- Да что же, он ухаживать еще лезет - щипается.
   - Правильно она тебя треснула, - сказал я Перепелятченко.
   Перепелятченко посмотрел на меня жалобно и застонал:
   - Так что ж? Значит, меня будут все бить? Меня и убить могут?
   - Чем такому расти, как ты, жалкому, так лучше пусть тебя убьют. Я тебя
больше защищать не буду.
   Перепелятченко улыбнулся недоверчиво:
   - Вы должны меня защищать.
   - А вот я не буду. Защищайся сам.
   - Я буду защищаться, так мне еще больше будет попадать.
   - Пускай попадает, а ты защищайся...
   К моему удивлению, Перепелятченко принял мой совет всерьез и в
ближайшие дни вступил в драку с каким-то задирчивым соседом в столовой. Их
обоих привел ко мне дежурный командир. Оба размазывали кровь на лицах,
желая демонстрировать как можно более кровавое зрелище. Я обоих прогнал
без всякого разбирательства. Перепелятченко после этого настолько вошел во
вкус драчливых переживаний, что уже приходилось защищать других от его
агрессии. Хлопцы обратили внимание на это явление и говорили
Перепелятченко:
   - Смотри, ты даже потолстел, как будто, Перепелятченко.
   И в самом деле, на наших глазах изменилась конституция этого существа.
Он стал прямее держаться, у него заблестели глаза, заиграли на костях
мускулы.
   И Евгеньев и Перепелятченко давно уже не беспокоили нас даже в часы
серьезных авралов и четвертых сводных. Другое дело Назаренко. Он и с виду
был хорош, и учился прекрасно, обещая быть потом незаурядным студентом, и
умен был, без сомнения, и развит. Но это был эгоист самого глупого пошиба,
свою собственную пользу неспособный видеть дальше ближайшего первичного
удовлетворения. Несмотря на свой ум и развитие, он не мог справиться с
этим эгоизмом, не умел и прикрыть его какой-нибудь политикой, а открыто и
злобно оперивался всегда, если ему казалось, будто что-нибудь грозит его
интересам. В сводных он ревниво следил, чтобы ему не выпало больше работы,
чем товарищу, и вообще старался тратить сил как можно меньше, глубоко
убежденный, что работа для здоровья вредна. Почти невозможно было
заставить его сделать что-нибудь вне расписания. В этом случае он шел на
прямой острый конфликт и доказывал, что никто не имеет права назначить его
на дополнительную работу. Назаренко не вступал в комсомол только потому,
что не хотел иметь никаких нагрузок. Он рассчитывал, что проживет и без
комсомола, ибо хорошо знал свои способности и делал на них откровенную
ставку.
   Я серьезно подозревал, что колонию он ненавидит и терпит ее только как
наименьшее из всех предложенных зол. Учился он настойчиво и успешно, и все
считали его наилучшим кандидатом на рабфак.
   Но когда пришло время выдавать командировки на рабфаки, мы с Ковалем
отказались внести в список фамилию Назаренко. Он потребовал от нас
обьяснений. Я сказал ему, что не считаю его закончившим воспитание и еще
посмотрю, как он будет вести себя дальше. Назаренко вдруг понял, что все
это значит еще один год пребывания в колонии, сообразил, что все
приобретения его эгоизма за год ничто в сравнении с такой катастрофической
потерей. Он обозлился и закричал:
   - Я буду жаловаться. Вы не имеете права меня задерживать. В институтах
требуются способные люди, а вы послали малограмотных, а мне просто мстите
за то, что я не выполнял ваших приказов.
   Колваль слушал, слушал этот крик и наконец потерял терпение.
   - Слушай ты, - сказал но Назаренко, - какой же ты способный человек,
если ты не понимаешь такого пустяка: нашим советским рабфакам такие, как
ты, не нужны. Ты шкурник.
Пусть будут у тебя в десять раз большие способности, а рабфака ты не
увидишь. А если бы мое право, я тебя собственной рукой застрелил бы, вот
здесь, не сходя с этого места. Ты - враг, ты думаешь, мы тебя не видим?
   После этого разговора Назаренко круто изменил политику, и Коваль
печалился:
   - Ну что ты будешь делать, Антон Семенович? Смотрите, как гад
прикидывается. Ну, что я могу сделать, он же меня обманет, сволочь, и всех
обманет.
   - А вы ему не верьте.
   - Да какое же право я имею не верить. Вы смотрите: он и работает, он и
газету, и на село, и в город, и мопр (Международная организация помощи
борцам революции, действовавшая в 20-30 гг.), как только что-нибудь
сделать, он уже тут, и лучше другого сделает, и в комсомол каждую неделю
подает заявление. Смотри ж ты, какая гадина попалась, а?
   Коваль с ненавистью посматривал на всегда улыбающегося, готового на все
Назаренко, всегда внимательно слушающего каждое его слово, всегда знающего
всю текущую и давно протекшую политику, знающего все формулы, законы,
декреты и даты, посматривал и грустил.
   Назаренко удесятерил энергию, приобрел и пустил в ход новые и еще не
виданные способы выражения, совершал чудеса и подвиги, и наступил момент,
когда Коваль сложил оружие и сказал мне:
   - Слопал меня, сволочь, ничего не поделаешь, придется дать
комсомольский билет.
   И вот Назаренко уже комсомолец. Вот идет к нам май, а там и каникулы, а
там и на рабфак ехать.
   Несмотря на страдания Коваля, Назаренко нас во всяком случае не
затруднял в ежедневной работе.

К ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ

(1) Горьковцев я все время видел среди куряжан. По дворе, по трое они
проникали в самую толщу куряжского общества, о чем-то говорили, почему-то
иногда хохотали, в некоторых местах вокруг их стройных... (слово написано
неразборчиво. - Сост.) фигур собирались целые грозди внимательных
слушателей. Было уже совершенно темно, когда Волохов нашел меня и взял за
локоть:
   - Антон Семенович, идемте ужинать. И поговорить надо. Это ничего, что
мы позвали ужинать товарища Гуляеву?
   В нашем "пионерском уголке" так приятно было увидеть Гуляеву в кругу
моих друзей! Как-то хорошо и уютно было подумать, что наш отряд не совсем
заброшен, что с нами уже в первый вечер делит наш ужин и наши заботы эта
милая женщина...
   Кудлатый доставал из чемоданов и раскрывал свертки, собранные в дорогу
практичной Екатериной Григорьевной. Гуляева, радостно улыбаясь, пристроила
огарок свечи в горлышко одеколонного флакона.
   - Чему вы так радуетесь? - спросил я.
   - Мне страшно нравится, что приехал ваш передовой сводный, - ответила
Гуляева, скажите мне, как всех зовут. Это командир Волохов, я знаю, а это
Денис Патлатый.
   - Кудлатый, - поправил я, и представил Гуляевой всех членов отряда...
   За ужином мы рассказали Гуляевой о передовом сводном. Хлопцы весело
тараторили о том, о сем, не оглядываясь на черные окна. А я оглядывался.
За окнами был Куряж... Ох... да еще не только Куряж, там за сотней
километров есть еше колония имени Горького.

(2) Появился на территории Куряжа только один Ложкин, о котором туземцы
отзывались как о самом лучшем воспитателе. Шелапутин заставлял хрипеть
старый колокол, а я бродил по клубу и вокруг него в ожидании общего
собрания. Ложкин подошел ко мне.
   Жизнь за ним плохо ухаживала, и поэтому предстал предо мною в довольно
запутанном виде: брючки на Ложкине узенькие и короткие, а вытертая
толстовка явно преувеличена. В этом костюме Ложкин похож на одного
морского зверя, называется он... (слово написано неразборчиво. - Сост.).
   Впрочем, у Ложкина есть физиономия, одна из тех физиономий, на которой
что-то написано, но прочитать ничего нельзя, как в письме, побывавшем под
дождем. Очень возможно, что он носит усы и бороду, но вполне вероятно, что
он просто давно не брился.
У него скуластое лицо, но, может быть, это от плохого питания - кажется.
Его возраст между 25 и 40 годами, говорит басом, но скорее всего это не
бас, а профессиональный ларингит. И в этот день и в последующие Ложкин
буквально не отставал от меня - надоел мне до изнеможения. Ходит за мной и
говорит, и говорит. И говорит, говорит чаще тогда, когда я беседую с
кем-нибудь другим, когда я его не слушаю и отвечаю невпопад. Страшно
хочется схватить его за горло, немножко придавать и посадить на
какой-нибудь скамейке, чтобы он чуточку помолчал.
   - Ребята здесь социально запущенные и, кроме того, деморализованы, да,
деморализованы. Вы обратите на это внимание - деморализованы. Последние
выводы педагогики говорят - обусловленное поведение. Хорошо. Но какое же
может быть обусловленное поведение, если, извините, он крадет, а ему никто
не препятствует? У меня к ним есть подход, и они всегда ко мне обращаются
и уважают, но все-таки я был 2 дня у тещи, заболела - так вынули стекло и
все решительно украли, остался как мать родила в этой толстовке, да и то
не моя, а товарища. Почему - спрашивается?

(3) Составители нравственных прописей и человеческих классификаций, даже и
они признают, что кража булок или кража колбасы с намерением немедленно
потребить эти ценности, если к такому потреблению имеются убедительные
призывы желудка, едва ли могут рассматриваться как признаки нравственного
падения. Беспризорные эту концепцию несколько расширяли и практически
защищали тезис, утверждавший, что призывы желудка могут быть направлены не
обязательно на булку и не обязательно на колбасу, а, скажем, на ридикюль в
руках какой-нибудь раззявы женского пола или на торчащий из кармана
раззявы мужского пола бумажник. Одним словом, понятие потребительной
ценности в головах беспризорных складывалось не так формально, как в
головах учителей нравственности, да и вообще беспризорные никогда не
отличались склонностью к формализму...
   ...Недоговоренность между беспризорными и учеными и приводила к тому,
что последние считали первых явлениями нравственного или безнравственного
порядка, а сами беспризорные полагали, что они все делают для того, чтобы
сделаться металлистом или хотя бы шофером. Быть металлистом - это вообще
мечта всех советских уркаганов, а о беспризорных уже и говорить нечего, в
этом главное отличие нашей уголовной стихии от стихии буржуазной...

(4) ...Уловить нюансы различия между такими штуками, как реорганизация,
глупости, уплотнение, головотяпство, разукрупнение, портачество,
пополнение, свертывание, развертывание и идиотизм. В мою задачу не входит
исследование о целях и задачах этого творчества, вероятно, какие-то цели и
задачи бывали. И если эти цели и задачи состояли в том, чтобы окончательно
сбить с толку и заморочить хороших нормальных детей, вконец деморализовать
их и лишить естественного права ребенка на постоянный свой коллектив,
заменявший семью, то необходимо признать, что эти цели были достигнуты.
Большинство куряжан могли написать на своем знамени нечто из Данте:
"Оставь надежду навсегда", ибо единственно чего они могли ожидать в
ближайшем будущем - это очередная реорганизация. А так как я прибыл в
Куряж тоже с реорганиазаторскими намерениями, то и встретить меня должно
было то самое тупое безразличие, которое являлось единственной защитной
позой каждого беспризорного против педагогических пасьянсов.
   Само собою разумеется, это тупое безразличие было в то же время
и продуктом длительного воспитательного процесса и ему соответствовали
многие, очень многие характерные подробности. Черт возьми, человеческое
существо все же чрезвычайно нежная штука, и наделать в нем всякой порчи
очень нетрудно. Эти куряжане были в возрасте 13-15 лет, но на их
физиономиях уже крепко успели отпечататься разнообразные атавизмы.

(5) Миша был многословен, как свекровь, он мог часами развивать самую
небольшую тему, в особенности если она имела некоторое отношение к морали.
Миша при этом никогда не смущшался небольшой шепелявостью собственной
речи, неясностью некоторых звуков. Может быть, он знал, что эти недостатки
делали его речь особенно убедительной.
   Ховрах наконец плюет и уходит. Мишино самолюбие нисколько не задевается
нечувствительностью Ховраха к морали, Миша ласково говорил вслед:
   - Иди погуляй, детка, погуляй, что ж.
   Самая беда в том и заключается, что гулять для Ховраха как-то уже и
неудобно.


Неудобно гулять и для Чурила, и для Короткова, Поднебесного... (слово
написано неразборчиво. - Сост.) и для Перца, вообще для всей куряжской
аристократии.

(6) Все-таки почувствовали куряжане, что мои главные силы всего в тридцати
километрах, и самое главное, что они не стоят на месте, а довольно быстро
едут, и прямо в Куряж. Куряжане сегодня встали рано, умывались даже, даже
подметали в спальнях. Целыми десятками они бродили поближе к нашему штабу,
и на их лицах было разлито то невыразительное томление, которое всегда
бывает у людей перез приездом нового начальника. Собираясь в Люботин, я
вышел на крыльцо пионерской комнаты, окруженной орлами передового
сводного, и увидел, что большинство куряжан не может, физически не в
состоянии удалиться от нашей группы больше чем на пятьдесят метров. Они
стоят у стен домов, у кустов сирени, у ворот монастыря, сидят на
изгородях. Между ними с небывалой еще свободой летают, как ординарцы в
военном стане, пацаны Вани Зайченко. Я отметил тонкое чувство стиля в
десятом отряде, я в душе отсалютовал этой милой группе мальчиков, таких
прекрасных и таких благородных, что в сравнении с ними благородство
какого-нибудь дворянина просто отвратительное лицедейство.
   Я заметил также, как принарядились сегодня девочки, из каких-то
чудесных сундучков вытащили они свеженькие кофточки и новенькие... (слово
написано неразборчиво. - Сост.). Между ними я вижу и Гуляеву, которая
приветствует меня праздничной улыбкой. Разве это враги? Но где-то на
переферии моего поля зрения бродят многие хмурые фигуры, а в дверях клуба
стоят коротковцы и с едловым видом что-то обсуждают. Пожайлуста,
отступления все равно не будет. Я вынул из кармана фельдмаршальский жезл,
основательно взмахнул им в воздухе и сказал Горовичу нарочито громко и
повелительно:
   - Петр Иванович, горьковцы войдут в колонию около двух часов дня.
Выстроить воспитанников для отдачи чести знамени.
   Петр Иванович щелкнул каблуками, чутко повел талией и поднял руку в
спокойном в спокойном и уверенном ответе.
   - Есть, товарищ заведующий.
   Я не знаю, насколько я имел величественный вид, усаживаясь на тряскую,
крикливую, дребезжащую и чахоточную линейку, но туземцы смотрели на меня с
глубоким почтением.
   И все-таки я ни одной минутки не был уверен, что генеральный бой
окончится в мою пользу. Ведь я нуждался вовсе не в знаках почтения, для
меня необходимо было придушить весь этот дармоедческий стиль, для которого
знаки почтения, как известно, вовсе не противопоказаны.

(7) Разве такой должен быть характер у большевика?
   - Вот чудак, - ответил я Марку, - что ж, по-твоему, все большевики
должны быть на одну мерку? Они песни поют, а ты думаешь. Чем плохо?
   - Так смотря о чем я думаю, вы посудите.
   Марк раз пять быстро взмахнул ресницами:
   - Они не боятся, а я боюсь.
   - Чего.
   - Вы не думайте, что я боюсь за себя. За себя ничуть не боюсь. А я
боюсь за них. У них было хорошее счастье, а теперь им, наверное, будет
плохо, и кто его знает, чем это кончится...
   - А ты знаешь, Марк, какое у них было самое главное счастье? - задал я
вопрос.
   - Я думаю, что знаю. У них был хороший труд и, кроме того, свободный
труд.
   - Этого еще мало, Марк. У них была готовность к борьбе, а теперь они
идут на эту борьбу, потому они и счастливы.
   - А вы скажите, для чего им было идти наборьбу, если им было и так
хорошо?
   Марк вдруг улыбнулся, и я сразу понял, чего не хватало этому юноше,
чтобы быть большевиком. Но я не успел на этот раз ничего разьяснить ему,
потому что над самым моим ухом Синенький оглушительно заиграл сигнал
общего сбора. Я мгновенно сообразил - сигнал атаки!
   И вместе со всеми бросился к вагону.

(8) Я внимательно присмотрелся к этому заблудшему существу и попытался
ласково ей растолковать:
   - Товарищ Зоя, если наше воспитание будет вообще успешным, вы не
станете протестовать?
   - Смотря какой успех, и для кого он кажется успехом.
   - Как для кого кажется? Для вас и для меня.
   - Наверное, у нас разные вкусы, товарищ Макаренко. По моему мнению,
воспитание должно быть основано на науке, а по вашему - на здравом
смысле и на правилах свиноводства.
   - На какой это науке? - спросил я уже не так ласково.
   - Ах, вы даже не знаете, на какой науке? Да, я и забыла, что вы не
читаете педагогической литературы. Вероятно, поэтому ваш идеал воспитания
- свиньи.
   Товарищ Зоя так покраснела, так была некрасиво и так очевидно для меня
глупа, что я получил возможность снова возвратиться к ласковому тону:
   - Нет, идеал у меня другой.
   - Не свинья?
   - Нет.
   - А кто?
   - Вы.
   Брегель бесшабашно треснула о землю своей важностью и расхохоталась.

(9) ...из толпы Ховрах.
   - Ага! - обрадовался Жорка. - А кто виноват? Дяди и тети виноваты,
Пушкин виноват? Ты на них, товарищ, не сворачивай, мало ли кому чего
хочется? Скажем, Чемберлену захочется побить советскую власть. Так ты
будешь сидеть и хныкать? Скажи, какой этот несимпатичный Чемберлен, набил
мне морду, гад?
   Куряжане, хотя и не знакомы были с Чемберленом и его желаниями,
засмеялись и ближе переступили к Жорке.
   - Вы виноваты, - строго протянул руку вперед оратор. - Вы виноваты. Вы
не имеете такого права расти дармоедами, занудами, сявками... (слово
написано неразборчиво. - Сост.) не имеете права. А если какой-нибудь дурак
сказал вам, понимаете, что вы имеете право, так вы на него посмотрите
хорошенько, и вы сразу видите, что он дурак, а вам какая честь дураков
слушать. И грязь у вас в то же время. Как же человек может жить в такой
грязи? Мы свиней каждую неделю моем с мылом, надо вам посмотреть, вы
думаете, что какая-нибудь свинья не хочет мыться и говорит: "Пошел ты вон
со своим мылом"? Ничего подобного, кланяется и говорит спасибо. А у вас
мыла нет два месяца.

(10) - Так. Это все конечно... довольно организованно. Там у этого Жевелия
целый магазин: ведра, тряпки, веники. Но у него их никто не получает...
   - Значит, командиры еше не кончили подготовки... еще рано...
   К столовой начали прибегать захлопотанные командиры.
   - Для чего они собираются? - спросила Брегель, провожая пристальным
взглядом каждого мальчика.
   - Таранец будет распределять столы между отрядами. Столы в столовой.
   - Кто такой Таранец?
   - Сегодняшний дежурный командир.
   - Очередной дежурный?
   - Да.
   - Он часто дежурит?
   - Приблизительно два раза в месяц.
   Брегель возмущенно наморщила подбородок.
   - Серьезно, товарищ Макаренко, вы, вероятно, просто шутите. Я прошу вас
серьезно со мной говорить. Или я действительно ничего не понимаю. Как это
так? Мальчик дежурный распределяет столовую, а вы спокойно здесь стоите.
Вы уверены, что Таранец ваш все это сделает правильно, никого не обидит,
наконец... он может просто ошибиться.
   Гуляева снизу посмотрела на нас и улыбнулась. И я улыбнулся ей.
   - Это, видите ли, не так трудно. Таранец - старый колонист. И кроме
того, у нас очень старый, очень хороший закон.
   - Интересно. Закон...
   - Да. Закон. Такой: все приятное и все неприятное или трудное
распределяется между отрядами по порядку их номеров.
   - Как это? Что ж такое: не понимаю.
   - Это очень просто. Сейчас первый отряд получает самое лучшее место в
столовой, за ним второй, и так далее.
   - Хорошо. А "неприятное", что это такое?
   - Бывает очень часто так называемое неприятное. Ну, вот например: если
сейчас нужно будет проделать какую-нибудь срочную внеплановую работу, то
будет вызван первый отряд, за ним второй. Когда будут распределять уборку,
первому отряду в первую очередь дадут чистить уборные. Это, конечно,
относится к работам очередного типа.
   - Это вы придумали такой ужасный закон?
   - Нет, почему я? Это хлопцы. Для них так удобнее: ведь такие
рапспределения делать очень трудно, всегдап будут недовольные. А теперь
это делается механически. Очередь передвигается через месяц.
   - Так... Значит, ваш двадцатый отряд будет чистить уборные только через
20 месяцев?
   - Кошмар. Но ведь через 20 месяцев в этом отряде будут уже новые дети.
   Ведь так же?
   - Да, отряд значительно обновится. Но это ничего не значит. Вы же