ьше других. Уже в двадцать
минут первого сводный отряд пообедал и немедленно выступает. Дежурный по
колонии вручает ему бумажку, в которой написано все, что нужно: номер
отряда, список членов, имя командира, назначенная работа и время
выполнения. Шере завел во всем этом высшую математику: задание всегда
рассчитано до последнего метра и килограмма.
   Сводный отряд быстро выступает в путь, через пять-шесть минут его
кильватер уже виден далеко в поле. Вот он перескочил через плетень и
скрылся между хатами. Вслед за ним на расстоянии, определенном
длительностью разговора с дежурным по колонии, выступает следующий,
какой-нибудь третий "К" или третий "С". Скоро все поле разрезано
черточками наших сводных. Сидящий на крыше погреба Тоська между тем уже
звенит:
   - Первый "Б" вертается!
   Действительно, из хуторских плетней выползает кильватер первого "Б".
Первый "Б" всегда работает на вспашке или на посеве, вообще с
лошадьми. Он ушел еще в половине шестого утра, и вместе с ним ушел и его
командир Белухин. Именно Белухина и высматривает Тоська с вершины крыши
погреба. Через несколько минут первый "Б" - шесть колонистов - уже во
дворе колонии. Пока отряд рассаживается в лесу, Белухин отдает рапорт
дежурному по колонии. На рапорте отметка Родимчика о времени прибытия, об
исполненной работе.
   Белухин, как всегда, весел:
   - Задержка на пять минут вышла, понимаете. Виноват флот. Нам нужно на
работу, а Митька каких-то спекулянтов возит.
   - Каких спекулянтов? - любопытствует дежурный.
   - А как же! Сад приезжали нанимать.
   - Ну?
   - Да я их дальше берега не пустил: что ж вы думаете, вы будете яблоки
шамать, а мы на вас смотреть будем? Плыви, граждане, в исходное
положение!.. Здравствуйте, Антон Семенович, как у вас дела идут?
   - Здравствуй, Матвей.
   - Скажите по совести, скоро оттуда Родимчика уберут? Как-то, знаете,
Антон Семенович, очень даже неприличично. Такой человек ходит, понимаете,
по колонии, тоску наводит. Даже работать через него не хочется, а тут еще
давай ему рапорт подписывать. С какой стати?
   Родимчик этот мозолил глаза всем колонистам.
   Во второй колонии к этому времени было больше двадцати человек, и
работы им было по горло. Шере только полевую работу проводил силами
сводных отрядов первой колонии. Конюшня, коровник, все разрастающаяся
свинарня обслуживались тамошними ребятами. В особенности много сил
вкладывалось во второй колонии на приведение в порядок сада. Сад имел
четыре десятины, он был полон хороших молодых деревьев. Шере предпринял в
саду грандиозные работы. Сад был весь перепахан, деревья подрезаны,
освобождены от всякой нечистоты, расчищен большой смородник, проведены
дорожники и организованы цветники. Наша молодая оранжерея к этой весне
дала первую продукцию. Много было работы и на берегу - там проводили
канавки, вырубали камыши.
   Ремонт имения подходил к концу. Даже конюшня пустотелого бетона
перестала дразнить нас взорванной крышей: ее покрыли толем, а внутри
плотники заканчивали устройство станков для свиней. По расчетам Шере, в
ней должно было поместиться сто пятьдесят свиней.
   Для колонистов жизнь во второй колонии была малопритягательной, в
особенности зимой. В старой колонии мы успели приспособиться, и так хорошо
все здесь улеглось, что мы почти не замечали ни каменных скучных коробок,
ни полного отсутствия красоты и поэзии. Красота заменилась математическим
порядком, чистотой и точной прилаженностью самой последней, пустяковой
вещи.
   Вторая колония, несмотря на свою буйную красоту в петле Коломака,
высокие берега, сад, красивые и большие дома, была только наполовину
выведена из хаоса и разрушения, вся была завалена строительным мусором и
исковеркана известковыми ямами, а все вместе зарастало таким бурьяном, что
я часто задумывался, сможем ли мы когда-нибудь с этим бурьяном справиться.
   И для жизни здесь все было как-то не вполне готово: спальни хороши,
но нет настоящей кухни и столовой. Кухню кое-как приспособили, так погреб
не готов. И самая главная беда с персоналом: некому было во второй колонии
первому размахнуться.
   Все эти обстоятельства привели к тому, что колонисты, так охотно и с
таким пафосом совершавшие огромную работу восстановления второй колонии,
жить в ней не хотели. Братченко готов был делать в день по двадцать верст
из колонии в колонию, недоедать и недосыпать, но быть переведенным во
вторую колонию считал для себя позором. Даже Осадчий говорил:
   - Краще пиду з колонии, а в Трепках не житиму.
   Все яркие характеры первой колониик к этому времени успели сбиться в
такую дружную компанию, что оторвать кого-либо можно было только с мясом.
Переселять их во вторую колонию значило бы рисковать и второй колонией, и
самими характерами. Ребята это очень хорошо понимали. Карабанов говорил:
   - Наши як добри жерэбци. Такого, як Бурун, запряжы добрэ та
по-хозяйскому чмокны, то й повэээ, ще й голову задыратымэ, а дай ему
волю, то вин и сэбэ и виз рознэсэ дэ-нэбудь пид горку.
   Во второй колонии поэтому начал образовываться коллектив совершенного
иного тона и ценности. В него вошли ребята и не столь яркие, и не столь
активные, и не столь трудные. Веяло от них какой-то коллективной сыростью,
результатом отбора по педагогическим соображениям.
   Интересные личности находились там случайно, подрастали из малышей,
неожиданно выделялись из новеньких, но в то время эти личности еще не
успели показать себя и терялись в общей серой толпе "трепкинцев".
   А "трепкинцы" в целом были таковы, что все больше и больше удручали и
меня и воспитателей, и колонистов. Были они ленивы, нечистоплотны, склонны
даже к такому смертному греху, как попрошайничество. Они всегда с завистью
смотрели на первую колонию, и у них вечно велись таинственные разговоры о
том, что было в первой колонии на обед, на ужин, что привезли в кладовую
первой и почему этого не привезли к ним. К сильному и прямому протесту они
не были способны, а шушукались по углам и угрюмо дерзили нашим официальным
представителям.
   Наши колонисты начинали уже усваивать несколько презрительную позу по
отношению к "трепкинцам". Задоров или Волохов приводили из второй колонии
какого-нибудь жалобщика, ввергали в кухню и просили:
   - Накормите, пожайлуста, этого голодающего.
   "Голодающий", конечно, из ложного самолюбия отказывался от кормления.
На самом же деле во второй колонии кормились ребята лучше. Ближе были свои
огороды, кое-что можно было покупать на мельнице, наконец - свои коровы.
Перевозить молоко в нашу колонию было трудно: и далеко, и лошадей не
хватало.
   Во второй колонии складывался коллектив ленивый и ноющий. Как уже было
указано, виноваты в этом были многие обстоятельства, а больше всего
отсутствие ядра и плохая работа воспитательского персонала.
   Педагоги не хотели идти на работу в колонию: жалованье ничтожное, а
работа трудная. Наробраз прислал, наконец, первое, что попалось под руку:
Родимчика, а вслед за ним Дерюченко. Они прибыли с женами и детьми и
заняли лучшие помещения в колонии. Я не протестовал - хорошо, хоть такие
нашлись.

   Дерюченко был ясен, как телеграфный столб: это был петлюровец. Он "не
знал" русского языка, украсил все помещение колонии дешевыми портретами
Шевченко и немедленно приступил к единственному делу, на которое был
способен, - к пению "украинскьких писэнь"#41.
   Дерюченко был еще молод. Его лицо было закручено на манер небывалого
запорожского валета: усы закручены, шевелюра закручена, и закручен
галстук-стричка вокруг воротника украинской вышитой сорочки. Этому
человеку все же приходилось проделывать дела, конщунственно безразличные к
украинской державности: дежурить по колонии, заходить в свинарню, отмечать
прибытие на работу сводных отрядов, а в дни рабочих дежурств работать с
колонистами. Это была для него бессмысленная и ненужная работа, а вся
колония - совершенно бесполезное явление, не имеющее никакого отношения к
мировой идее.
   Родимчик был столь же полезен в колонии, как и Дерюченко, но он был еще
и противнее...
   У Родимчика трдцатилетний жизненный стаж, работал раньше по разным
учреждениям: в угрозыске, в кооперации, на железной дороге, и, наконец,
воспитывал юношество в детских домах. У него странное лицо, очень
напоминающее старый, изношенный, слежавшийся кошелек. Все на этом лице
измято и покрыто красным налетом: нос немного приплюснут и свернут в
сторону, уши придавлены к черепу и липнут к нему вялыми, мертвыми
складками, рот в случайном кособочии давно изношен, истрепан и даже
изорван кое-где от долгого и неаккуратного обращения.
   Прибыв в колонию и расположившись с семейством в только что
отремонтированной квартире, Родимчик проработал и вдруг исчез, прислав мне
записку что он уезжает по весьма важному делу. Через три дня он приехал на
крестьянском возу, а за возом привязана корова. Родимчик приказал
колонистам поставить корову вместе с нашими. Даже Шере несколько потерялся
от такой неожиданности.
   Дня через два Родимчик прибежал ко мне с жалобой:
   - Я никогда не ожидал, что здесь к служащим будет такое отношение!
здесь, кажется, забыли - теперь не старое время. Я и мои дети имеем такое
же право на молоко, как и все остальные. Если я проявил инициативу и не
ожидал, пока мне будут давать казенное молоко, а сам, как вы знаете,
позаботился, потрудился, из моих скудных средств купил корову и сам привел
ее в колонию, то вы можете заключить, что это нужно поощрять, но ни в коем
случае не преследовать. Какое же отношение к моей корове? В колонии
несколько стогов сена, кроме того, колония по дешевой цене получает на
мельнице отруби, полову и прочее. И вот, все коровы едят, а моя стоит
голодная, а мальчики отвечают очень грубо: мало ли кто заведет корову! У
других коров чистят, а у моей уже пять дней не чищено, и она вся грязная.
Выходит так, что моя жена должна идти и сама чистить под коровой. Она бы и
пошла, так ей мальчики не дают ни лопаты, ни вил и, кроме того, не дают
соломы на подстилку. Если такой пустяк, как солома, имеет значение, то я
могу предупредить, что должен буду принять решительные меры. Это ничего,
что я теперь не в партии. Я был в партии и заслужил, чтобы к моей корове
не было подобного отношения.
   Я тупо смотрел на этого человека и сразу даже не мог сообразить, есть
ли какая-нибудь возможность с ним бороться.

   - Позвольте, товарищ Родимчик, как же так? Все же корова ваша - это
частное хозяйство, как же можно все это смешивать? Наконец, вы же педагог.
В какое же положение вы ставите себя по отношению к воспитанникам?
   - В чем дело? - затрещал Родимчик. - Я вовсе не хочу ничего даром: и за
корм и за труды воспитанников я, конечно, уплачу, если не по дорогой цене.
А как у меня украли, у моего ребенка шапочку-берету украли же, конечно,
воспитанники, я же ничего не сказал!
   Я отправил его к Шере.
   Тот к этому времени успел опомниться и выставил корову Родимчика со
скотного двора. Через несколько дней она исчезла: видимо, хозяин продал
ее.
   Прошло две недели. Волохов на общем собрании поставил вопрос:
   - Что это такое? Почему Родимчик роет картошку на колонистских
огородах? Наша кухня сидит без картошки, а Родимчик роет. Кто ему
разрешил?
   Колонисты поддержали Волохова. Задоров говорил:
   - Не в картошке дело. Семья у него - пусть бы спросил у кого следует,
картошки не жалко, а только зачем нужен этот Родимчик? Он целый день сидит
у себя на квартире, а то уходит в деревню. Ребята грязные, никогда его не
видят, живут, как дикари. Придешь рапорт подписать, и то не найдешь: то он
спит, то обедает, а то ему некогда - подожди. Какая с него польза?
   - Мы знаем, как должны работать воспитатели, - сказал Таранец. - А
Родимчик? Выйдет к сводному на рабочее дежурство, постоит с сапкой
полчаса, а потом говорит: "Ну я кой-куда сбегаю", - и нет его, а через два
часа, смотришь, уже он идет из деревни, что-нибудь в кошелке тащит.
   Я обещал ребятам принять меры. На другой день вызвал Родимчика к себе.
Он пришел к вечеру, и наедине я начал его отчитывать, но только начал.
Родимчик прервал меня:
   - Я знаю, чьи это штуки, я очень хорошо знаю, кто под меня
подкапывается, - это все немец этот! А вы лучше проверьте, Антон
Семенович, что это за человек. Я вот проверил: для моей коровы даже за
деньги не нашлось соломы, корову я продал, дети мои сидят без молока,
приходится носить из деревни. А теперь спросите, чем Шере кормит своего
Милорда? Чем кормит, у вас известно? Нет, неизвестно. А на самом деле он
берет пшено, которое назначено для птицы, пшено - и варит Милорду кашу. Из
пшена! Сам варит и дает собаке есть, ничего не платит. И собака ест
колонистское пшено совершенно бесплатно и тайно, пользуясь только тем, что
он агроном и что вы ему доверяете.
   - Откуда вы это знаете? - спросил я Родимчика.
   - О, я никогда не стал бы говорить напрасно. Я не такой человек, вот
посмотрите...
   Он развернул маленький пакетик, который достал из внутреннего кармана.
В пакетике оказалось что-то черновато-белое, какая-то странная смесь.
   - Что это такое? - спросил я удивленно.
   - А это вам все и доказывает. Это и есть кал Милорда. Кал, понимаете?
Я следил, пока не добился. Видите, чем Милор ходит? настоящее пшено. А
что, он его покупает? Конечно, не покупает, берт просто из кладовки.
   Я сказал Родимчику:
   - Вот что, Родимчик, уезжайте вы лучше из колонии.
   - Как это "уезжайте"?
   - Уезжайте по возможности скорее. Сегодня приказом я вас уволю. Подайте
заявление о добровольном уходе, будет лучше всего.
   - Я этого дела так не оставлю!
   - Хорошо. Не оставляйте, но я вас увольняю.
   Родимчик ушел; дело он "так оставил" и дня через три выехал.
   Что было делать со второй колонией? "Трепкинцы" выходили плохими
колонистами, и дальше терпеть было нельзя. Между ними то и дело
происходили драки, всегда они друг у друга крали - явный признак плохого
коллектива.
   "Где найти людей для этого проклятого дела? Настоящих людей?"
   Настоящих людей? Это не так мало, черт его подери!


                         27. Завоевание комсомола

   В 1923 году стройные цепи горьковцев подошли к новой твердыне, которую,
как это ни странно, нужно было брать приступом, - к комсомолу.
   Колония имени Горького никогда не была замкнутой организацией. Уже с
двадцать первого года наши связи с так называемым "окружающим населением"
были очень разнообразны и широки. Ближайшее соседство и по социальным, и
по историческим причинам было нашим врагом, с которым, однако, мы не
только боролись, как умели, но и находились в хозяйственных отношениях, в
особенности благодаря нашим мастерским. Хозяйственные отношения колонии
выходили все-таки далеко за границы враждебного слоя, так как мы
обслуживали селянство на довольно большом радиусе, проникая нашими
промышленными услугами в такие отдаленные страны, как Сторожевое, Мачухи,
Бригадировка. Ближайшие к нам большие деревни Гончаровка, Пироговка,
Андрушевка, Забираловка к двадцать третьему году были освоены нами не
только в хозяйственном отношении. Даже первые походы наших аргонавтов,
преследующие цели эстетического порядка, вроде исследования красот
местного девиьчего элемента или демонстрации собственных достижений в
области причесок, фигур, походок и улыбок, - даже эти первые проникновения
колонистов в селянское море приводили к значительному расширению
социальных связей. Именно в этих деревнях колонисты впервые познакомились
с комсомольцами.
   Комсомольские силы в этих деревнях были очень слабы и в количественном,
и в качественном отношении. Деревенские комсомольцы сами интерсовались
больше девчатами и самогоном и часто оказывали на колонистов скорее
отрицательное влияние. Только с того времени, когда против второй колонии,
на правом берегу Коломака, стала организовываться сельскохозяйственная
артель имени Ленина, поневоле оказавшаяся в крупной вражде с нашим
сельсоветом и всей хуторской группой, - только тогда в комсомольских рядах
мы обнаружили боевые настроения и сдружились с артельной молодежью.
Колонисты очень хорошо, до мельчайших под-
робностей, знали все дела новой артели, и все трудности, встретившие ее
рождение. Прежде всего артель сильно ударила по кулацким просторам земли и
вызвала со стороны хуторян дружный, дышавший злобой отпор. Не так легко
для артели досталась победа.
   Хуторяне в то время были большой силой, имели "руки" в городе, а их
кулацкая сущность для многих городских деятеле1й была почему-то секретом.
В этой борьбе главными полями битв были городские канцелярии, а главным
оружием - перья; поэтому колонисты не могли принять прямого участия в
борьбе. Но когда дело с землей было окончено и начались ложнейшие
инвентарные операции, для наших и артельных ребят нашлось много интересной
работы, в которой они сдружились еще и больше.
   Все же в артели комсомольцы не играли ведущей роли и сами были слабее
старших колонистов. Наши школьные занятия очень много давали колонистам и
сильно углубили их политическое образование. Колонисты уже с гордостью
сознавали себя пролетариями и прекрасно понимали разницу между своей
позицией и позицией селянской молодежи. Усиленная и часто тяжелая
сельскохозяйственная работа не мешала слагаться у них глубокому убеждению,
что впереди ожидает их иная деятельность.
   Самые старшие могли уже и более подробно описать, чего они ждут от
своего будущего и куда стремятся. В определении вот этих стремлений и
движений главную роль сыграли не селянские молодежные силы, а городские.
   Недалеко от вокзала расположились большие паровозные мастерские. Для
колонистов они представлялись драгоценнейшим собранием дорогих людей и
предметов. Паровозные мастерские имели славное революционное прошлое, был
в них мощный партийный коллектив. Колонисты мечтали об этих мастерских как
о невозможно-чудесном, сказочном дворце. Во дворце сияяли не светящиеся
колонны "Синей птицы", а нечто более великолепное: богатырские взлеты
подьемных кранов, набитые силой паровые молоты, хитроумнейшие, обладавшие
сложнейшими мозговыми аппаратами револьверные станки. Во дворце ходили
хозяева-люди, благороднейшие принцы, одетые в драгоценные одежды,
блестевшие паровозным маслом и пахнувшие всеми ароматами стали и железа. В
руках у них право касаться священных плоскостей, цилиндров и конусов,
всего дворцового богатства. И эти люди - люди особенные. У них нет рыжих
расчесанных бород и лоснящихся жиром хуторских физиономий. У них умные,
тонкие лица, светящиеся знанием и властью, властью над станками и
паровозами, знанием сложнейших законов рукояток, супортов, рычагов и
штурвалов. И среди этих людей много нашлось комсомольцев, поразивших нас
новой и прекрасной ухваткой; здесь мы видели уверенную бодрость, слышали
крепкое, соленое рабочее слово.
   Да, паровозные мастерские - это предел стремлений для многих колонистов
эпохи двадцать второго года. Слышали наши кое-что и о более великолепных
творениях человечества: харьковские, ленинградские заводы, все эти
легендарные путиловские, сормовские, ВЭКи#42. Но мало ли что есть на
свете! Не на все имеет право мечта скромного провинциального колониста. А
с нашими паровозниками мы постепенно начали знакомиться ближе и получили
возможность видеть их собственными глазами, ощущать их прелесть всеми
чувствами, вплоть до осязания.

   Они пришли к нам первые, и пришли именно комсомольцы. В один вокресный
день в мой кабинет прибежал Карабанов и закричал:
   - С паровозных комсомольцы пришли! От здорово!..
   Комсомольцы слышали много хорошего о колонии и пришли познакомиться с
нами. Их было человек семь. Хлопцы их любовно заключили в тесную толпу,
терлись о них своими животами и боками и в таком действительно тесном
общении провели целый день, показывали им вторую колонию, наших лошадей,
инвентарь, свиней, Шере, оранжерею, всей глубиной колонистской души
чувствуя ничтожность нашего богатства по сравнению с паровозными
мастерскими. Их очень поразило то обстоятельство, что комсомоль