аничивались списком пищевых продуктов, к которым
они влеклись в сонном и угрюмом рефлексе. До жратвенного котла нужно было
дорваться через толпу таких же зверенышей - вот и вся задача. Иногда она
решалась более благополучно, иногда менее, маятник их личной жизни других
колебаний не знал. Куряжане и крали в порядке непосредственного действия
только те предметы, которые действительно плохо лежат или на которые
набрасывалась вся их толпа. Воля этих детей давно была подавлена насилями,
тумаками и матюками старших, так называемых глотов, богато расц-
ветших на поче соцвосовского непротивления и "самодисциплины".
   В то же время эти дети вовсе не были идиотами, в сущности - они были
обыкновенными детьми, поставленными судьбой в невероятно глупую
обстановку: с одной стороны, они были лишены всех благ человеческого
развития, с другой стороны, их оторвали и от спасительных условий простой
борьбы за существование, подсунув им хотя и плохой, но все же ежедневный
котел.
   На фоне этой основной массы выделялись некоторые группы иного порядка.
В той спальне, где жил Ховрах, очевидно, находился штаб "глотов". Наши
рассказывали, что их насчитывалось человек пятнадцать и что главную роль у
них играл Коротков. Самого Короткова я еще не видел, да и вообще эти
воспитанники большую часть времени проводили в городе. Евгеньев, нынешний
среди них старых приятелей, утверждал, что все они обыкновенные городские
воры, что колония нужна им только в качестве квартиры. Витька Горьковский
не соглашался с Евгеньевым:
   - Какие они там воры? Шпана!..
   Витька рассказывал, что и Коротков, и Ховрах, и Перец, и Чурило, и
Поднебесный, и все остальные промышляют именно в колонии. Сначала они
обкрадывали квартиры воспитателей, мастерские и кладовые. Кое-что можно
было украсть и у воспитанников: к Первому мая многим воспитанникам были
выданы новые ботинки; по словам Горьковского, ботинки были главным
предметом их деятельности. Кроме того, они промышляли на селе, а кое-кто
даже на дороге. Колония стояла на небольшом ахтырском шляху.
   Витька вдруг прищурился и рассмеялся:
   - А теперь знаете, что они изобрели, гады? Пацаны их боятся, дрожат
прямо, так что они делают: организаторы, понимаете! У них эти пацаны
называются "собачками". У каждого несколько "собачек". Им и говорят это
утром: иди куда хочешь, а вечером приноси. Кто крадет - то в поездах, а то
и на базаре, а больше таких - куда там им украсть, так больше просят. И на
улицах стоят, и на мосту, и на Рыжове. Говорят, в день рубля два-три
собирают. У Чурила самые лучшие "собачки" - по пяти рублей приносят. И
норма у них есть: четвертая часть - "собачке", а три четверти - хозяину.
О, вы не смотрите, что у них в спальнях ничего нету. У них и костюмы, и
деньги, только все попрятано. Тут на Подворках есть такие дворы и каинов
сколько угодно. Они там каждый вечер гуляют.
   Вторую группу составляли такие, как Зайченко и Маликов. При ближайшем
знакомстве с колонией оказалось, что их не так мало, человек до тридцати.
Каким-то чудом им удалось пронести через жизненные непогоды блестящие
глаза, прелестную мальчишескую агрессивность и свежие аналичтические
таланты, позволявшие им к каждому явлению относиться с боевой
привязчивостью. Я очень люблю этот отдел человечества, люблю за красоту и
благородство душевных движений, за глубокое чувство чести, даже за то, что
все они убежденные холостяки и женоненавистники. С первыми шагами моего
передового сводного люди эти подняли носы, втянули в себя, отдуваясь,
свежий воздух, потом заметались по спальням, поставив хвосты трубой и
приведя в быстрое вращение указанные выше аналитические таланты. Они еще
боялись открыто перейти на мою сторону, но поддержка их была все равно
обеспечена.

   На третью группу социальных элементов мы наткнулись с Витькой нечаянно,
и Витька остановился перед ней, как сеттер перед зайцем, в оторопелом
удивлении. В дальнем углу стоял, прислонившись к древней стене, одинокий
флигель с деревянной резной верандой. Ваня Зайченко, показывая на это
строение, сказал:
   - А там живут агрономы.
   - Кто это агрономы? Сколько же их?
   - А их четырнадцать человек.
   - Четырнадцать агрономов? Зачем так много?
   - А они жито сеяли, а теперь там живут...
   Я услышал запах Халабуды и еще более усомнился:
   - Это вы их так дразните?
   Но Ваня сделал серьезное лицо и еще настойчивее мотнул головой по
направлению к флигелю:
   - Нет, настоящие агрономы, вот посмотрите! Они пахали и сеяли жито! И
смотрите: выросло! Вот такое уже выросло!
   Витька воззрился на Зайченко с негодованием:
   - Это те... в синих рубашках? Они же воспитанники у вас? Что же ты
брешешь?
   - Да не брешу! - запищал Ванька. - Не брешу! Они и аттестаты должны
получить. Как только получат аттестаты, так и поедут...
   - Ну хорошо, пойдем к вашим агрономам.
   Во флигеле были две спальни. На кроватях, покрытых сравнительно свежими
одеялами, сидели подростки, действительно в синих сатиновых рубашках,
чистенько причесанные и как-то по-особенному доброжелательные. На стенах
были аккуратно разлеплены открытки, вырезки из журналов и в деревянных
рамах маленькие зеркальца. С подоконников свешивались узорные края чистой
бумаги.
   Серьезные мальчики суховато ответили на мое приветствие и не высказали
никакого возмущения, когда Ваня Зайченко с воодушевлением представил их
нам:
   - Вот это все агрономы, я ж говорил! А это главный - Воскобойников!
   Витька Горьковский посмотрел на меня с таким выражением, как будто нас
приглашали познакомиться не с агрономами, а с лешими или водяными, в бытие
которых поверить Витька ни в каком случае не мог.
   - Вот что, ребята, вы не обижайтесь, только скажите, пожайлуста, почему
вас называют агрономами?
   Воскобойников - высокий юноша, на лице которого бледность боролась с
важностью и обе одинаково не могли прикрыть неподвижной, застывшей
темноты, - поднялся с постели, с большим усилием засунул руки в тесные
карманы брюк и сказал:
   - Мы - агрономы. Скоро получим аттестаты...
   - Кто вам даст аттестаты?
   - Как - кто даст? Заведующий.
   - Какой заведующий?
   - Бывший заведующий.
   Витька расхохотался:
   - Может быть, он и мне даст?

   - Нечего насмехаться, - сказал Воскобойников, - ты ничего не понимаешь,
так и не говори. Что ты понимаешь?
   Витька рассердился:
   - Я понимаю, что вы здесь все олухи. Говорите подробно, кто тут дурака
валяет?
   - Может быть, ты и валяешь дурака, - остроумно начал Воскобойников, но
Витька больше не мог выносить никакой чертовщины:
   - Брось, говорю тебе!.. Ну, рассказывай!
   Мы уселись на кроватях. Пересиливая важность и добродетель,
сопротивляясь и оскорбляясь, пересыпая скупые слова недоверчивыми и
презрительными гримасами, агрономы раскрыли пред нами секреты
халабудовского жита и собственной головокружительной карьеры. Осенью в
Куряже работал какой-то уполномоченный Халабуды, имевший от него
специальное поручение посеять жито. Он уговорил работать пятнадцать
старших мальчиков и расплатился с ними очень щедро: их поселили в
отдельном флигеле, купили кровати, белье, одеяла, костюмы, пальто,
заплатили по пятьдесят рублей каждому и обязались по окончании работы
выдать дипломы агрономов. Поскольку все договоренное, кровати и прочее,
оказалось реальностью, у мальчиков не было оснований сомневаться и в
реальности дипломов, тем более что все они были малограмотны и никто из
них выше второй группы трудовой школы не бывал. Выдаача дипломов
затянулась до весны. Это обстоятельство, однако, не очень беспокоило
мальчиков, хотя халабудовский уполномоченный и растворился в эфире
помдетовских комбинатов, но его обязательства благородно принял на себя
заведующий колонией. Уезжая вчера, он подтвердли, что дипломы уже готовы,
только нужно их привезти в Куряж и торжественно выдать агрономам.
   Я сказал мальчикам:
   - Ребята, вас просто надули! Чтобы быть агрономом, нужно много учиться,
несколько лет учиться, есть такие институты и техникумы, а чтобы поступить
туда, тоже нужно учиться в обыкновенной школе несколько лет. А вы...
Сколько семью восемь?
   Черненький смазливый юноша, к которому я в упор обратился с вопросом,
неуверенно ответил:
   - Сорок восемь.
   Ваня Зайченко охнул и вытаращил искренние глазенки:
   - Ой-ой-ой, агрономы! Сорок восемь! Вот покупка, так покупка! Скажите,
пожайлуста!
   - А ты чего лезешь? Тебе какое дело? - закричал на Ваньку
Воскобойников.
   - Так пятьдесят шесть! - Ванька даже побледнел от страстной
убедительности. - Пятьдесят шесть!
   - Так как же? - спросил широкоплечий, угловатый парень, которого все
называли Сватко. - Нам обещали, что дадут место в совхозе, а теперь как?
   - А это можно, - ответил я. - Работать в совхозе хорошее дело, только
вы будете не агрономами, а рабочими.
   Агрономы запрыгали на кроватях в горячем возмущении. Сватко побледнел
от злости:

   - Вы думаете, мы правды не найдем? Мы понимаем, все понимаем! Нас и
заведующий предупреждал, да! Вам сейчас нужно пахать, а никто не хочет,
так, значит, вы крутите! И товарища Халабуду подговорили! По-вашему не
будет, не будет!
   Воскобойников снова засунул руки в карманы и снова вытянул до потолка
свое длинное тело.
   - Чего вы пришли сюда обдуривать? Нам знающие люди говорили. Мы сколько
посеяли и занимались. А вам нужно эксплуатировать? Довольно!
   - Вот дурачье, - спокойно произнес Витька.
   - Вот я ему двину в морду!.. Горьковцы!.. Приехали сюда чужими руками
жар загребать?
   Я поднялся с кровати. Агрономы направили на нас сердитые тупые лица. Я
постарался как можно спокойнее попрощаться с ними:
   - Дело ваше, ребята. Хотите быть агрономами - пожайлуста... Ваша работа
нам сейчас не нужна, обойдемся без вас.
   Мы направились к выходу. Витька все-таки не утерпел и уже на пороге
настойчиво заявил:
   - А все-таки вы идиоты.
   Заявление это вызвало такое недовольство у агрономов, что Витьке
пришлось с крыльца взять третью скорость.
   В пионерской комнате Жорка Волков производил смотр куряжан, выделенных
разными правдами и неправдами в командиры. Я и раньше говорил Жорке, что
из этого ничего не выйдет, что такие командиры нам не нужны. Но Жорка
захотел увериться в этом на опыте.
   Выделенные кандидаты сидели на лавках, и их босые ноги, как у мух, то и
дело прочесывали одна другую. Жорка сейчас похож на тигра: глаза у него
острые и искрящиеся. Кандидаты держат себя так, как будто их притащили
сюда играть в новую игру, но правила игра запутаны, старые игры вообще
лучше. Они стараются деликатно улыбаться в ответ на страстные обьяснения
Жорки, но эффект этот Жорку мало радует:
   - Ну, чего ты смеешься? Чего ты смеешься? Ты понимаешь? Довольно жить
паразитом! Ты знаешь, что такое советская власть?
   Лица кандидатов суровеют, и стыдливо жеманятся разыгравшихся в улыбке
щеки.
   - Я же вам обьясняю: раз ты командир, твой приказ должен быть выполнен.
   - А если он не захочет? - снова прорывается улыбкой лобастый блондин,
видимо лодырь и губошлеп, - фамилия его Петрушко.
   Среди приглашенных сидит и Спиридон Ховрах. Недавняя беседа его с
Белухиным и Карабановым, кажется, привела его в умиление, но сейчас он
разочарован: от него требуют невыгодных и неприятных осложнений с
товарищами.
   В этот вечер, после страстных речей Жорки и улыбчивого равнодушия
куряжан, мы все же составили совет командиров, переписали всех обитателей
колонии и даже сделали наряд на работы завтрашнего дня. В это время
Волохов и Кудлатый  налаживали инвентарь к завтрашнему выезду в поле. И
совет командиров и инвентарь имели очень дрянной вид, и мы улеглись спать
в настроении усталости и неудачи. Хотя Боровой с помощником
приступили к работе и вокруг ярко-черных навалов земли уже блестели свежие
щепки, общая задача в Куряже все равно представлялась неразборчивой и
лишенной того спасительного хвостика, за который необходимо дернуть для
начала.
   На другой день рано утром рабфаковцы уехали в Харьков. Как было
условлено в совете командиров, в шесть часов позвонили побудку. Несмотря
на то что у соборной стены висел уже новый колокол с хорошим голосом,
пробудка не произвела на куряжан никакого впечатления. Дежурный по колонии
Иван Денисович Киргизов в свеженькой красной повязке заглянул в некоторые
спальни, но вынес оттуда только испорченное настроение. Колония спала;
лишь у конюшни возился наш передовой сводный, собираясь в поле. Через
двдацать минут он выступил в составе трех парных запряжек плугов и борон.
Кудлатый  уселся на линейку и поехал в город доставать семенную картошку.
Ему навстречу тащились из города отсыревшие бледные фигуры. В моем
распоряжении не осталось сил, чтобы остановить их и обыскать, поговорить
об обстоятельствах минувшей ночи. Они беспрепятственно пролезли в спальни,
и чсило спящих, таким образом, даже увеличилось.
   По составленным вчера нарядам, единодушно утвержденным советом
командиров, все силы куряжан предполагалось бросить на уборку спален и
двора, на расчистку площадки под парники, на вскопку огромных участков
вокруг монастырской стены и на разборку самой стены. В моменты
оптимистических просветов я начинал ощущать в себе новое приятное чувство
силы. Четыреста колонистов! Воображаю, как обрадовался бы Архимед, если бы
ему предложили четыреста колонистов. Очень возможно, что он отказался бы
даже от точки опоры в своей затее перевернуть мир. Да и двести восемьдесят
куряжан были для меня непривычным сгустком энергии после ста двадцати
горьковцев.
   Но этот сгусток энергии валяется в грязныхз постелях и даже не спешит
завтракать. У нас уже имелись тарелки и ложки, и все это в сравнительном
порядке было разложено на столах в трапезной, но целый час тарабанил в
колокол Шелапутин, пока в столовой показались первые фигуры. Завтрак
тянулся до десяти часов. В столовой я произнес несколько речей, в десятый
раз повторил, кто в каком отряде, кто в отряде командир и какая для отряда
назначена работа. Воспитанники выслушивали мои речи, не подымая головы от
тарелки. Эти черти даже не учли того обстоятельства, что для них
приготовлен был очень жирный и вкусный суп, и на хлеб положены кубики
масла. Они равнодушно сожрали суп и масло, позапихивали в карманы куски
хлеба и вылезли из столовой, облизывая грязные пальцы и игнорируя мои
взгляды, полные архимедовской надежды.
   Никто не подошел к Мише Овчаренко, который возле самой соборной паперти
разложил на ступенях новые, вчера купленные лопаты, грабли, метлы. В руках
Миши новенький блокнот, тоже вчера купленный. В этом блокноте Миша должен
был записывать, какому отряду сколько выдано инструментов. Миша имел вид
очень глупый рядом со своей ярмаркой, ибо к нему не подошел ни один
человек. Даже Ваня Зайченко, командир десятого отряда куряжан,
составленного из его приятелей, на которого я особенно надеялся, не пришел
за инструментами, и за завтраком я его не
заметил. Из новых командиров в столовой подошел ко мне Ховрах, стоял со
мной рядом и развязно рассматривал проходящую мимо нас толпу. Его отряд -
четвертый - должен был приступить к разломке монастырской стены: для него
у Миши заготовлены были ломы. Но Ховрах даже не вспомнил о порученной ему
работе. По-прежнему развязно он заговорил со мной о предметах, никакого
отношения к монастырской стене не имеющих:
   - Скажите, правда, что в колонии имени Горького девчата хорошие?
   Я отвернулся от него и направился к выходу, но он пошел со мной рядом
и, заглядывая мне в лицо, продолжал:
   - И еще говорят, что воспитательки у вас есть... Такие... хлеб с
маслом. Га-га, интересно будет, когда сюда приедут! У нас здесь тоже были
бабенки подходящие... только знаете что? Галаза моего, ну и боялись! Я как
гляну на них, так аж краснеют! А отчего это так, скажите мне, отчего это у
меня глаз такой опасный, скажите?
   - Почему твой отряд не вышел на работу?
   - А черт его знает, мне какое дело! Я и сам не вышел...
   - Почему?
   - Не хочется, га-га-га!..
   Он прищурился на соборный крест:
   - А у нас тут, на Подворках, тоже есть бабенки забористые... га-га...
если желаете, могу познакомить...
   Мой гнев еще со вчерашнего дня был придавлен мертвой хваткой сильнейших
тормозов. Поэтому внутри меня что-то нарастало круто и настойчиво, но на
поверхности моей души я слышал только приглушенный скрип, да нагревались
клапаны сердца. В голове кто-то скомандовал "смирно", и чувства, мысли и
даже мыслишки поспешили выпрямить пошатнувшиеся ряды. Тот же "кто-то"
сурово приказал:
   - "Отставить Ховраха! Спешно нужно выяснить, почему отряд Вани Зайченко
не вышел на работу и почему Ваня не завтракал?"
   И поэтому и по другим причинам я сказал Ховраху:
   - Убирайся от меня к чертовой матери!.. Г...о!
   Ховрах очень был поражен смоим обращением и быстро ушел. Я поспешил к
спальне Зайченко.
   Ванька лежал на голом матраце, и вокруг матраца сидела вся его
компания. Ваня положил руку под голову, и его бледная худая ручонка на
фоне грязной подушки казалась чистой.
   - Что случилось? - спросил я.
   Компания молча пропустила меня к кровати. Одарюк через силу улыбнулся и
сказал еле слышно:
   - Побили.
   - Кто побил?
   Неожиданно звонко Ваня сказал с подушки:
   - Кто-то, понимаете, побил! Вы можете себе представить? Пришли ночью,
накрыли одеялом и... здорово побили! В груди болит!
   Звонкий голос Вани Зайченко сильно противоречил его похудевшему
синеватому личику.
   Я знал, что среди куряжских флигелей один называется больничкой. Там
среди пустых грязных комнат была одна, в которой жила старушка-
фельдшерица. Я послал за нею Маликова. В дверях Маликов столкнулся с
Шелапутиным:
   - Антон Семенович, там на машине приехали, вас ищут!
   У большого черного фиата стояли Брегель, товарищ Зоя и Клямер. Брегель
величественно улыбнулась:
   - Приняли?
   - Принял.
   - Как дела?
   - Все хорошо.
   - Совсем хорошо?
   - Жить можно.
   Товарищ Зоя недоверчиво на меня посматривала. Клямер оглядывался во все
стороны. Вероятно, он хотел увидеть моих сторублевых воспитателей. Мимо
нас спотыкающимся старческим аллюром спешила к Ване Зайченко фельдшерица.
От конюшни доносились негодующие речи Волохова:
   - Сволочи, людей перепортили и лошадей перепортили! Ни одна пара не
работает, поноровили коней, гады, не кони, а проститутки!
   Товарищ Зоя покраснела, подпрыгнула и завертела большой нескладной
головой:
   - Вот это соцвос, я понимаю!
   Я расхохотался:
   - Как не находит? - язвительно улыбнулся Клямер. - Кажется, именно
находит?
   - Ну да, сначала не находил, а потом уже нашел.
   Брегель что-то хотела сказать, пристально глянула мне в глаза и ничего
не сказала.


                                5. Идиллия

   На другой день я отправил Ковалю такую телеграмму:
   "Колония Горького Ковалю ускорь отьезд колонии воспитательскому
персоналу прибыть Куряж первым поездом полном составе".
   На следующий день к вечеру я получил такой ответ:
   "Вагонами задержка воспитатели выезжают сегодня".
   Единственная в Куряже линейка в два часа дня доставила с рыжовской
станции Екатерину Григорьевну, Лидию Петровну, Буцая, Журбина и Горовича.
Из бесчисленных педагогических бастионов мы выбрали для них комнаты,
наладили кое-какие кровати, матрацы пришлось купить в городе.
   Встреча была радостная. Шелапутин и Тоська, несмотря на свои пятнадцать
лет, обнимались и целовались, как девчонки, пищали и вешались на шеи,
задирая ноги. Горьковцы приехали жизнерадостные и свежие, и на их лицах я
прочитал рапорт о состоянии дел в колонии. Екатерина Григорьевна
подтвердила коротко:
   - Там все готово. Все сложено. Нужно только вагоны.
   - Как хлопцы?

   - Хлопцы сидят на ящиках и дрожат от нетерпения. Я думаю, что хлопцы
наши большие счастливцы. И кажется, мы все счастливые люди. А вы?
   - Я тоже переполнен счастьем, - ответил я сдержанно, - но в Куряже
больше, кажется, нет счастливцев...
   - А что случилось? - взволнованно спросила Лидочка.
   - Да