арманам руки и изогнули талии в лениво-снисходительных позах. Многие из
них сразу были сбиты с позиций великолепными торсами и бицепсами первых
рядов горьковцев: Федоренко, Корыто, Нечитайло, против которых их
собственные фигуры казались жидковатыми. Другие смутились попозже, когда
стало слишком очевидно, что из этих ста двадцати самого маленького нельзя
тронуть безнаказанно. И самый маленький - Синенький Ванька - стоял
впереди, поставив трубу на колено, и стрелял глазами с такой свободой,
будто он не вчерашний беспризорный, а путешествующий принц, а за ним
почтительно замер щедрый эскорт, которым снабдил его папаша король.
   Только секунды продолжалось это молчаливое рассматривание. Я обязан был
немедленно уничтожить и семиметровое расстояние между двумя лагерями и
взаимное их разглядывание.
   - Товарищи! - сказал я. - С этой минуты мы все, четыреста человек,
составляем один коллектив, который называется: трудовая колония имени
Горького. Каждый из вас должен всегда это помнить, каждый должен
знать, что он - горьковец, должен смотреть на другого горьковца, как на
своего ближайшего товарища и первого друга, обязан уважать его, защищать6
помогать во всем, если он нуждается в помощи, и поправлять его, если он
ошибается. У нас будет строгая дисциплина. Дисциплина нам нужна потому,
что дело наше трудное и дела у нас много. Мы его сделаем плохо, если у нас
не будет дисциплины.
   Я еще сказал о стоящих перед нами задачах, о том, как нам нужно
богатеть, учиться, пробивать дорогу для себя и для будущих горьковцев, что
нам нужно жить правильно, как настоящим пролетариям, и выйти из колонии
настоящими комсомольцами, чтобы и после колонии строить и укреплять
пролетарское государство.
   Я был удивлен неожиданным вниманием куряжан к моим словам. Как раз
горьковцы слушали меня несколько рассеяно, может быть потому, что мои
слова не открывали для них ничего нового, все это давно сидело крепко в
каждой крупинке мозга.
   Но почему те же куряжане две недели назад мимо ушей пропускали мои
обращения к ним, гораздо более горячие и убедительные? Какая трудная наука
эта педагогика! Нельзя же допустить, что они слушали меня только потому,
что за моей спиной стоял горьковский легион, или потому, что на правом
фланге этого лениона неподвижно и сурово стояло знамя в атласном чехле?
Этого нельзя допустить, ибо это противоречило бы всем аксиомам и теоремам
педагогики.
   Я кончил речь и обьявил, что через полчаса будет общее собрание колонии
имени Горького; за эти полчаса колонисты должны познакомиться друг с
другом, пожать друг другу руки и прийти вместе на собрание. А сейчас, как
полагается, отнесем наше знамя в помещение...
   - Разойдись!
   Мои ожидания, что горьковцы подойдут к куряжанам и подадут им руки, не
оправдались. Они разлетелись из строя, как заряд дроби, и бросились бегом
к спальням, клубам и мастерским. Куряжане не обиделись таким невниманием и
побежали вдогонку, только Коротков стояли среди своих приближенных, и они
о чем-то потихоньку разговаривали. У стены собора сидели на могильных
плитах Брегель и товарищ Зоя. Я подошел к ним.
   - Ваши одеты довольно кокетливо, - сказала Брегель.
   - А спальни для них приготовлены? - спросила товарищ Зоя.
   - Обойдемся без спален, - ответил я и поспешно заинтересовался новым
явлением.
   Окруженное колонистыми ступицынского отряда, в ворота монастыря
медленно и тяжело входило наше свиное стадо. Оно шло тремя группами:
впереди матки, за ними молодняк и сзади папаши. Их встречал, осклабясь в
улыбке, Волохов со своим штабом, и Денис Кудлатый уже любовно почесывал за
ухом у нашего общего любимца, пятимесячного Чемберлена, названного так в
память о знаменитом ультиматуме этого деятеля.
   Стадо направилось к приготовленным для него загородкам, и в ворота
вошли занятые увлекательной беседой Ступицын, Шере и Халабуда. Халабуда
размахивал одной рукой, а другой прижимал к сердцу самого маленького и
самого розового поросенка.
   - Ох, и свиньи же у них! - сказал Халабуда, подходя к нашей груп-
пе. - Если у них и люди такие, как свиньи, толк будет, будет, я тебе
говорю.
   Брегель поднялась с могильного камня и сказала строго:
   - Вероятно, все-таки товарищ Макаренко главную свою заботу обращает на
людей?
   - Сомневаюсь, - сказала Зоя, - для свиней место приготовлено, а для
людей - обойдутся.
   Брегель вдруг заинтересовать таким оригинальным положением:
   - Да, Зоя верно отметила. Интересно, что скажет товарищ Макаренко, при
этом не свиновод Макаренко, а педагог Макаренко?
   Я был очень поражен откровенной неприязнью этих слов, но не захотел в
этот день отвечать такой же откровенной грубостью:
   - Разрешите этим двум деятелям ответить, так, сказать, коллективно.
   - Пожайлуста.
   - Видите ли, колонисты здесь хозяева, а свиньи - подопечные.
   - А вы кто? - спросила Брегель, глядя в сторону.
   - Если хотите, я ближе к хозяевам.
   - Но для вас спальня обеспечена?
   - Я тоже обхожусь без спальни.
   Брегель досадливо передернула плечами и сухо предложила товарищу Зое:
   - Прекратим эти разговоры. Товарищ Макаренко любит острые положения.
   Халабуда громко захохотал:
   - Что ж тут плохого? И правильно делает, ха - острые положения! А на
что ему тупые положения?
   Я нечаянно улыбнулся, и поэтому Зоя на меня снова напала:
   - Я не знаю, какое это положение, острое или тупое, если людей нужно
воспитывать по образцу свиней#29.
   Товарищ Зоя включила какие-то сердитые моторы, и выпуклые глаза ее
засверлили мое существо со скоростью двадцати тысяч оборотов в секунду. Я
даже испугался. Но в эту минуту прибежал со своей трубой румяный,
возбужденный Синенький и залепетал приблизительно с такой же скоростью:
   - Там... Лапоть сказал... а Коваль говорит: подожди. А Лапоть ругается
и говорит: я тебе сказал, так и делай, да... А еще говорит: если будешь
волынить... и хлопцы тоже... Ой, спальни какие, ой-ой-ой, и хлопцы
говорят: нельзя терпеть, а Коваль говорит - с вами посоветуется...
   - Я понимаю, что говорят хлопцы и что говорит Коваль, но никак не
пойму, чего ты от меня хочешь?
   Синенький застыдился:
   - Я ничего не хочу... А только Лапоть говорит...
   - Ну?
   - А Коваль говорит: посоветуемся...
   - Что именно говорит Лапоть? Это очень важно, товарищ Синенький.
   Синенькому так понравился мой вопрос, что он даже не расслышгал его:
   - А?
   - Что сказал Лапоть?
   - Ага... Он сказал: давай сигнал на сбор.
   - Вот это и нужно было сказать с самого начала.
   - Так я ж говорил вам...
   Товарищ Зоя взяла двумя пальцами румяные щеки Синенького и обратила его
губы в маленький розовый бантик:
   - Какой прелестный ребенок!
   Синенький вырвался из ласковых рук Зои, вытер рукавом рубашки рот и
обиженно закосил на Зою:
   - Ребенок... Смотри ты!.. А если бы я так сделал?.. И вовсе не
ребенок... А колонист вовсе.
   Халабуда легко поднял Синенького на руки вместе с его трубой.
   - Хорошо сказал, честное слово, хорошо, а все-таки ты поросенок.
   Синенький с удовольствием принял предложенную ему партию и против
поросенка не заявил протеста. Зоя и это отметила:
   - Кажется, звание поросенка у них наиболее почетное.
   - Да брось! - сказал недовольно Халабуда и опустил Синенького на землю.
   Собирался разгореться какой-то спор, но пришел Коваль, а за Ковалем и
Лапоть.
   Коваль по-деревенски стеснялся начальства и моргал из-за плеча Брегель,
предлагая мне отойти в сторонку и поговорить. Лапоть начальства не
стеснялся:
   - Он, понимаете, думал, Коваль, что для него здесь пуховые перины
приготовлены. А я считаю - ничего не нужно откладывать. Сейчас собрание, и
прочитаем им нашу декларацию.
   Коваль покраснел от необходимости говорить при начальстве, да еще при
"бабском", но от изложения своей точки зрения не отказался:
   - На что мне твои перины, и не говори глупостей! А только - чи заставим
мы их подчиниться нашей декларации? И как ты его заставишь? Чи за комир
(воротник) его брать, чи за груды?
   Коваль опасливо глянул на Брегель, но настоящая опасность грозила с
другой стороны:
   - Как это: за груды? - тревожно спросила товарищ Зоя.
   - Да нет, это ж только так говорится, еще больше покраснел Коваль. - На
что мне ихние груды, хай им! Я завтра пойду в горком, нехай меня завтра
на село посылает...
   - А вот вы сказали: "мы заставим". Как это вы хотите заставить?
   Коваль от озлобления сразу потерял уважение к начальству и даже
ударился в другую сторону:
   - Та ну его к... Якого черта! Чи тут работа, чи теревени (болтовня)
бабськи... К чертову дьяволу!..
   И быстро ушел к клубу, пыльными сапогами выворачивая из куряжской почвы
остатки монастарских кирпичных тротуаров.
   Лапоть развел руками перед Зоей:
   - Я вам это могу обьяснить, как заставить. Заставить - это значит...
ну, значит, заставить, тай годи!
   - Видишь, видишь? - подпрыгнула товарищ Зоя перед Брегель. - Ну, что ты
теперь скажешь?
   - Синенький, играй сбор, - приказал я.
   Синенький вырвал сигналку из рк Халабуды, задрал ее к крестам собора и
разорвал тишину отчетливым, задорно-тревожным стакатто. Товарищ Зоя
приложила руки к ушам:
   - Господи, трубы эти!.. Командиры!.. Казарама!..
   - Ничего, - сказал Лапоть, - зато видите, вы уже поняли, в чем дело.
   - Звонок гораздо лучше, - мягко возразила Брегель.
   - Ну что вы: звонок! Звонок - дурень, он всегда одно и то же кричит. А
это разумный сигнал: общий сбор. А есть еще "сбор командиров", "спать", а
есть еще тревога. Ого! Если вот Ванька затрубит тревогу, так и покойник на
пожар выскочит, и вы побежите.
   Из-за углов флигелей, сараев, из-за монастырских стен показались группы
колонистов, направлящиеся к клубу. Малыши часто срывались на бег, но их
немедленно тормощили разные случайные впечатления. Горьковцы и куряжане
уже смешались и вели какие-то беседы, по всем признакам имевшие характер
нравоучения. Большинство куряжан все же держалось в стороне.
   В пустом прохладном клубе стали все тесной толпой, но белые сорочки
горьковцев отделились ближе к алтарному возвышению, и я заметил, что
это делалось по указанию Таранца, на всякий случай концентрировавшего
силы.
   Бросалась в глаза малочисленность ударного кулака горьковцев. На
четыреста человек собрания их было десятков пять: второй, третий и десятый
отряды возились с устройством скота, да у Осадчего на Рыжове осталось
человек двадцать, не считая рабфаковцев. Кроме того, наши девочки в счет
не шли. Их очень ласково, почти трогательно, с поцелуями и причитаниями
приняли куряжские девчата и разместили в своей спальне, которую недаром
Оля Ланова с таким увлечением приводила в порядок.
   Перед тем как открыть собрание, Жорка Волков  спросил у меня шепотом:
   - Значит, действовать прямо?
   - Действуй прямо, - ответил я.
   Жорка вышел на алтарное возвышение и приготовился читать то, что мы все
шутя называли декларацией. Это было постановление комсомольской
организации горьковцев, постановление, в которое Жорка, Волохов, Кудлатый,
Жевелий  и Горьковский вложили пропасть инициативы, остроумия, широкого
русского размаха и скрупулезной арифметики, прибавив к этому умеренную
дозу нашего горьковского перца, хорошей товарищеской любви и любовной
творческой жестокости.
   "Декларация" считалась до тех пор секретным документом, хотя в
обсуждении ее принимали участие очень многие - она обсуждалась несколько
раз на совещании членов бюро в Куряже, а во время моей поездки в колонию
была еще раз просмотрена и проверена с Ковалем и комсомольским активом.
   Жорка сказал небольшое вступительное слово:
   - Товарищи колонисты, будем говорить прямо: черт его знает, с чего
начинать! Но вот я вам прочитаю постановление ячейки комсомола, и вы сразу
увидите, с чего начинать и как оно все пойдет. Сейчас ты не работаешь и не
комсомолец, и не пионер, черте-шо, сидишь в грязи, и что ты такое сть
в самом деле? С какой точки тебя можно рассматривать? Прямо с такой точки:
ты есть продовольственная база для вшей, для клопов, тараканов, блох и
всякой сволочи.
   - А мы виноваты, что ли! - крикнул#35 кто-то.
   - А как же, конечно, виноваты, - немедленно отозвался Жорка. - Вы
виноваты, и здорово виноваты. Какое вы имеете право расти дармоедами, и
занудами, и сявками? Не имеете права. Не имеете права, и все! И грязь у
вас в то же время. Какой же человек имеет право жить в такой грязи? Мы
свиней каждую неделю с мылом моем, надо вам посмотреть. Вы думаете,
какая-нибудь свинья не хочет мыться или говорит: "Пошли вы вон от меня с
вашим "мылом"?  Ничего подобного:  кланяется и говорит:  "Спасибо". А у
вас мыла нет два месяцп...
   - Так не давали, - сказал с горькой обидой кто-то из толпы.
   Круглое лицо Жорки, еще не потерявшее синих следов ночной встречи с
классовым врагом, нахмурилось и поострело.
   - А кто тебе должен давать? Здесь ты хозяин. Ты сам должен считать, как
и что.
   - А у вас кто хозяин? Может, Макаренко? - спросил кто-то и спрятался в
толпе.
   Головы повернулись в сторону вопроса, но только круги таких же движений
ходили на том месте, и несколько лиц в центре довольно ухмылялись.
   Жорка широко улыбнулся:
   - Вот дурачье! Антону Семеновичу мы доверяем, потому что он наш, и мы
действуем вместе. А это здоровый дурень у вас спросил. А только пусть он
не беспокоится, мы и таких дурней научим, а то, понимаете, сидит и смотрит
по сторонам: где ж мой хозяин?
   В клубе грохнули хохотом: очень удачно Жорка сделал глупую морду
растяпы, ищущего хозяина.
   Жорка продолжал:
   - В советской стране хозяин есть пролетарий и рабочий. А вы тут сидели
на казенных харчах, гадили под себя, а политической сознательности у вас,
как у петуха.
   Я уже начинаю беспокоиться: не слишком ли Жорка дразнит куряжан, не
мешало бы поласковее. И в этот же момент тот же неуловимый голос
крикнул:
   - Посмотрим, как вы гадить будете!
   По клубу прошла волна сдержанного, вредного смеха и довольных,
понимающих улыбок.
   - Можешь свободно смотреть, - серьезно-приветливо сказал Жорка. Я тебе
могу даже кресло возле уборной поставить, сиди себе и смотри. И даже очень
будет для тебя полезно, а то и на двор ходить не умеешь.  Это все-таки
хоть и маленькая квалификация, а знать каждому нужно.
   Хоть и краснели куряжане, а не могли отказаться от смеха, держались
друг за друга и пошатывались от удовольствия. Девочки пищали, отвернувшись
к печке, и обижались на оратора. Только горьковцы деликатно сдерживали
улыбку, с гордостью посматривая на Жорку.
   Куряжане пересмеялись, и взоры их, направленные на Жорку, стали теплее
и вместительнее, точно и на самом деле они выслушали от Жорки вполне
приемлимую и полезную программу.
   Программа имеет великое значение в жизни человека. Даже самый
никчсемный человечишка, если видит перед собой не простое пространство
земли с холмами, оврагами, болотами и кочками, а пусть и самую скромную
перспективу - дорожки или дороги с поворотами, мостиками, посадками и
столбиками, - начинает и себя раскладывать по определенным этапикам,
веселее смотрит вперед, и сама природа в его глазах кажется более
упорядоченной: то - левая сторона, то - правая, то - ближе к дороге, а то
- дальше.
   Мы сознательно рассчитывали на великое значение всякой перспективности,
даже такой, в которой нет ни одного пряника, ни одного грамма сахара. Так
именно и была составлена декларация комсомольской ячейки, которую,
наконец, Жорка начал читать перед собранием:
      "Постановление ячейки ЛКСМ трудовой колонии имени Горького от
                            15 мая 1926 года.
   1. Считать все отряды старых горьковцев и новых в Куряже распущенными и
организовать немедленно новые двадцать отрядов в таком составе... (Жорка
прочитал список колонистов с разделением на отряды и имена командиров
отдельно).
   2. Секретарем совета командиров остается Лапоть, заведующим хозяйством
- Денис Кудлатый  и кладовщиком - Алексей Волков .
   3. Совету командиров предлагается провести в жизнь все намеченное в
этом постановлении и сдать колонию в полном порядке представителям
Наркомпроса и Окрисполкома в день первого снопа, который отпраздновать,
как полагается.
   4. Немедленно, то есть до вечера 17 мая, отобрать у воспитанников
бывшей куряжской колонии всю их одежду и белье, все постельное белье,
одеяла, матрацы, полотенца и прочее, не только казенное, но, у кого есть,
и свое, сегодня же сдать в дезинфекцию, а потом в починку.
   5. Всем воспитанникам и колонистам выдать трусики и голошейки, сшитые
девочками в старом колонии, а вторую смену выдать через неделю, когда
первая будет отдана в стирку.
   6. Всем воспитанникам, кроме девочек, остричься под машинку и получить
немедленно бархатную тюбетейку.
   7. Всем воспитанникам сегодня выкупаться, где кто может, а прачечную
предоставить в распоряжение девочек.
   8. Всем отрядам не спать в спальнях, а спать на дворе, под кустами или
где кто может, там, где выберет командир, до тех пор, пока не будет
закончен ремонт и оборудование новых спален в бывшей школе.
   9. Спать на тех матрацах, одеялах и подушках, которые привезены старыми
горьковцами, а сколько придется на отряд, делить без спора, много или
мало, все равно.
   10. Никаких жалоб и стонов, что не на чем спать, чтобы не было, а
находить разумные выходы из положения.
   11. Обедать в две смены целыми отрядами и из отряда в отряд не лазить.
   12. Самое серьезное внимание обратить на чистоту.
   13. До 1 августа мастерским не работать, кроме швейной, а работать на
таких местах:
   Разобрать монастырскую стену и из кирпича строить свинарню на 300
свиней.
   Покрасить везде окна, двери, перила, кровати.
   Полевые и огородные работы.
   Отремонтировать всю мебель.
   Произвести генеральную уборку двора и всего ската горы во все стороны,
провести дорожки, устроить цветники и оранжерею.
   Пошить всем колонистам хорошую пару костюмов и купитьк зиме обувь, а
летом ходить босиком.
   Очистить пруд и купаться.
   Насадить новый сад на южном склоне горы.
   Приготовить станки, материалы и инструмент в мастерских для работы с
августа".
   Несмотря на свлю внешнюю простоту, декларация произвела на всех очень
сильное впечатление. Даже нас, ее авторов, она поража жестокой
определенностью и требовательностью действия. Кроме того, - это потом
особенно отмечали куряжане - она вдруг показала всем, что наша
бездеятельность перед приездом горьковцев прикрывала крепкие намерения и
тайную подготовку, с пристальным учетом разных фактических явлений.
   Комсомольцами замечательно были составлены новые отряды. Гений Жорки,
Георгиевского и Жевелия позволил им развести куряжан по отрядам с
аптекарской точностью, принять во внимание узы дружбы и бездны ненависти,
характеры, наклонности, стремления и уклонения. Недаром в течение двух
недель передовой сводный ходил по спальням.
   С таким же добросовестным вниманием были распределены и горьковцы:
сильные и слабые, энергичные и шляпы, суровые и веселые, люди настоящие
и люди приблизительные - все нашли для себя место в зависимости от разных
соображений.
   Даже для многих горьковцев решительные строчки декларации были
новостью; куряжане же все встретили Жоркино чтение в полном ошеломлении.
Во время чтения кое-кто еще тихонько спрашивал соседа о плохо расслышанном
слове, кто-то удивленно подмылася на носки и оглядывался, кто-то сказал
даже: "Ого!" в самом сильном месте декларации, но, когда Жорка закончил, в
зале стояла тишина, и в тишине несмело подымались еле заметные, молчаливые
вопросики: что делать? Куда броситься? Подчиниться, протестовать, бузить?
Аплодировать, смеяться или крыть?
   Жорка скромно сложил листик бумаги. Лапоть иронически-внимательно
провел по толпе своими припухлыми веками и ехидно растянул рот:
   - Мне это не нравится. Я старый горьковец, я имел свою кровать,
постель, свое одеяло. А теперь я должен спать под кустом. А где этот
кустик? Кудлатый, ты мой командир, скажи, где этот кустик?
   - Я для тебя