садчий? - спросил я.
   Дежурный рассказал, что Осадчий за ужином приставал к Шнайдеру, бывшему
дежурным по столовой, заставлял его переменять порцию, подавать другой
хлеб, и, наконец, за то, что Шнайдер, подавая суп, нечаянно наклонил
тарелку и коснулся пальцами супа, Осадчий вышел из-за стола и при
дежурном, и при всей колонии ударил Шнайдера по лицу. Шнайдер, пожалуй, и
промолчал бы, но дежурство оказалось не из трусливых, да у нас никогда и
не было драк при дежурном. Иван Иванович приказал Осадчему выйти из
столовой и пойти ко мне доложить. Осадчий из столовой направился к дверям,
но в дверях остановился и сказал:
   - Я к завколу пойду, но раньше этот жид у меня попет!
   Здесь произошло небольшое чудо. Остромухов, бывший всегда самым
беззащитным из евреев, вдруг выскочил из-за стола и бросился к
Осадчему:
   - Я тебе не дам его бить!
   Все это кончилось тем, что тут же, в столовой, Осадчий избил
Остромухова, а выходя, заметил притаившегося в сенях Шнайдера и ударил
его так сильно, что у того выскочил зуб. Ко мне Осадчий идти отказался.
   В моем кабинете Остромухов и Шнайдер размазывали кровь по лицам
грязными рукавами клифтов, но не плкаали, и, очевидно, прощались с жизнью.
Я тоже был уверен, что если сейчас не разрешу до конца все напряжение, то
евреям нужно будет немедленно спасаться бегством или приготовиться к
настоящим мукам. Меня подавляло и прямо замораживало то безразличие к
побоям в столовой, которое проявили все колонисты, даже такие, как
Задоров. Я вдруг почувствовал, что сейчас я так же одинок, как в первые
дни колонии. Но в первые дни я и не ожидал поддержки и сочувствия
ниоткуда, это было естественное и заранее учтенное одиночество, а теперь я
уже успел избаловаться и привыкнуть к постоянному сотрудничеству
колонистов.
   В кабинете вместе с потерпевшими находилось несколько человек. Я сказал
одному из них:

   - Позови Осадчего.
   Я был почти уверен, что Осадчий закусил удила и откажется прийти, и
твердо решил в крайнем случае привести его сам, хотя бы и с револьвером.
   Но Осадчий пришел, ввалился в кабинет в пиджаке внакидку, руки в
карманах, по дороге двинул стулом. Вместе с ним пришел и Таранец. Таранец
делал вид, что все это страшно интересно и он пришел только потому, что
ожидается занимательное представление.
   Осадчий глянул на меня через плечо и спросил:
   - ну, я пришел... Чего?
   Я показал ему на Остромухова и Шнайдера:
   - Это что такое?
   - Ну, что ж такое! Подумаешь!.. Два жидка. Я думал, вы что покажете.
   И вдруг педагогическая почва с треском и грохотом провалилась подо
мною. Я очутился в пустом пространстве. Тяжелые счеты, лежавшие на
моем столе, вдруг полетели в голову Осадчего. Я промахнулся, и счеты со
звоном ударились в стену и скатились на пол.
   В полном беспамятстве я искал на столе что-нибудь тяжелое, но вдруг
схватил в руки стул и ринулся с ним на Осадчего. Он в панике шарахнулся
к дверям, но пиджак свалился с его плеч на пол, и Осадчий, запутавшись в
нем, упал.
   Я опомнился: кто-то взял меня за плечи. Я оглянулся - на меня смотрел
Задоров и улыбался:
   - Не стоит того эта гадина!
   Осадчий сидел на полу и начинал всхлипывать. На окне притаился бледный
Таранец, у него дрожали губы.
   - Ты тоже издевался над этими ребятами!
   Таранец сполз с подокнника.
   - Даю честное слово, никогда больше не буду!
   - Вон отсюда!
   Он вышел на цыпочках.
   Осадчий, наконец, поднялся с полу, держа пиджак в руке, а другой рукой
ликвидировал последний остаток своей нервной слабости - одинокую слезу на
грязной щеке. Он смотрел на меня спокойно, серьезно.
   - Четыре дня отсидишь в сапожной на хлебе и на воде.
   Осадчий криво улыбнулся и, не задумываясь, ответил:
   - Хорошо, я отсижу.
   На второй день ареста он вызвал меня в сапожную и попросил:
   - Я не буду больше, простите.
   - О прощении будет разговор, когда отсидишь свой срок.
   Отсидев четыре дня, он уже не просил прощения, а заявил угрюмо:
   - Я ухожу из колонии.
   - Уходи.
   - Дайте документ.
   - Никаких документов!
   - Прощайте.
   - Будь здоров.



                        14. Чернильницы по-соседски


   Куда ушел Осадчий, мы не знали. Говорили, что он отправился в Ташкент,
потому что там вес дешево и можно прожить весело, другие говорили, что у
Осадчего в нашем городе дядя, а третьи поправляли, что не дядя, а знакомый
извозчик.
   Я никак не мог прийти в себя после нового педагогического падения.
Колонисты приставали ко мне с вопросами, не слышал ли я чего-нибудь об
Осадчем.
   - Да что вам Осадчий? Чего вы так беспокоитесь?
   - Мы не беспокоимся, - сказал Карабанов, - а только лучше, если бы он
был здесь. Вам было б лучше...
   - Не понимаю.
   Карабанов глянул на меня мефистотельским глазом:
   - Мабудь, нехорошо, у вас там, на душе...
   Я на него раскричался:
   - Убирайтесь от меня с вашими душевными разговорами! Вы что вообразили?
Уже и душа в вашем распоряжении?
   Карабанов тихонько отошел от меня.
   В колонии звенела жизнь, я слышал здоровый и бодрый тон колонии, под
моим окном звучали шутки и проказы между делом (все почему-то
собирались под моим окном), никто ни на кого не жаловался. И Екатерина
Григорьевна однажды сказала мне с таким выражением, будто я тяжелобольной,
а она сестра милосердия:
   - Вам нечего мучиться, пройдет.
   - Да я и не мучюсь. Пройдет, конечно. Как в колонии?
   - Я и сама не знаю, как это обьяснить. В колонии сейчас хорошо,
человечно как-то. Евреи наши - прелесть: они немного испуганы всем,
прекасно работают и страшно смущаются. Вы знаете, старшие за ними
ухаживают. Митягин, как нянька, ходит: заставил Глейзера вымыться, остриг,
даже пуговицы пришил.
   Да. Значит, все было хорошо. Но какой беспорядок и хлам заполняли мою
педагогическую душу! Меня угнетала одна мысль: неужели я так и не найду, в
чем секрет? Ведь вот, как будто в руках было, ведь только ухватить
оставалось. Уже у многих колонистов по-новому поблескивали глаза... и
вдруг все так безобразно сорвалось. Неужели все начинать сначала?
   Меня возмущали безобразно организованная педагогическая техника и мое
техническое бессилие. И я с отвращением и злостью думал о педагогической
науке:
   "Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли:
Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько бумаги,
сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом
нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего
нет. Какое-то шарлатанство".
   Об Осадчем я думал меньше всего. Я его вывел в расход, записал в счет
неизбежных в каждом производстве убытков и брака. Его кокетливый уход еще
меньше смущал.
   Да, кстати, он скоро вернулся.

   На нашу голову свалился новый скандал, при сообщении о котором я,
наконец, узнал, что это значит, когда говорят, что волосы встали дыбом.
   В тихую морозную ночь шайка колонистов-горьковцев с участием Осадчего
вступила в ссору с пироговскими парубками. Ссора перешла в драку: с нашей
стороны преобладало холодное оружие - финки, с их стороны горячее -
обрезы. Бой кончился в нашу пользу. Парубки были оттеснены с того места,
где собирается улица, а потом позорно бежали и заперлись в здании
сельсовета. К трем часам здание сельсовета было взято приступом, то есть
выломаны двери и окна, и бой перешел в энергичное преследование. Парубки
повыскакивали в те же двери и окна и разбежались по домам, а колонисты
возвратились в колонию с великим торжеством.
   Самое ужасное было в том, что сельсовет оказался разгромленным вконец,
и на другой день в нем нельзя было работать. Кроме окон и дверей были
приведены в негодность столы и лавки, разбросаны бумаги и разбиты
чернильницы.
   Бандиты утром проснулись, как невинные младенцы, и пошли на работу. В
полдень пришел ко мне пироговский председатель и рассказал о событиях
минувшей ночи.
   Я смотрел с удивлением на этого старенького, щупленького, умного
селянина: почему он со мной еще разговаривает, зачем он не зовет милицию,
не берет под стражу всех этих мерзавцев и меня вместе с ними?
   Но председатель повествовал обо всем не столько с гневом, сколько с
грустью и больше всего беспокоился о том, исправит ли колония окна и
двери, исправит ли столы и не может ли колония сейчас выдать ему,
пироговскому председателю, две чернильницы.
   Я прямо обалдел от удивления и никак не мог понять, чем обьяснить
такого "человеческое" отношение к нам со стороны власти. Потом я решил,
что председатель, как и я, еще не может вместить в себя весь ужас событий:
он просто бормочет что-то, чтобы хоть как-нибудь "реагировать".
   Я по себе судил: я сам был только способен кое-что бормотать:
   - Ну, хорошо... конечно, мы все исправим... А чернильницы? Да вот эти
можно взять.
   Председатель взял чернильницы и осторожно собрал в левой руке, прижимая
к животу. Это были обыкновенные невыливайки.
   - Так мы все исправим. Я сейчас же пошлю мастера. Вот только со
стеклом придется подождать, пока привезем из города.
   Председатель посмотрел на меня с благодарностью.
   - Да нет, можно и завтра. Тогда, знаете, как стекло будет, можно все
сразу сделать...
   - Ага... Ну, хорошо, значит, завтра.
   Отчего же он все-таки не уходит, этот шляпа-председатель?
   - Вы домой сейчас? - спросил я его.
   - Да.
   Председатель оглянулся, достал из кармана желтый платок и вытер им
совершенно чистые усы. Подвинулся ближе ко мне.
   - Тут, понимаете, такое дело... Там вчера ваши хлопцы забрали. Та там,
знаете, народ молодой... и мой там мальчишка. Ну, народ молодой, для
баловства, ни для чего другого, боже борони... Как товарищи, знаете,
заводят, ну, и себе ж нужно... Я вже говорил: время такое, правда... что у
каждого есть...

   - Да в чем дело? - спросил я его. - Простите, не понимаю.
   - Обрез, - сказал в упор председатель.
   - Обрез?
   - Обрез же.
   - Так что?
   - Ах ты, господи, та я ж кажу: ну баловались, чи што, ну... отож вчера
произошло... Так ваши забрали... у моего, и еще там не знаю, може, и
потерял кто, бо, знаете, народ выпивший... И где они самогонку эту
достают?
   - Кто народ выпивший?
   - Ах ты, господи, да кто ж... Да разве там разберешь? Я ж там не був, а
разговоры такие, что ваши были все пьяные.
   - А ваши?
   Председатель замялся:
   - Та я ж там не був... Што оно, правда, вчера воскресенье. Та я ж не
про то. Дело, знаете, молодое, шо ж, и ваши мальчики, я ж ничего, ну,
там... побились, никого ж и не убили и не поранили. Може, с ваших кого? -
спросил он вдруг со страхом.
   - Да с нашими я еще не говорил.
   - Я не чув... а кто говорит, что были будто выстрелы, два чи три, те
вже, мабудь, як тикалы, потому что ваши ж, знаете, народ горячий, а
наши деревенские, конешно ж, пока повернулись туда-сюда... Хэ-хэ-э-хэ!
   - Смеется старик и глазки сощурил, ласковый такой и родной-родной.
Таких стариков "папашами" всегда называют. Смеюсь и я, глядя на него, а в
душе беспорядок невыносимый.
   - Значит, по-вашему, ничего страшного - подрались и помирятся?
   - Вот именно, вот именно, помирятся. Хиба ж, як я молодой був, хиба ж
так за девок бились? Моего брата Якова так и до смерти прибили парубки. Вы
вот хлопцев позовите, поговорите с ними, чтоб, знаете, больше такого не
было.
   Я вышел на крыльцо.
   - Позови тех, кто был вчера на Пироговке.
   - А где они? - спросил меня шустрый пацан, пробегавший по каким-то
срочным делам по двору.
   - Не знаешь разве, кто был вчера на Пироговке?
   - О, вы хитрый... Я вам лучше Буруна позову.
   - Ну, зови Буруна.
   Бурун явился на крыльцо.
   - Осадчий в колонии?
   - Пришел, работает в столярной.
   - Скажи ему вот что: вчера наши надебоширили на Пироговке, и дело очень
серьезное.
   - Да, у нас говорили хлопцы.
   - Так вот, скажи сейчас Осадчему, чтобы все собрались ко мне, тут
председатель сидит у меня. Да чтобы не брехали, может очень печально
кончиться.
   В кабинете набилось "пироговцев" полно: Осадчий, Приходько, Чобот,
Опришко, Галатенко, Голос, Сорока, еще кто-то, не помню. Осадчий
держался свободно, как будто с ним ничего не было. При постороннем я не
хотел вспоминать старое.
   - Вы вчера были на Пироговке, были пьяные, хулиганили, вас хотели
утихомирить, так вы побили парней, разгромили сельсовет. Так?
   - Не совсем так, как вы говорите, - выступил Осадчий. - Это
действительно, что хлопцы были на Пироговке, а я там три дня жил, потому
ж, знаете... Пьяные не были, это неправда. Вот ихний Панас еще днем гулял
с Сорокой, и Сорока действительно быв выпивши... немножко, да. Голосу
кто-то поднес по знакомству. А так все были как следует. И ни с кем мы не
заедались, гуляли, как и все. А потом подходит один там, Харченко, ко мне
и кричит: "Руки вверх!", а сам обрез на меня. Ну, я ему, правда, и дал по
морде. Ну, тут и пошло... Они злы на нас, что девчата с нами больше...
   - Что ж пошло?
   - Да ничего, подрались. Если бы они не стреляли, так ничего и не было
бы. А Панас выстрелил, и Харченко тоже, ну, за ними и погнались. Мы их
бить не хотели, только обрезы поотнимать, а они заперлись. Так Приходько -
вы ж знаете его - как двинет...
   - Двинет! Надвигали! Обрезы где? Сколько?
   - Два.
   Осадчий обернулся к Сороке:
   - Принеси.
   Принесли обрезы. Хлопцев я отпустил в мастерские. Председатель мялся
возле обрезов:
   - Так как же, можно забрать?
   - Зачем же? Ваш сын не имеет права ходить с обрезом, и Харченко тоже. Я
не имею права отдавать.
   - Да нет, на что они мне? И не отдавайте, пусть у вас останутся, може,
там в лесу когда попугать воров придется. Я к тому, знаете, вы вже не
придавайте этому делу... Дело молодое, знаете.
   - Это... чтоб я никуда не жаловался?
   - Ну конешно ж...
   Я рассмеялся:
   - Да зачем же? Мы по-соседски.
   - Во-во, - обрадовался дед, - по-соседски... Чего не бывает! Да если
все до начальства...
   Ушел председатель, отлегло от сердца.
   Собственно говоря, я еще обязан был всю эту историю размазать на
педагогическом транспоранте. Но я и хлопцы так были рады, что все
кончилось благополучно, что обошлось без педагогики на этот раз. Я их не
наказывал; они мне слово дали на Пироговку без моего разрешения не ходить
и наладить отношения с пироговскими парубками.


                           15. "Наш - найкращий"

   К зиме 1922 в колонии было шесть девочек. К тому времени выровнялась и
замечательно похорошела Оля Воронова. Хлопцы заглядывались на нее не шутя,
но Оля была со всеми одинаково ласкова, не-
доступна, и только Бурун был ее другом. За широкими плечами Буруна Оля
никого не боялась в колонии и могла пренебрежительно относиться даже к
влюбленности Приходько, самого сильного, самого глупого и бестолкового
человека в колонии. Бурун не был влюблен, у них с Олей была действительно
хорошая юношеская дружба; и это обстоятельство много прибавляло уважения
среди колонистов и к Буруну, и к Вороновой. Несмотря на свою красоту, Оля
не была сколько-нибудь заметной. Ей очень нравилось сельское хозяйство;
работа на поле, даже самая тяжелая, ее увлекала, как музыка, и она
мечтала:
   - Как вырасту, обязательно за грака замуж выйду.
   Верховодила у девчат Настя Ночевная. Прислали ее в колонию с
огромнейшим пакетом, в котором много было написано про Настю: и воровка, и
продавщица краденого, и содержательница "малины". И поэтому мы смотрели на
Настю как на чудо. Это был исключительной честный и симпатичный человек.
Насте не больше пятнадцати лет, но отличалась она дородностью, белым
лицом, гордой посадкой головы и твердым характером. Она умела покрикивать
на девчат без вздорности и визгливости, умела одним взглядом привести к
порядку любого колониста и прочитать ему короткий внушительный выговор:
   - Ты что это хлеб наломал и бросил? Богатым стал или у свиней техникум
окончил? Убери сейчас же!..
   И голос у Насти был глубокий, грудной, отдававший сдержанной силой.
Настя подружилась с воспитательницами, упорно и много читала и без всяких
сомнений шла к намеченной цели - к рабфаку. Но рабфак был еще за далеким
горизонтом для Насти, так как и для других людей, стремившихся к нему:
Карабанова, Вершнева, Задорова, Ветковского. Слишком уж были малограмотны
наши первенцы и с трудом осиливали премудрости арифметики и политграмоты.
Образованнее всех была Раиса Соколова, и ее мы отправили в киевский рабфак
осенью 1921 года.
   Собственно говоря, это было безнадежное предприятие, но уж очень
хотелось нашим воспитанницам иметь в колонии рабфаковку. Цель
прекрасная, но Раиса мало подходила для такого святого дела. Целое лето
она готовилась в рабфак, но к книжке ее приходилось загонять силой, потому
что Раиса ни к какому образованию не стремилась.
   Задоров, Вершнев, Карабанов - все люди, обладавшие вкусом к науке, -
очень были недовольны, что на рабфаковскую линию выходит Раиса. Вершнев,
колонист, отличавшийся замечательной способностью читать в течение круглых
суток, даже в то время, когда он дует мехом в кузнице, большой правдолюб и
искатель истины, всегда ругался, когда вспоминал о светозарном Раисином
будущем. Заикаясь, он говорил мне:
   - Как эттого нне пппонять? Раиса ввсе равно в ттюрьме кончит.
   Карабанов выражался еще определеннее:
   - никогда не ожидал от вас такой дурости.
   Задоров, не стесняясь присутствием Раисы, брезгливо улыбался и
безнадежно махал рукой:
   - Рабфаковка! Приклеили горбатого до стены.

   Раиса кокетливо и сонно улыбалась в ответ на все эти сарказмы, и хотя
на рабфак не стремилась, но была довольна: ей нравилось, что она поедет
в Киев.
   Я был согласен с хлопцами. Действительно, какая из Раисы рабфаковка!
Она и теперь, готовясь на рабфак, получала из города какие-то
подозрительные записки, тайком уходила из колонии; а к ней так же скрытно
приходил Корнеев, неудавшийся колонист, пробывший в колонии всего три
недели, обкрадывавший нас сознательно и регулярно, потом попавшийся на
краже в городе, постоянный скиталец по угрозыскам, существо в высшей
степени гнилое и отвратительное, один из немногих людей, от которых я
отказывался с первого взгляда на них.
   Экзамен в рабфаке Раиса выдержала. Но через неделю после этого
счастливого известия наши откуда-то узнали, что Корнеев тоже отправился в
Киев.
   - Вот теперь начнется настоящая наука, - сказал Задоров.
   Проходила зима. Раиса изредка писала, но ничего нельзя было разобрать
из ее писем. То казалось, что у нее все благополучно, то выходило, что с
ученьем очень трудно, и всегда не было денег, хотя она и получала
стипендию. Раз в месяц мы посылали ей двадцать-тридцать рублей. Задоров
уверял, что на эти деньги Корнеев хорошо поужинает, и это было похоже на
правду. Больше всего доставалось воспитательницам, инициаторам киевской
затеи.
   - Ну, вот каждому человеку видно, что это не годится, а вам не видно.
Как же это может быть: нам видно, а вам не видно?
   В январе Раиса неожиданно приехала в колонию со всеми своими корзинками
и сказала, что отпущена на каникулы. Но у нее не было никаких отпускных
документов, и по всему ее поведению было видно, что возвращаться в Киев
она не собирается. На мой запрос киевский рабфак сообщил, что Раиса
Соколова перестала посещать институт и выехала из общежития неизвестно
куда.
   Вопрос был выяснен. Нужно отдать справедливость ребятам: они Раису не
дразнили, не напоминали о неудачном рабфаке и как будто даже забыли обо
всем этом приключении. В первые дни после ее приезда посмеялись всласть
над Екатериной Григорьевной, которая и без того была смущена крайне, но
вообще считали, что случилась самая обыкновенная вещь, которую они и
раньше предвидели.
   В марте ко мне обратилась Осипова с тревожным сомнением: по некоторым
признакам, Раиса беременна.
   Я похолодел. Мы находились в положении ужасном: подумайте, в детской
колонии воспитанница беременна. Я ощущал вокруг нашей колонии, в городе, в
наробразе присутствие очень большого числа тех добродетельных ханжей,