цы не
только не важничают перед нами, не только не показывают своего
превосходства, но даже как будто приходят в восторг и немного умиляются.
   Перед уходом в город комсомольцы зашли ко мне поговорить. Их
интересовало, почему в колонии нет комсомола. Я им кратко описал
трагическую историю этого вопроса.
   Уже с двадцать второго года мы добивались организации в колонии
комсомольской ячейки, но местные комсомольские силы решительно возражали
против этого: колония ведь для правонарушителей, какие же могут быть
комсомольцы в колонии? Сколько мы ни просили, ни спорили, ни ругались, нам
предьявляли одно: у нас правонарушители. Пусть они выйдут из колонии,
пусть будет удостоверено, что они исправились, тогда можно будет говорить
и о принятии в комсомол отдельных юношей.
   Паровозники посочувствовали нашему положению и обещали в городском
комсомоле помочь нашему делу. Действительно, в следующее же воскресенье
один из них снова пришел в колонию, но только затем, чтобы рассказать нам
нерадостные вести. В городском и в губернских комитетах говорят:
"Правильно - как можно быть комсомольцам в колонии, если среди колонистов
много и бывших махновцев, и уголовного элемента, и вообще людей темных?"
   Я растолковал ему, что махновцев у нас очень мало, что у Махно они были
случайно. Наконец, растолковал и то, что термин "исправился" нельзя
понимать так формально, как понимают его в городе. Для нас мало просто
"исправить" человека, мы должны его воспитать по-новому, то есть должны
воспитать так, чтобы он сделался не просто безопасным или безвредным
членом общества, но чтобы он стал активным деятелем новой эпохи. А кто же
будет его воспитывать, если он стремится в комсомол, а его не пускают туда
и все вспоминабт какие-то старые, детские все-таки, преступления?
Паровозник и соглашался со мной, и не соглашался. Его больше всего
затруднял вопрос о границе: когда же можно клониста принять в комсомол, а
когда нельзя и кто будет этот вопрос решать?
   - Как - "кто будет решать"? Вот именно и будет решать комсомольская
организация колонии.
   Комсомольцы-паровозники и в дальнейшем часто нас посещали, но я наконец
разобрал, что у них есть не совсем здоровый интерес к нам. Они нас
рассматривали именно как преступников; они с большим любопытством
старались проникнуть в прошлое ребят и готовы были признать наши успехи
только с одним условием: все же здесь собраны не обыкновенные
молодые люди. Я с большим трудом перетягивал на свою сторону отдельных
комсомольцев.
   Наши позиции по этому вопросу с самого первого дня колонии оставались
неизменными. Основным методом перевоспитания правонарушителей я считал
такой, который основан на полнейшем игнорировании прошлого и тем более
прошлых преступлений. Довести этот метод до настоящей чистоты было не
очень легко, нужно было между прочими препятствиями побороть и собственную
натуру. Всегда подмывало узнать, за что прислан колонист в колонию, чего
он такого натворил. Обычная педагогическая логика в то время старалась
подражать медицинской и толковала с умным выражением на лице: для того
чтобы лечить болезнь, нужно ее знать. Эта логика и меня иногда соблазняла,
а в особенности соблазняла моих коллег и наробраз.
   Комиссия по делам несовершеннолетних присылала к нам "дела"
воспитанников, в которых подробно описывались разные допросы, очные
ставки и прочая дребедень, помогавшая якобы изучать болезнь.
   В колонии мне удалось перетянуть на свою сторону всех педагогов, и уже
в 1922 году я просил комиссию никаких "дел" ко мне не присылать. Мы самым
искренним образом перестали интересоваться прошлыми преступлениями
колонистов, и у нас это выходило так хорошо, что и колонисты скоро
забывали о них. Я сильно радовался, видя, как постепенно исчез в колонии
всякий интерес к прошлому, как исчезали из наших дней отражения дней
мерзких, больных и враждебных нам. В этом отношении мы достигли полного
идеала: уже и новые колонисты стеснялись рассказывать о своих подвигах.
   И вдруг по такому замечательному делу, как организация комсомола в
колонии, нам пришлось вспомнить как раз наше прошлое и восстановить
отвратительные для нас термины: "исправление", "правонарушение", "дело".
   Стермление ребят в комсомол делалось благодаря встретившимся
сопротивлениям настойчиво боевым - собирались лезть в настоящую драку.
Люди, склонные к компромиссам, как Таранец, предлагали обходный способ:
выдать для желающих вступить в комсомол удостоверения о том, что они
"исправились", а в колонии их, конечно, оставить. Большинство протестовало
против такой хитрости. Задоров краснел от негодования и говорил:
   - Не нужно этого! Это тебе не с граками возиться, тут никого не нужно
обдуривать. Нам нужно добиться, чтобы в колонии был комсомол, а комсомол
уже сам будет знать, кто достоин, а кто недостоин.
   Ребята очень часто ходили в комсомольские организации города и
добивались своего, но в общем успеха не было.
   Зимой двадцать третьего года мы вошли в дружеские отношения еще с одной
комсомольской организацией. Вышло это случайно.
   Под вечер мы с Антоном возвращались домой. Блестящая сытой шерстью Мэри
была запряжена в легковые сани. В самом начале спуска с горы мы встретили
неожиданное в наших широтах явление - верблюда. Мэри не могла пересилить
естественное чувство отвращения, вздрогнула, вздыбилась, забилась в
оглоблях и понесла. Антон уперся ногами в передок саней, но удержать
кобылу не мог. Некоторый существенный недостаток наших
легковых саней, на который, правда, Антон давно указывал, - короткие
оглобли - определил дальнейшие события и приблизил нас к указанной выше
новой комсомольской организации. Развернувшись в паническом карьере, Мэри
колотила задними копытами по железному передку, пугалась еще больше и со
страшной быстротой несла нас навстречу неизбежной катастрофе. Мы с Антоном
вдвоем натягивали вожжи, но от этого становилось хуже: Мэри задирала
голову и бесилась сильнее и сильнее. Я уже видел то место, на котором все
должно было окончиться более или менее печально: на повороте дороги у
водообразной будки сгрудились крестьянские сани на водопое. Казалось,
спасенья нет, дорога была загорожена. Но каким-то чудом Мэри пронеслась
между водопоем и группой городских саней. Раздался треск разрушаемого
дерева, крики людей, но мы уже были далеко. Гора кончилась, мы более
спокойно полетели по ровной, прямой дороге. Антон получил даже возможность
оглянуться и покрутить головой:
   - Чьи-то сани разнесли, тикать надо.
   Он было замахнулся кнутом на Мэри, и без того летящую полной рысью, но
я удержал его энергичную руку:
   - Не удерешь, смотри, у них какой дьявол!
   Действительно, сазид нас широко и спокойно выбрасывал могучие копыта
красавец рысак, а из-за его крупа пристально вглядывался в неудачных
беглецов человек с малиновыми петлицами. Мы остановились. Обладатель
петлиц стоял в санях и держался за плечи кучера, потому что сесть ему было
не на что: заднее сиденье и спинка были обращены в шаткую решетку, и по
дороге волочились обгрызанные и растерзанные концы каких-то санных
деталей.
   - Поезжайте за нами, - сердито бросил военный.
   Мы поехали. Антон радостно улыбался: ему очень понравились
усовершенствования в экипаже, произведенные нашим беспокойным выездом.
Через десять минут мы были в комендатуре ГПУ, и только тогда Антон
изобразил на физиономии неприятное удивление:
   - От, смотри ж ты, на ГПУ наскочили...
   Нас обступили люди с малиновыми петлицами, и один из них закричал на
меня:
   - Ну, конечно, посадили мальчишку за кучера... разве он может удержать
лошадь? Придется отвечать вам.
   Антон скорчился от обиды и почти со слезами замотал головой на
обидчика:
   - Мальчишку, смотри ты! Кабы не пускали верблюдов по улицам, а то
поразводили всякой сволочи, лазит под ногами... Разве кобыла может на него
смотреть? Может?
   - Какой сволочи?
   - Та верблюдов же!
   Малиновые петлицы засмеялись.
   - откуда вы?
   - Из колонии Горького, - сказал я.
   - О, так это же горьковцы! А вы кто, заведующий? Хороших щук поймали
сегодня! - смеялся радостно молодой человек, созывая народ и показывая на
нас как на приятных гостей.

   Вокруг нас собралась толпа. Они потешались над собственным кучером и
тормошили Антона, расспрашивая о колонии.
   Но пришел завхоз и сердито приступил к составлению какого-то акта. На
него закричали:
   - Да брось свои бюрократические замашки! Ну для чего ты это пишешь?
   - Как - "для чего"? Вы видели, что они с санями сделали? Пускай теперь
исправляют.
   - Они и без твоего протокола исправят. Исправите ж?.. Вы лучше
расскажите, как у вас в колонии. Говорят, у вас даже карцера нет!
   - Вот еще, чего не хватало, карцера! А у вас разве есть? -
заинтересовался Антон.
   Публика снова взорвалась смехом:
   - Обязательно приедем к ним в вокресенье. отвезем сани в починку.
   - А на чем я буду ездить до вокресенья? - завопил завхоз.
   Но я успокоил его:
   - У нас есть еще одни ани, пускай с нами сейчас кто-нибудь поедет и
возьмет.
   Так у нас в колонии завелись еще хорошие друзья. В воскресенье в
колонию приехали чекисты-комсомольцы. И снова был поставлен на обсуждение
тот же проклятый вопрос: почему колонистам нельзя быть комсомольцами?
Чекисты в решении этого вопроса единодушно стали на нашу сторону.
   - Ну, что там они выдумывают, - говорили они мне, - какие там
преступники? Глупости, стыдно серьезным людям... Мы это дело двинем, если
не здесь, так в Харькове.

   В это время наша колония были передана в непосредственное ведение
украинского Наркомпроса как "образцово-показательное учреждение для
правонарушителей". К нам начали приезжать наркомпросовские инспектора. Это
уже не были подбитые ветром, легкомысленные провинциалы, поверившие в
соцвос в поряке весенней эмоции. В соцвосе харьковцев мало интересовали
клейкие листочки, души, права личности и прочая лирическая
дребедень#43.

ПРИМЕЧАНИЕ 43 с.500. Слова Ивана Карамазова из романа
Достоевского: "Собственным умилением упьюсь. Клейкие весенние
листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика,
тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь".

Они искали новых организационных форм и нового тона. Самым симпатичным у
них было то, что они не корчили из себя доктора Фауста, которому не
хватает толкьо одного счастливого мгновения, а относились к нам
по-товарищески, вместе с нами готовы были искать новое и радоваться каждой
новой крупинке.

   Харьковцы очень удивились нашим комсомольским бедам:
   - Так вы работаете без комсомола?.. Нельзя.. Кто это такое придумал?
   По вечерам они шушукались со старшими колонистами и кивали друг другу
сочувственно головами.
   В Центральном Комитете комсомола Украины благодаря председательствам
(ходатайствам) и Наркомпроса, и наших городских друзей вопрос был разрешен
с быстротою молнии, и летом двадцать третьего года в колонию был назначен
политруком Тихон Нестерович Коваль.
   Тихон Нестерович был человек селянский. Доживши до двадцати четырех
лет, он успел внести в свою биографию много интересных моментов,
главным образом из деревенской борьбы, накопил крепкие запасы
политического действия, был, кроме того, человеком умным и
добродушно-спокойным. С колонистами он с первой встречи заговорил языком
равного им товарища, в поле и на току показал себя опытным хозяином.
   Комсомольская ячейка была организована в колонии в составе девяти
человек.


                        28. Начало фанфарного марша

   Дерюченко вдруг заговорил по-русски. Это противоестественное событие
было связано с целым рядом неприятных проишествий в дерюченковском гнезде.
Началось с того, что жена Дерюченко, - к слову сказать, существо,
абсолютно безразличное к украинской идее, - собралась родить. Как ни
сильно взволновали Дерюченко перспективы развития славного казацкого рода,
они еще не способны были выбить его из седла. На чистом украинском языке
он потребовал у Братченко лошадей для поездки к акушерке. Братченко не
отказал себе в удовольствии высказать несколько сентенций, осуждающих как
рождение молодого Дерюченко, не предусмотренное транспортным планом
колонии, так и приглашение акушерки из города, ибо, по мнению Антона,
"один черт - что с акушеркой, что без акушерки". Все-таки лошадей он
Дерюченко дал. На другой же день обнаружилось, что роженицу нужно везти в
город. Антон так расстроился, что потерял представление о действительности
и даже сказал:
   - Не дам!
   Но и я, и Шере, и вся общественность колонии столь сурово и энергично
осудили поведение Братченко, что лошадей пришлось дать. Дерюченко выслушал
разглагольствования Антона терпеливо и уговаривал его, сохраняя прежнюю
сочность и великодушие выражений:
   - Позаяк ця справа вымагаэ дужэ швыдкого выришення, нэ можна гаяти
часу, шановный товарыщу Братченко#44.
   Антон орудовал математическими данными и был уверен в их особой
убедительности:
   - За акушеркой пару лошадей гоняли? Гоняли. Акушерку отвозили в город,
тоже пару лошадей? По-вашему, лошадям очень интересно, кто там родит?
   - Але ж, товарищу...
   - Вот вам и "але"! А вы подумайте, что будет, если все начнут такие
безобразия!..
   В знак протеста Антон запрягал по родильным делам самых нелюбимых и
нерысистых лошадей, обьявлял фаэтон испорченным и подавал шарабан, на
козлы усаживал Сороку - явный признак того, что выезд не парадный.
   Но до настоящего белого каления Антон дошел тогда, когда Дерюченко
потребовал лошадей ехать за роженицей. Он, впрочем, не был счастливым
отцом: его первенец, названный поспешно Тарасом, прожил в родильном доме
только одну неделю и скончался, ничего существенного не прибавив к истории
казацкого рода. Дерюченко носил на физиономии вполне уместный траур и
говорил несколько расслаблено, но его горе все же не пахло ничем особенно
трагическим, и Дерюченко упор-
но продолжал выражаться на украинском языке. Зато Братченко от возмущения
и бессильного гнева ене находил слов ни на каком языке, и из его уст
вылетали только малопонятные отрывки:
   - Даром все равно гоняли! Извозчика... спешить некуда... можно гаяты
час. Все родить будут... И все без толку...
   Дерюченко возвратил в свое гнездо незадачливую родильницу, и страдания
Братченко надолго прекратились. В этой печальной истории Братченко больне
принимал участия, но история на этом не окончилась. Тараса Дерюченко еще
не было на свете, когда в историю случайно зацепилась посторонняя тема,
которая, однако, в дальнейшем оказалась отнюдь не посторонней. Тема эта
для Дерюченко была тоже страдательной. Заключалась она в следующем.
   Воспитатели и весь персонал колонии получали пищевое довольствие из
общего котла колонистов в горячем виде. Но с некоторого времени, идя
навстречу особенностям семейного быта и желая немного разгрузить кухню, я
разрешил Калине Ивановичу выдавать кое-кому продукты в сухом виде. Так
получал пищевое довольствие и Дерюченко. Как-то я достал в городе самое
минимальное количество коровьего масла. Его было так мало, что хватило
только на несколько дней для котла. Конечно, никому и в голову не
приходило, что это масло можно включить в сухой паек. но Дерюченко очень
забеспокоился, узнав, что в котле колонистов уже в течение трех дней
плавает драгоценный продукт. Он поспешил перестроиться и подал заявление,
что будет пользоваться общим котлом, а сухого пайка получать не желает. К
несчастью, к моменту такой перестройки весь запас коровьего масла в
кладовой Калины Ивановича был исчерпан, и это дало основание Дерюченко
прибежать ко мне с горячим протестом:
   - Не можно знущатися#45 над людьми! Да ж те масло?
   - Масло? Масла уже нет, сьели.
   Дерюченко написал заявление, что он и его семья будут получать продукты
в сухом виде. Пожайлуста! Но через два дня снова привез Калина Иванович
масло, и снова в таком же малом количестве. Дерюченко с зубовным скрежетом
перенес и это горе и даже на котел не перешел. Но что-то случилось в нашем
наробразе, намечался какой-то затяжной процесс периодического вкрапления
масла в организмы деятелей народного образования и воспитанников. Калина
Иванович то и дело, приезжай из города, доставал из-под сиденья небольшой
"глечик", прикрытый сверху чистеньким куском марли. Дошло до того, что
Калина Иванович без этого "глечика" уже в город и не ездил. Чащего всего,
разумеется, бывало, что "глечик" обратно приезжал ничем не прикрытый, и
Калина Иванович небрежно перебрасывал его в соломе на дне шарабана и
говорил:
   - Такой бессознательный народ! Ну и дай же человеку, чтобы было на что
глянуть. Что ж вы даете, паразиты: чи его нюхать, чи его исты?
   Но все же Дерюченко не выдержал: снова перешел на котел. Однако этот
человек не способен был наблюдать жизнь в ее динамике, он не обратил
внимания на то, что кривая жиров в колонии неуклонно повышается, обладая
же слабым политическим развитием, не знал, что количество на известной
степени должно перейти в качество. Этот переход неожиданно обрушился на
голову его фамилии. Масло мы вдруг стали получать в таком обилии, что я
нашел возможным за истекшие полмесяца выдать
его в составе сухого пайка. Жены, бабушки, старшие дочки, тещи и другие
персонажи второстепенного значения потащили из кладовой Калины Ивановича в
свои квартиры золотистые кубики, вознаграждая себя за долговременное
терпение, а Дерюченко не потащил: он неосмотрительно сьел причитающиеся
ему жиры в унеловимом и непритязательном оформлении колонистского котла.
Дерюченко даже побледнел от тоски и упорной неудачи. В полной
растерянности он написал заявление о желании получать пищевое довольствие
в сухом виде. Его горе было глубоко, и он вызывал всеобщее сочувствие, но
и в этом горе он держался как казак и как мужчина и не бросил родного
украинского языка.
   В этот момент тема жиров хронологически совпала с неудавшейся попыткой
продолжить род Дерюченко.
   Дерюченко с женой терпеливо дожевывали горестные воспоминания о Тарасе,
когда судьба решила восстановить равновесие и принесла Дерюченко давно
заслуженную радость: в приказе по колонии было отдано распоряжение выдать
сухой паек "за истекшие полмесяца", и в составе сухого пайка было показано
снова коровье масло. Счастливый Дерюченко пришел к Калине Ивановичу с
кошелкой. Светило солнце, и все живое радовалось. Но это продолжалось
недолго. Уже через полчаса Дерюченко прибежал ко мне, расстроенный и
оскорбленный до глубины души. Удары судьбы по его крепкой голове сделались
уже нестерпимыми, человек сошел с рельсов и колотил колесами по шпалам на
чистом русском языке:
   - Почему не выданы жиры на моего сына?
   - На какого сына? - спросил я удивленно.
   - На Тараса. Как "на какого"? Это самоуправство, товарищ заведующий!
Полагается выдавать паек на всех членов семьи, и выдавайте.
   - Но у вас же нет никакого сына Тараса.
   - Это не вашело дело, есть или нет. Я вам представил удостоверение,
что мой сын Тарас родился второго июня, а умер десятого июня, значит, и
выдавайте ему жиры за восемь дней...
   Калина Иванович, специально пришедший наблюдать за тяжбой, взял
осторожно Дерюченко за локоть:
   - Товарищ Дерюченко, какой же адиот такого маленького ребенка кормит
маслом? Вы сообразите, разве ребенок может выдержать такую пищу?
   Я дико посмотрел на обоих.
   - Калина Иванович, что это вы сегодня!.. Этот маленький ребенок умер
три недели назад...
   - Ах, да, так он же помер? так чего ж вам нужно? Ему теперь масло, все
равно как покойнику кадило, поможет. Да он же и есть покойник, если можно
так выразиться.
   Дерюченко злой вертелся по комнате и рубил ладонью воздух:
   - В моем семействе в течение восьми дней был равноправный член, а вы
должны выдать.
   Калина Иванович, с трудом подавляя улыбку, доказывал:
   - Какой же он равноправный? Это ж только по теории равноправный, а
прахтически в нем же ничего нет: чи он был на свете, чи его не было, одна
видимость.
   Но Дерюченко сошел с рельсов, и дальнейшее его