кулачком протирая левый глаз, пожала мне руку и
выбралась из кабинета, цепляясь плечом за край двери.



                                 4. Театр


   То, что рассказано в предыдущей главе, составляло только очень
незначитекльную часть зимнего вечернего времени. Теперь даже немного
стыдно в этом признаться, но почти все свободное время мы приносили в
жертву театру.
   Во второй колонии мы завоевали настоящий театр. Трудно даже описать тот
восторг, который охватил нас, когда мы получили в полное свое распоряжение
мельничный сарай.
   В нашем театре можно было поместить до шестисот человек - зрителей
нескольких сел#5.


ПРИМЕЧАНИЕ 5 с.501. "Пед поэма" 1935 с.48: "...это значило, что
мы можем обслужить несколько сел".

Значение драмкружка очень повышалось, повышались и требования к нему.
   Правда, были в театре и некоторые неудобства. Калина Иванович считал
даже эти неудобства настолько вредными, что предлагал обратить театр в
подкатный сарай:
   - Если ты поставишь воз, то ему от холода ничего не будет, для него не
нужно печку ставить. А для публики печи надо.
   - Ну и поставим печи.
   - Поможет, як биднрму рукопожатия. Ты ж видав, что там потолка нету, а
крыша железная прямо без всякой подкладки. Печки топить - значит нагревать
царство небесное и херувимов и серахвимов, а вовсе не публику. И какие ты
печки поставишь? Тут же нужно в крайнем разе чугунки ставить, так кто ж
тебе разрешить чугунки, это ж готовый пожар: начинай представления и тут
же начинай поливать водой.
   Но мы не согласились с Калиной Ивановичем, тем более что и Силантий
говорил:
   - Такая, видишь, история: бесплатно, здесь это, представление, да еще и
пожар тут же без клопот - никто, здесь это, обижаться не будет.
   Печи мы поставили чугунные и железные и топили их только во время
представления. Нагреть театральный воздух они никогда не были в состоянии,
все тепло от них немедленно улетало вверх и вылезало наружу через железную
крышу. И поэтому, хотя самые печи накалялись всегда докрасна, публика
предпочитала сидеть в кожухах и пальто, беспокоясь только о том, чтобы
случайно не загорелся бок, обращенный к печке.
   И пожар в нашем театре был только один раз, да и то не от печки, а от
лампы, упавшей на сцене. Была при этом паника, но особого рода: публика
осталась на местах, но колонисты все полезли на сцену в неподдельном
восторге и Карабанов на них кричал:
   - Ну что вы за идиоты, чи вы огня не бачили?
   Сцену мы построили настоящую: просторную, высокую, со сложной системой
кулис, с суфлерской будкой. За сценой осталось большое свободное
пространство, но мы не могли им воспользоваться. Чтобы организовать для
играющих сносную температуру, мы отгородили от этого пространства
небольшую комнатку, поставили в ней буржуйку и там гримировались и
одевались, кое-как соблюдая очередь и разделение полов. На остальном
закулисном пространстве и на самой сцене царил такой же мороз, как и на
открытом воздухе.
   В зрительном зале стояло несколько десятков родов дощатых ска-
мей, необзримое пространство театральных мест, невиданное культурное поле,
на котором только сеять да жать.
   Театральная наша деятельность во второй колонии развернулась очень
быстро и на протяжении трех зим, никогда ни на минуту не понижая темпов
и размаха, кипела в таких грандиозных размерах, что я сам сейчас с трудоми
верю тому, что пишу.
   За зимний сезон мы ставили около сорока пьес, и в то же время мы
никогда не гонялись за каким-либо клубным облегчением и ставили только
самые серьезные большие пьесы в четыре-пять актов, повторяли обычно
репертуар столичных театров. Это было ни с чем не сравнимое нахальство,
но, честное слово, это не было халтурой.
   Уже с третьего спектакля наша театральная слава разнеслась далеко за
пределы Гончаровки. К нам приходили селяне из Пироговки, из Габриловки,
Бабичевки, Гонцов, Вацив, Сторожевого, с Воловьих, Чумацких, Озерских
хуторов, приходили рабочие из пригородных поселков, железнодорожники с
вокзала и паровозного завода, а скоро начали приезжать и городские люди:
учителя, вообще наробразовцы, военные, совработники, кооператоры и
снабженцы, просто молодые люди и девушки, знакомые колонистов и знакомые
знакомых. В конце первой зимы, по субботам, с обеда вокруг театрального
сарая распологался табор дальних приезжих. Усатые люди в серяках и шубах
распрягали лошадей, накрывали их ряднами и попонами, гремели ведрами у
колодца с журавлем, а в это время их спутницы с головами, закутанными до
глаз, потанцевавши возле саней, чтобы нагреть нахолодевшие за дорогу ноги,
бежали в спальни к нашим девчатам, покачиваясь на высоких кованых
каблучках, чтобы погреться и продолжить завязавшееся недавно знакомство.
Многие из них вытаскивали из-под соломы кошелки и узелки. Направляясь в
далекую театральную экскурсию, они брали с собой пищу: пироги, паляныци,
перерезанные накрест квадраты сала, спиральные завитки колбасы и кендюхи
(сорт колбасы). Значительная часть их запасов предназначалась для угощения
колонистов, и бывали иногда такие пиршественные дни, пока бюро
комсомольское категорически не запретило принимать от приезжих зрителей
какие бы то ни было подарки.
   В субботу театральные печи растапливались с двух часов, чтобы дать
возможность приезжим погреться. Но чем ближе завязывались знакомства, тем
больше проникали гости в помещения колонии, и даже в столовой можно было
видеть группу гостей, особенно приятных и, так сказать, общих, которых
дежурные находили возможным пригласить к столу.
   Для колонийской кассы спектакли доставались довольно тяжело. Костюмы,
парики, всякие приспособления стоили нам рублей сорок-пятьдесят. Значит,
в месяц это составляло около двухсот рублей. Это был очень большой расход,
но мы ни разу не потеряли гордости и не назначили ни одного гроша в виде
платы за зрелище. Мы рассчитывали больше всего на молодежь, а селянская
молодежь, особенно девчата, никогда не имела карманных денег.
   Сначала вход в театр был свободным, но скоро наступило время, когда
театральный зал потерял способность вместить всех желающих,
и тогда были введены входные билеты, распределявшиеся заранее между
комсомольскими ячейками, сельсоветами и специальными нашими подпредами на
местах.
   Неожиданно для себя мы встретились со страшной жадностью селянства к
театру. Из-за билетов происходили постоянные ссоры и недоразумения между
отдельными селами. К нам приезжали возбужденные секретари и разговаривали
довольно напористо:
   - А чего это нам передали на завтра только тридцать билетов?
   Заведующий теартальными билетами Жорка Волков язвительно мотает головой
перед лицом секретаря:
   - А того, что и это для вас много.
   - Много? Вы здесь сидите, бюрократы, а знаете, что много?
   - Мы здесь сидим и видим, как поповны ходят по нашим билетам.
   - Поповны? Какие поповны?
   - Ваши поповны, рыжие такие, мордатые.
   Узнавши свою поповну, секретарь понижает тон, но не сдается:
   - Ну, хорошо, две поповны... Почему же уменьшили на двадцать билетов?
Было пятьдесят, а теперь тридцать.
   - Потеряли доверие, - зло отвечает Жорка. - Две поповны, а сколько
попадей, лавочниц, куркулек - мы не считали. Вы там загниваете, а мы
должны считать?
   - А какой же сукин сын передал, вот интересно?
   - Вот и сукины сыны... тоже не считаем. Вам и тридцать много.
   Секретарь, как ошпаренный, спешит домой расследовать обнаруженное
загнивание, но на его место прилетает новый протестант:
   - Товарищи, что вы делаете? У нас пятьдесят комсомольцев, а вы прислали
пятнадцать штук.
   - По данным шестого "П" сводного отряда, в прошлый раз от вас приехало
только пятнадцать трезвых комсомольцев, да и то из них четыре старые
бабы, а остальные были пьяные.
   - Ничего подобного, это тут наврали, что пьяные. Наши работают на
спиртовом заводе, так от них действительно пахло...
   - Проверяли: изо рта пахнет, нечего на завод сворачивать...
   - да я вам привезу, сами посмотрите, от них всегда пахнет, а вы
придираетесь и выдумываете. Что это за загибы!
   - Брось! Наши разберут всегда, где завод, а где пьяный.
   - Ну прибавьте хоть пять билетов, как вам не стыдно!.. Вы тут разным
городским барышням да знакомым раздаете, а комсомольцы у вас на последнем
месте...
   Мы вдруг увидели, что театр - это не наше развлечение или забава, но
наша обязанность, неизбежный общественный налог, отказаться от уплаты
которого было невозможно.
   В комсомольском бюро задумались крепко. Драматический кружок на своих
плечах не мог вынести такую нагрузку. Невозможно было представить, чтобы
даже одна суббота прошла без спектакля, причем каждую неделю - премьера.
Повторить постановку - это значило бы опустить флаг, предложить нашим
ближайшим соседям, постоянным посетителям, испорченный вечер. В драмкружке
начались всякие истории.
   Даже Карабанов взмолился:

   - Да что я? Нанялся, что ли? На той неделе жреца играл, на этой -
генерала, а теперь говорят - играй партизана. Что же я - двужильный или
как? Каждый вечер репетиция до двух часов, а в субботу и столы тягай, и
декорации прибивай...
   Коваль опирается руками на стол и кричит:
   - Может, тебе диван поставить под грушей, та ты полежишь трохи
(немного)? Нужно!
   - Нужно, так и организуй, чтобы все работали.
   - И организуем.
   - И организуй.
   - Давай совет командиров!
   На совете командиров бюро предложило: никаких драмкружков, всем
работать - и все.
   В совете всегда любили дело оформить приказом. Оформили так:
                               параграф 5
      На основании постановления совета командиров считать работу по
   постановке спектаклей такой работой, которая обязательна для каждого
   колониста, а потому для постановки спектакля "Приключения племени
   ничевоков" назначаются такие сводные отряды...
   Дальше следовало перечисление сводных отрядов, как будто дело касалось
не высокого искусства, а полки бураков или окучивания картофеля.
Профанация искусства начиналась с того, что вместо драмкружка появился
шестой "А" сводный отряд под командой Вершнева в составе двадцати восьми
человек... на данный спектакль.
   А сводный отряд - это значит: точный список и никаких опозданий,
вечерний рапорт с указанием опоздавших и прочее, приказ командира, в ответ
обычное "есть" с салютом рукой, а в случае чего - отдуваться в совете
командиров или на общем собрании, как за нарушение колонийской
дисциплины, в лучшем случае разговоры со мной и несколько нарядов вне
очереди или домашний арест в выходной день.
   Это была действительно реформа. Драмкружок ведь организация
добровольная, здесь всегда есть склонность к некоторому излишнему
демократизму, к текучести состава, драмкружок всегда страдает борьбой
вкусов и претензий. Это заметно в особенности во время выбора пьесы и
распределения ролей. И в нашем драмкружке иногда начинало выпирать личное
начало.
   Постановление бюро и совета командиров было принято колонийском
обществом, как дело, само собой понятное и не вызывающее сомнений. Театр в
колонии - это такое же дело, как и сельское хозяйство, как и
восстановление имения, как порядок и чистота в помещениях. Стало
безразличным с точки зрения интересов колонии, какое именно участие
принимает тот или другой колонист в постановке, - он должен делать то, что
от него требуется.
   Обыкновенно на воскресном совете командиров я докладывал, какая идет
пьеса в следущую субботу и какие колонисты желательны в роли
артистов. Все эти колонисты сразу зачислялись в шестой "А" сводный, из них
назначался командир. Все остальные колонисоты разбивались на театральные
сводные отряды, носившие всегда номер шестой и действовавшие до конца
одной постановки. Были такие сводные:

           Шестой "А"           - артисты.
           Шестой "П"           - публика.
           Шестой "О"           - одежда.
           Шестой горячий       - отопление.
           Шестой "Д"           - декорация.
           Шестой "Р"           - рекваизит.
           Шестой "С"           - освещение и эффекты.
           Шестой "У"           - уборка.
           Шестой "Ш"           - шумы ("шухеры", по-нашему).
           Шестой "З"           - занавес.

   Если принять во внимание, что до поры до времени колонистов было всего
восемьдесят человек, то для каждого станет ясным, что ни одного
свободного колониста остаться не могло, а если пьеса выбиралась с
большим числом действующих лиц, то наших сил просто не хватало. Составляя
сводные отряды, совет командиров, разумеется, старался исходить из
индивидуальных желаний и наклонностей, но это не всегда удавалось; часто
бывало и так, что колонист заявлял:
   - Почему меня назначили в шестой "А"? Я ни разу не играл.
   Ему отвечали:
   - Что это за граковские разговоры? Всякому человеку приходится
когда-нибудь играть в первый раз.
   В течение недели эти сводные, и в особенности их командиры, в свободные
часы метались по колонии и даже по городу, "как соленые зайцы". У нас не
было моды принимать во внимание разные извинительные причины, и поэтому
комсводам часто приходилось очень туго. Правда, в городе, мы имели
знакомства, и нашему делу многие сочувствовали. По этому, например, мы
всегда доставали хорошие костюмы для какой угодно пьесы, но если и не
доставали, то шестые "О" сводные умели их делать для любой эпохи и в любом
количестве из разных материалов и вещей, находящихся в колонии. При этом
считалось, что не только вещи колонии, но и вещи сотрудников находятся в
полном распоряжении наших театральных сводных. Например, шестой "Р"
сводный всегда был убежден, что реквизит потому так и называется, что он
реквизируется из квартир сотрудников. По мере развития нашего дела
образовались в колонии и некоторые постоянные склады. Пьесы с выстрелами и
вообще военные мы ставили часто, у нас образовался целый арсенал, а кроме
того, набор военных костюмов, погон и орденов. Постепенно из колонийского
коллектива выделялись и специалисты, не только актеры, но и другие: были у
нас замечательные пулеметчкии, которые при помощи изобретенных ими
приспособлений выделывали самую настоящую пулеметную стрельбу, были
артиллеристы, Ильи-пророки, у которых хорошо выходили гром и молния.
   На разучи