которые обязательно воспользуются случаем и поднимут страшный визг: в
колонии половая распущенность, в колонии мальчики живут с девочками. Меня
пугала и самая обстановка в колонии, и затруднительное положение Раисы как
воспитанницы. Я просил Осипову поговорить с Раисой "по душам".
   Раиса решительно отрицала беременность и даже обиделась:
   - Ничего подобного! Кто это выдумал такую гадость? И откуда это пошло,
что и воспитательницы стали заниматься сплетнями?

   Осипова, бедная, в самом деле почувствовала, что поступила нехорошо,
Раиса была очень полна, и кажущуюся беременность можно было обьяснить
просто нездоровым ожирением, тем более что на вид действительно
определенного ничего не было. Мы Раисе поверили.
   Но через неделю Задоров вызвал меня вечером во двор, чтобы поговорить
наедине.
   - Вы знаете, что Раиса беременна?
   - А ты откуда знаешь?
   - Вот чудак! Да что же, не видно, что ли? Это все знают - я думал, что
и вы знаете.
   - Ну а если беременна, так что?
   - Да ничего... Только чего она скрывает это? Ну, беременна - и
беременна, а чего вид такой делает, что ничего подобного. Да вот и письмо
от Корнеева. Тут... видите... - "дорогая женушка". Да мы это и раньше
знали.
   Беспокойство усилилось и среди педагогов. Наконец меня вся эта история
начала злить.
   - Ну чего так беспокоиться? Беременна, значит, родит. Если теперь
скрывает, то родов уже нельзя будет скрыть. Ничего ужасного нет, будет
ребенок, вот и все.
   Я вызвал Раису к себе и спросил:
   - Скажи, Раиса, правду: ты беременна?
   - И чего ко мне все пристают? Что это такое, в самом деле, - пристали
все, как смола: беременна да беременна! ничего подобного, понимаете или
нет?
   Раиса заплакала.
   - Видишь ли, Раиса, если ты беременна, то не нужно этого скрывать. Мы
тебе поможем устроиться на работу, хотя бы и у нас в колонии, поможем и
деньгами. Для ребенка все нужно же приготовить, пошить и все такое...
   - Да ничего подобного! Не хочу я никакой работы, отстаньте!
   - Ну, хорошо, иди.
   Так ничего в колонии и не узнали. Можно было бы отправить ее к врачу на
исследование, но по этому вопросу мнения педагогов разделились. Одни
настаивали на скорейшем выяснении дела, другие поддерживали меня и
доказывали, что для девушки такое исследование очень тяжело и
оскорбительно, что, наконец, и нужды в таком исследовании нет, - все равно
или поздно вся правда выяснится, да и куда спешить: если Раиса беременна,
то не больше как на пятом месяце. Пусть она успокоится, привыкнет к этой
мысли, а тем временем и скрывать уже станет трудно.
   Раису оставили в покое.
   Пятнадцатого апреля в городском театре было большое собрание педагогов,
на этом собрании я читал доклад о дисциплине. В первый вечер мне удалось
закончить доклад, но вокруг моих положений развернулись страстные прения,
пришлось обсуждение доклада перенести на второй день. В театре
присутствовали почти все наши воспитатели и кое-кто из старших колонистов.
Ночевать мы остались в городе.
   Колонией в то время уже заинтересовались не только в нашей губернии, и
на другой день народу в театре было видимо-невидимо. Между прочими во-
просами, какие мне задавали, был и вопрос о совместном воспитании. Тогда
совместное воспитание в колониях для правонарушителей было запрещено
законом; наша колония была единственной в Союзе, проводившей опыт
совместного воспитания.
   Отвечая на вопрос, я мельком вспомнил о Раисе, но даже возможная
беременность ее в моем представлении не меняла ничего в вопросе о
совместном воспитании. Я доложил собранию о полном благополучии у нас в
этой области.
   Во время перерыва меня вызвали в фойе. Я наткнулся на запыхавшегося
Братченко: он верхом прилетел в город и не захотел сказать ни одному из
воспитателей, в чем дело.
   - У нас несчастье, Антон Семенович. У девочек в спальне нашли мертвого
ребенка.
   - Как - мертвого ребенка?!
   - Мертвого, совсем мертвого. В корзине Раисиной. Ленка мыла полы и
зачем-то заглянула в корзинку, может, взять что хотела, а там - мертвый
ребенок.
   - Что ты болтаешь?
   Что можно сказать о нашем самочувствии? Я никогда еще не переживал
такого ужаса. Воспитательницы, бледные и плачущие, кое-как выбрались из
театра и на извозчике поехали в колонию. Я не мог ехать, так как мне еще
нужно было отбиваться от нападений на мой доклад.
   - Где сейчас ребенок? - спросил я Антона.
   Иван Иванович запер в спальне. Там, в спальне.
   - А Раиса?
   - Раиса сидит в кабинете, там ее стерегут хлопцы.
   Я послал Антона в милицию с заявлением о находке, а сам остался
продолжать разговоры и дисциплине.
   Только к вечеру я был в колонии. раиса сидела на деревянном диване в
моем кабинете, растрепанная и в грязном переднике, в котором она работала
в прачеченой. Она не посмотрела на меня, когда я вошел, и еще ниже
опустила голову. На том же диване Вершнев обложился книгами: очеивдно, он
искал какую-то справку, потому что быстро перелистывал книжку за книжкой и
ни на кого не обращал никакого внимания.
   Я распорядился снять замок спальни и корзинку с трупом перенести в
бельевую кладовку. Поздно вечером, когда уже все разошлись спать, я
спросил Раису:
   - Зачем  ты это сделала?
   Раиса подняла голову, посмотрела на меня тупо, как животное, и
поправила фартук на коленях.
   - Сделала - и все.
   - Почему ты меня не послушала?
   Она вдруг тихо заплакала.
   - Я сама не знаю.
   Я оставил ее ночевать в кабинете под охраной Вершнева, читательская
страсть которого гарантировала его совершенную бдительность. Мы все
боялись, что Раиса над собой что-нибудь сделает.
   Наутро приехал следователь, следствие заняло немного времени,
допрашивать было некого. Раиса рассказала о своем преступлении в скупых,
но точных выражениях. Родила она ребенка ночью, тут же в спальне, в
которой спало еще пять девочек. Ни одна из них ночью не проснулась. Раиса
обьяснила это как самое простое дело:
   - Я старалась не стонать.
   Немедленно после родов она задушила ребенка платком. Отрицала
преднамеренное убийство:
   - Я не хотела так сделать, а он стал плакать.
   Она спрятала труп в корзинку, с которой ездила на рабфак, и
рассчитывала в следующую ночь вынести его и бросить в лесу. Думала, что
лисицы сьедят и никто ничего не узнает. Утром пошла на работу в прачечную,
где девочки стирали свое белье. Завтракала и обедала со всеми колонистами,
была только ":скучная", по словам хлопцев.
   Следователь увез Раису с собой, а труп распорядился отправить в трупный
покой одной из больниц для вскрытия.
   Педагогический персонал этим событием был деморализован до последней
степени. Думали, что для колонии настали последние времена.
   Колонисты были в несколько приподнятом настроении. Девочек пугала
вечерняя темнота и собственная спальня, в которой они ни за что не хотели
ночевать без мальчиков. Несколько ночей у них в спальне торчали Задоров и
Карабанов. Все это кончилось тем, что ни девочки, ни мальчики не спали и
даже не раздевались. Любимым занятием хлопцев в эти дни стало пугать
девчат: они являлись под их окнами в белых простынях, устраивали кошмарные
концерты в печных ходах, тайно забирались под кровать раисы и вечером
оттуда пищали благим матом.
   К самому убийству хлопцы отнеслись как к очень простой вещи. При этом
все они составляли оппозицию воспитателям в обьяснении возможных
побуждений Раисы. Педагоги были уверены, что Раиса задушила ребенка в
припадке девичьего стыда: в напряженном состоянии среди спящей спальни
действительно нечаянно запищал ребенок - стало страшно, что вот-вот
проснутся.
   Задоров разрывался на части от смеха, выслушивая эти обьяснения слишком
психологически настроенных педагогов.
   - Да бросьте эту чепуху говорить! Какой там девичий стыд! Заранее все
было обдумано, потому и не хотела признаться, что скоро родит. Все заранее
обдумали и обсудили с Корнеевым. И про корзинку заранее, и чтобы в лес
отнести. Если бы она от стыда сделала, разве она так спокойно пошла бы на
работу утром? Я бы эту самую раису, если бы моя воля, завтра застрелил бы.
Гадиной была, гадиной всегда и останется. А вы про девичий стыд! Да у нее
никакого стыда никогда не было.
   - В таком случае какая же цель, зачем это она сделала? - ставили
педагоги убийственный вопрос.
   - Очень простая цель: на что ей ребенок? С ребенком возиться нужно - и
кормить, и все такое. Очень нужен им ребенок, особенно Корнееву.
   - Ну-у! Это не может быть...
   - Не может быть? Вот чудаки! Конечно, Раиса не скажет, а я уверен, если
бы взять ее в работу, так там такое откроется...
Ребята были согласны с Задоровым без малейших намеков на сомнение.
Карабанов был уверен в том, что "такую штуку" Раиса проделывает не первый
раз, что еще до колонии, наверное, что-нибудь было.
   На третий день после убийства Карабанов отвез труп ребенка в какую-то
больницу. Возвратился он в большом воодушевлении:
   - Ой, чого я там тилько не бачив! Там в банках понаставлено всяких
таких пацанов, мабудь десятка три. Там таки страшни:  з такою головою,
одно - ножки скрючило, и не разберешь, чы чоловик, чы жаба яка. наш -
куды! Наш - найкращий.
   Екатерина Григорьевна укоризненно покачала головой, но и она не могла
удержаться от улыбки:
   - Ну что вы говорите, Семен, как вам не стыдно!
   Кругом хохочут редбята, им уже надоели убитые, постные физиономии
воспитателей.
   Через три месяца Раису судили. В суд был вызван весь педсовет колонии
имени Горького. В суде царствовали психология и теория девичьего стыда.
Судья укорял нас за то, что мы не воспитали правильного взгляда.
Протестовать мы, конечно, не могли, Меня вызвали на совещание суда и
спросили:
   - Вы ее снова можете взять в колонию?
   - Конечно.
   Раиса была приговорена условно на восемь лет и немедленно отдана под
ответственный надзор в колонию.
   К нам она возвратилась как ни в чем не бывало, принесла собою
великолепные желтые полусапожки и на наших вечеринках блистала в вихре
вальса, вызывая своими полусапожками непереносимую зависть наших прачек и
девчат с Пироговки.
   Настя Ночевная сказала мне:
   - Вы Раису убирайте с колонии, а то мы ее сами уберем. Отвратительно
жить с нею в одной комнате.
   Я поспешил устроить ее на работу на трикотажной фабрике.
   Я несколько раз встречал ее в городе. В 1928 году я приехал в этот
город по делам и неожиданно за буфетной стойкой одной из столовых увидел
Раису и сразу ее узнал: она раздобрела и в то же время стала мускулистее и
стройнее.
   - Как живешь?
   - Хорошо. Работаю буфетчицей. Двое детей и муж хороший.
   - Корнеев?
   - Э, нет, - улыбнулась она, - старое забыто. Его зарезали на улице
давно... А знаете что, Антон Семенович?
   - Ну?
   - Спасибо вам, тогда не утопили меня. Я как пошла на фабрику, с тех пор
старое выбросила.


                               16. Габерсуп

   Весною нагрянула на нас новая беда - сыпной тиф. Первым заболел Костя
Ветковский#32.

ПРИМЕЧАНИЕ 32 с.500. Далее в "Пед поэме" 1935 с.143 следует: 
"Его влияние в колонии было огромно: он был самый культурный 
колонист, умен, приветлив, очень вежлив. Но в то же время он 
умел, не теряя достоинства, быть хорошим товарищем и очень много 
помогал ребятам в их школьных делах. Его все любили".

   Врача в колонии не было. Екатерина Григорьевна, побывавшая когда-то в
медицинском институте, врачевала в тех необходимых случаях, когда и
без врача обойтись невозможно и врача приглашать неловко. Ее специальностью
уже в колонии сделались чесотка и скорая помощь при порезах, ожогах,
ушибах, а зимой, благодаря несовершенству нашей обуви, у нас много было
ребят с отмороженными ногами. Вот, кажется, и все болезни, которыми
снисходительно болели колонисты, - они не отличались склонностью возиться
с врачами и лекарствами.
   Я всегда относился к колонистам с глубоким уважением именно за их
медицинскую непритязательность и сам много у них в этой области научился.
У нас сделалось совершенно привичным не считаться больным при температуре
в тридцать восемь градусов, и соответствующей выдержкой мы один перед
другим щеголяли. Впрочем, это было почти необходимым просто потому, что
врачи к нам очень неохотно ездили.
   Вот почему, когда заболел Костя и у него оказалась температура под
сорок, мы отметили это как новость в колонистском быту. Костю уложили в
постель и старались оказать ему всяческое внимание. По вечерам у его
постели собирались приятели, а так к нему многие относились хорошо, то его
вечером окружала целая толпа. Чтобы не лишать Костю общества и не смущать
ребят, мы тоже у кровати больного проводили вечерние часы.
   Дня через три Екатерина Григорьевна тревожно сообщила мне о своем
беспокойстве: очень похоже на сыпной тиф. Я запретил ребятам подходить к
его постели, но изолировать Костю как-нибудь по-настоящему было все равно
невозможно: приходилось и заниматься в той же комнате и собираться
вечером.
   Еще через день, когда Ветковскому стало очень плохо, мы завернули его в
ватное одеяло, которым он укрывался, усадили в фаэтон, и я повез его в
город.
   В приемной больницы ходят, лежат и стонут человек сорок. Врача должного
нет. Видно, тут давно сбились с ног и что помещение больного в больницу
ничего особенно хорошего не сулит. Наконец приходит врач. Лениво подмыает
рубашку у нашего Ветковского, старчески кряхтит и лениво говорит
записывающему фельдшеру:
   - Сыпной. В больничный городок.
   За городом, в поле, от войны осталось десятка два деревянных бараков. Я
долго брожу между сестрами, санитарами, выносящими закрытые простынями
носилки. Говорят, что больного должен принять дежурный фельдшер, но никто
не знает, где он, и никто не хочет его найти. Я, наконец, теряю терпение и
набрасываюсь на ближайшую сестру, употребляя слова "безобразие",
"бесчеловечно", "возмутительно". Мой гнев приносит пользу: Костю раздевают
и куда-то ведут.
   Возвратясь в колонию, я узнал, что слегли с такой же температурой
Задоров, Осадчий и Белухин. Задорова, впрочем, я застал еще на ногах в тот
самый момент, когда он отвечал на уговоры Екатерины Григорьевны лечь в
постель:
   - И какая вы женщина странная! Ну, чего я лягу? Я вот сейчас пойду в
кузницу, там меня Софрон моментально вылечит...
   - Как вас Софрон вылечит? Что вы говорите глупости!..
   - А вот тем самым, что и себя лечит: самогон, перец, соль, олеонафт и
немного колесной мази! - заливался Задоров по обыкновению выразительно и
открыто.

   - Смотрите, Антон Семенович, до чего вы их распустили! - обращается ко
мне Екатерина Григорьевна. - Он будет лечиться у Софрона!.. Ступайте,
укладывайтесь!
   От Задорова несло страшным жаром, и было видно, что он еле держится на
ногах. Я взял его за локоть и молча направил в спальню. В спальне уже
лежали в кроватях Осадчий и Белухин. Осадчий страдал и был недоволен своим
состоянием. Я давно заметил, что такие "боевые" парни всегда очень трудно
переносят болезнь. Зато Белухин по обыкновению был в радужном настроении.
   Не было в колонии человека веселее и радостнее Белухина. Он происходил
из стобового рабочего рода в Нижнем Тагиле; во время голода отправился за
хлебом, в Москве был задержан при какой-то облаве и помещен в детский дом,
оттуда убежал и освоился на улице, снова был задержан и снова убежал. Как
человек предприимчивый, он старался не красть, а больше спекулировал, но
сам потом рассказывал о своих спекуляциях с добродушным хохотом, так они
всегда были смелы, своеобразны и неудачны. Наконец Белухин убедился, что
он для спекуляции не годится, и решил ехать на Украину.
   Белухин когда-то учился в школе, знал обо всем понемножку, парень был
разбитной и бывалый, но на удивление и дко неграмотный. Бывают такие
ребята: как будто всю грамоту изучил, и дроби знает, и о процентах имеет
понятие, но все это у него удивительно коряво и даже смешно получается.
Белухин и говорил на таком же корявом языке, тем не менее умном и с
огоньком.
   Лежа в тифу, он был неистощимо болтлив, и, как всегда, его остроумие
удваивалось случайно комическим сочетанием слов:
   - Тиф - это медицинская интеллигентность, так почему она прицепилась к
рабочему от природы? Вот когда социализм уродится, тогда эту бациллу и на
порог не пустим, а если, скажем, ей приспичит по делу: паек получить или
что, потому что и ей же, по справедливости, жить нужно, так обратись к
моему секретарю-писателю. А секретарем приклепаем Кольку Вершнева, потому
он с книжкой, как собака с блохой, не разлучается. Колька интеллигентность
совершит, и ему - что блоха, что бацилла соответствует по демократическому
равносилию.
   - Я буду секретарем, а ты что будешь делать при социализме? -
спрашивает Колька Вершнев, заикаясь.
   Колька сидит в ногах у Белухина, по обыкновению с книжкой, по
обыкновению взлохмаченный и в изодранной рубашке.
  - А я буду законы писать, как вот тебя одеть, чтобы у тебя
приспособленность к человечеству была, а не как к босяку, потому что это
возмущает даже Тоську Соловьева. Какой же ты читатель, если ты на обезьяну
похож? Да и то не у всякого обезьянщика черная выступает. Правда ж,
Тоська?
   Хлопцы хохотали над Вершневым. Вершнев не сердился и любовно
посматривал на Белухина серыми добрыми глазами. Они были большими
друзьями, пришли в колонию вместе и рядом работали в кузнице, только
Белухин уже стоял у наковальни, а Колька предпочитал дуть мехом, чтобы
иметь одну свободную руку для книжки.
   Тоська Соловьев, чаще называвшийся Антоном Семеновичем, - были
мы с ним двойные тезки - имел отроду только десять лет. Он был найден
Белухиным в нашем лесу умирающим от голода уже в беспамятстве. На Украину
он выехал из Самарской губернии вместе с родителями, в дороге потерял
мать, а что потом было, и не помнит. У Тоськи хорошенькое, ясное, детское
лицо, и оно всегда обращено к Белухину. Тоська, видимо, прожил свою
маленькую жизнь без особенно сильных впечатлений, и его навсегда поразил и
приковал к себе этот веселый, уверенный зубоскал Белухин, который
органически не мог бояться жизни и всему на свете знал цену.
   Тоська стоит в головах у Белухина, и его глазенки горят любовью и
восхищением. Он звенит взрывним дискантным смехом ребенка:
   - Черная обезьяна!
   - Вот Тоська у меня будет молодец, - Белухин вытаскивает его из-за
кровати.
   Тоська в смущении склоняется на белухинский живот, покрытый ватным
одеялом.
   - Слушай, Тоська, ты книжки не так читай, как Колька, а то, видишь, он
всякую сознательность заморочил себе.
   - Не от книжки читает, а книжки его читают, - сказал Задоров с соседней
кровати.
   Я сижу рядом за партией в шахматы с Карабановым и думаю: "Они, кажется,
забыли, что у них тиф".
   - Кто-нибудь там, позовите Екатерину Григорьевну.
   Екатерина Григорьевна приходит в образе гневного ангела.
   - Это что за нежности? Почему здесь Тоська вертится? Вы соображает
что-нибудь? Это ни на что не похоже!
   Тоська испуганно срывается с кровати и отступает. Карабанов цепляется
за его руку, приседает и в паническом ужасе дурашливо отшатывается в
угол:
   - И я боюсь...
   Задоров хрипит:
   - Тоська, так ты же и Антона Семеновича возьми за руку. Что же ты его
бросил?
   Екатерина Григорьевна беспомощно оглядывается среди радостной толпы.
   - Совершенно так, как у зулусов.
   - Зулусы - это которые без штанов ходят, а для продовольствия
употребляют знакомых, - говорит важно Белухин. - Подойдет этак к барышне:
"Позвольте вас сопроводить". Та, конечно, рада: "Ах, зачем же, я сама
проводюся". - "Нет, как же можно, разве можно, чтобы самой" Ну, до
переулка доведет и слопает. И даже без горчицы.
   Из дальнего угла раздается заливчатый дискант Тоськи. И Екатерина
Григорьевна улыбается:
   - Там барышень едят, а здесь малых детей пускают к тифозному. Все
равно.
   Вершнев находит момент отомстить Белухину:
   - Зззулусы нне едят ннникаких ббарышень. И конечно, кккультурнее ттебя.
Зззаразишь Тттоську.
   - А вы, Вершнев, почему сидите на этой кровати? - замечает е