ния из фаэтона сильнее, и к ним
присоединяется приятное контральто:
   - Ну успокойся же, успокойся...
   Карабанов отталкивает Козыря от колеса:
   - Иди ты, дед, к...
   Но сам Карабанов не выдерживает, фыркает и опрокидывается в лес.
   Я тоже выхожу из себя:
   - Трогай, Сорока, довольно волынить! Нанялись, что ли?!
   Сорока лупит с размаху Коршуна. Колонисты заливаются откровенным
смехом, под кустом стонет Карабанов, даже Антон хохочет:
   - Вот будет потеха, если еще и бандиты остановят! Тогда обязательно
опоздают на вечер.
   Козырь растерянно стоит в толпе и никак не может понять6 какие важные
обстоятельства могли помешать посчитать спицы.

   За разными заботами мы и не заметили, как прошло полтора месяца. Завхоз
РКИ приехал к нам минута в минуту.
   - Ну, как наши лошади?
   - Живут.
   - Когда вы их пришлете?
   Антон побледнел:
   - Как это - "пришлете"? Ого, а кто будет работать?
   - Договор, товарищи, - сказал завхоз черствым голосом, - договор. А
пшеницу когда можно получить?
   - Что вы! Надо же собрать да обмолотиться, пшеница еще в поле.
   - А колеса?
   - Да, понимаете, наш колесник спицы не посчитал, не знает, на сколько
спиц делать колеса. И размеры ж...
   Завхоз чувствовал себя большим начальством в колонии. Как же, завхоз
РКИ!
   - Придется платить неустойку по договору. И с сегодняшнего дня, знайте
же, десять фунтов в день, десять фунтов пшеницы. Как хотите.

   Завхоз уехал. Братченко со злобой проводил его беговые дрожки и сказал
коротко:
   - Сволочь!
   Мы были очень расстроены. Лошади до зарезу нужны, но не отдавать же ему
весь урожай!
   Калина Иванович ворчал:
   - Я им не отдам пшеницу, этим паразитам; пятнадцать пудов в месяц, а
теперь еще по десять фунтов. Они там пишут все по теории, а мы, значит,
хлеб робым. А потом им и хлеб отдай, и лошадей отдай. Где хочешь бери, а
пшеницы я не дам!
   Ребята отрицательно относились к договору:
   - Если им пшеницу отдавать, так пусть она лучше на корне посохнет. Або
нехай забирают пшеницу, а лошадей нам оставят.
   Братченко решил вопрос более примирительно:
   - Вы можете и пшеницу отдавать, и жито, и картошку, а лошадей я не
отдам. Хоть ругайтесь, хоть не ругайтесь, а лошадей они не увидят.
   Наступил июль. На лугу ребята косили сено, и Калина Иванович
расстраивался:
   - Плохо косят хлопцы, не умеют. Так это ж сено, а как же с житом будет,
прямо не знаю. Жита ж семь десятин, да пшеницы восемь десятин, да яровая,
да овес. Что ты его будешь делать? Надо непрменно жатку покупать.
   - Что ты, Калина Иванович? За какие деньги купишь жатку?
   - Хоть лобогрейку. Стоила раньше полтораста рублей або двести.
   - Видишь, через два дня, никак не позже, убирать.
   Готовились косить жито косами. Жатву решили открыть торжественно,
праздником первого снопа. В нашей колонии на теплом песке жито
поспевало раньше, и это было удобно для устройства праздника, к которому
мы готовились как к очень большему торжеству. Было приглашено много
гостей, варили хороший обед, выработали красивый и значительный ритуал
торжественного начала жатвы. Уже украсили арками и флагами поле, уже
пошили хлопцам свежие костюмы, но Калина Иванович был сам не свой.
   - Пропал урожай! Пока выкосят, посыплется жито. Для ворон работали.
   Но в сараях колонисты натачивали косы и приделывали к ним грабельки,
успокаивая Калину Ивановича:
   - Ничего не пропадет, Калина Иванович, все будет, как у настоящих
граков.
   Было назначено восемь косарей.
   В самый день праздника рано утром разбудил меня Антон:
   - Там дядько приехал и жатку привез.
   - Какую жатку?
   - Привез такую машину. Здоровая, с крыльями - жатка. Говорит: чи не
купят?
   - Так ты его отправь. За какие же деньги - ты же знаешь...
   - А он говорит: може, променяют. Он на коня хочет поменять.
   Оделся я, вышел к конюшне. Посреди двора стояла жатвенная машина,
еще не старая, видно, для продажи специально выкрашенная. Вокруг нее
толпились колонисты, и тут же злобно посматривал на жатку, и на хозяина, и
на меня Калина Иванович.
   - Что это он, в насмешку приехав, что ли? Кто его сюда притащив?
   Хозяин распрягал лошадей. Человек аккуратный, с благообразной сивой
бородой.
   - А почему продаешь? - спросил Бурун.
   Хозяин оглянулся:
   - Да сына женить треба. А у меня есть жатка, - другая жатка, с нас
хватит, а вон коня нужно сыну дать.
   Карабанов зашептал мне на ухо:
   - Брешет. Я этого дядька знаю... Вы не с Сторожевого?
   - Эге ж, с Сторожевого. А ты ж що ж тут? А чи ты не Семен Карабан?
Панаса сынок?
   - Так как же! - обрадовался Семен. - Так вы ж Омельченко? Мабудь,
боитесь, що отберут? Ага ж?
   - Та оно и то, шо отобрать могут, да и сына женить же...
   - КА хиба ваш сын доси не в банде?
   - Що вы, Христос з вами!..
   Семен принял на себя руководство всей операцией. Он долго беседовал с
хозяином возле морд лошадей, они друг другу кивали головами, хлопали по
плечам и локтям. Семен имел вид настоящего хозяина, и было видно, что и
Омельченко относится к нему, как к человеку понимающему.
   Через полчаса Семен открыл секретное совещание на крыльце у Калины
Ивановича. На совещании присутствовали я, Калина Иванович, Карабанов,
Бурун, Задоров, Братченко и еще двое-трое старших колонистов. Остальные в
это время стояли вокруг жатки и молчаливо поражались тому, что на свете у
некоторых людей существует такое механическое счастье.
   Семен обьяснил, что дядька хочет за жатку получить коня, что в
Сторожевом будут производить учет машин и хозяин боится, что отберут
даром, а коня не отберут, потому что он женит сына.
   - Може, и правда, а може, и нет, не наше дело, - сказал Задоров, а
жатку нужно взять. Сегодня и в поле пустим.
   - Какого же ты коня отдашь? - спросил Антон. - Малыш и Бандитка никуда
не годятся, Рыжего, что ли, отдашь?
   - Да хоть бы и Рыжего, - сказал Задоров. - Это же жатка!
   - Рыжего? А ты это вид...
   Карабанов перебил горячего Антона:
   - Нет, Рыжего ж, конечно, нельзя отдавать. Один конь в колонии, на что
Рыжего? Давайте дадим Зверя. Конь видный и на племя еще годится.
   Семен хитро глянул на Калину Ивановича.
   Калина Иванович даже не ответил Семену. Выбил трубку о ступеньку
крыльца, поднялся:
   - некогда мне с вами глупостями заниматься.
   И ушел в свою квартиру.
   Семен проводил его прищуренным глазом и зашептал:
   - Серьезно, Антон Семенович, отдавайте Зверя. Все перемелется, а жатка
у нас будет.

   - Посадят.
   - Кого?... Вас? Да никогда в жизни! Жатка ж дороже коня стоит. Пускай
РКИ возьмет вместо Зверя жатку. Что ему, не все равно? Никакого же убытка,
а мы успеем с хлебом. Все равно же от Зверя никакого толку...
   Задоров увлекательно рассмеялся:
   - Вот история! А в самом деле!..
   Бурун молчал и, улыбаясь, шевелил у рта житным колосом.
   Антон с сияющими глазами смеялся:
   - Вот будет потеха, если РКИ жатку в фаэтон запряжет... вместо Зверя.
   Ребята смотрели на меня горящими глазами.
   - Ну, решайте, Антон Семенович... рейшайте, ничего нет страшного. Если
и посадят,то не больше как на неделю.
   Бурун, наконец, сделался серьезным и сказал:
   - Как ни крути, а отдавать жеребца нужно. Иначе нас все дураками
назовут. И РКИ назовет.
   Я посмотрел на Буруна и сказал просто:
   - Верно! Выводи, Антон, жеребца!
   Все бросились к конюшне.
   Хозяину Зверь понравился. Калина Иванович дергал меня за рукав и
говорил шепотом:
   - Чи ты сказывся? Што, тебе жизнь надоела? Та хай она сказыться и
колония, и жито... Чего ты лезешь?
   - Брось, Калина... Все равно. Будем жать жаткой.
   Через час хозяин уехал с Зверем. А еще через два часа в колонию приехал
Черненко и увидел во дворе жатку.
   - О молодцы! Где это вы выдрали такую прелесть?
   Хлопцы вдруг затихли, как перед грозой. Я с тоской посмотрел на
Черненко и сказал:
   - Случайно удалось.
   Антон хлопнул в ладоши и подпрыгнул:
   - Выдрали чи не выдрали, товарищ Черненко, а жатка есть. Хотите сегодня
поработать?
   - На жатке?
   - На жатке.
   - Идет, вспомним старину!... А ну, давай ее проверим.
   Черненко с ребятами до начала праздника возился с жаткой: смазывали,
чистили, что-то прилаживали, проверяли.
   На празднике после первого торжественного момента Черненко сам залез на
жатку и застрекотал по полю. Карабанов давился от смеха и кричал на все
поле:
   - От! Хозяина сразу видно.
   Завхоз РКИ ходил по полю и приставал ко всем:
   - А что это Зверя не видно? Где Зверь?
   Антон показывал кнутом на восток:
   - Зверь во второй колонии. Там завтра жито жать будем, пусть отдохнет.
   В лесу были накрыты столы. За торжественным обедом ребята усадили
Черненко, угощали пирогами и борщом и занимали разговорами.
   - Это вы славно устроили: жатку.
   - Правда ж, добре?
   - Добре, добре.
   - А что лучше, товарищ Черненко, конь или жатка? - стреляет глазами по
всему фронту Братченко.
   - Ну, это разно сказать можно. Смотря какой конь.
   - Ну вот, например, если такой конь, как Зверь?
   Завхоз РКИ опустил ложку и тревожно задвигал ушами. Карабанов вдруг
прыснул и спрятал голову под стол. За ним в припадке смеха зашатались за
столом хлопцы. Завхоз вскочил и давай оглядываться по лесу, как будто
помощи ищет. А Черненко ничего не понимает:
   - Чего это они? А разве Зверь - плохой конь?
   - Мы променяли Зверя на жатку, сегодня променяли, - сказал я отнюдь без
всякого смеха.
   Завхоз повалился на лавку, а Черненко и рот разинул. Все притихли.
   - Променяли на жатку? - пробормотал Черненко на завхоза.
   Обиженный завхоз вылез из-за стола.
   - Мальчишеское нахальство, и больше ничего. Хулиганство, своеволие...
   Черненко вдруг радостно улыбнулся:
   - Ах, сукины сыны! В самом деле? Что же с жаткой будем делать?
   - Ну что же, у нас договор: пятикратный размер убытков, - жестоко пилил
завхоз.
   - Брось! - сказал Черненко с неприязнью. - Ты на такую вещь не
способен.
   - Я?
   - Вот именно, неспособен, а поэтому закройся. А вот они способны. Им
нужно жать, так они знают, что хлеб дороже твоих пятикратных, понимаешь? А
что они нас с тобой не боятся, так это тоже хорошо. Одним словом, мы им
жатку сегодня дарим.
   Разрушая парадные столы и душу завхоза РКИ, ребята подбросили Черненко
вверх. Когда он, отряхиваясь и хохоча, встал, наконец, на ноги, к нему
подошел Антон и сказал:
   - Ну, а Мэри и Коршун как же?
   - Что - "как же"?
   - Ему отдавать? - кивнул Антон на завхоза.
   - А что же, и отдашь.
   - Не отдам, - сказал Антон.
   - Отдашь, довольно с тебя жатки! - рассердился Черненко.
   Но Антон тоже рассердился:
   - Забирайте вашу жатку! На черта ваша жатка? Что в нее, Карабанова
запрягать будем?
   Антон ушел в конюшню.
   - Ах, и сукин же сын! - сказал озабоченно Черненко.
   Кругом притихли. Черненко оглянулся на завхоза:
   - Влезли мы с тобой в историю. Ты им продай как-нибудь там в рассрочку,
черт с ними: хорошие ребята, даром что бандиты. Пойдем, найдем этого черта
вашего сердитого.

   Антон в конюшне лежал на куче сена.
   - Ну, Антон, я тебе лошадей продал.
   Антон поднял голову:
   - А не дорого?
   - Как-нибудь заплатите.
   - Вот это дело, - сказал Антон, - вы умный человек.
   - Я тоже так думаю, - улыбнулся Черненко.
   - Умнее вашего завхоза.


                             21. Вредные деды


   Летом по вечерам чудесно в колонии. Просторно раскинулось ласковое
живое небо, опушка леса притихла в сумерках, силуэты подсолнухов на краях
огородов собрались и отдыхают после жаркого дня, теряется в неясных
очертаниях вечера прохладный и глубокий спуск к озеру. У кого-нибудь на
крыльце сидят, и слышен невнятный говор, а сколько человек там и что за
компания - не разберешь.
   Наступает такой час, когда как будто еще светло, но уже трудно
различать и узнавать предметы. В этот час в колонии всегда кажется пусто.
Спрашиваешь себя: да куда же это подевались хлопцы? Пройдитесь по колонии,
и вы увидите их всех. Вот в конюшне человек пять совещаются у висящего  на
стене хомута, в пекарне целое заседание - через полчаса будет готов хлеб,
и все люди, прикосновенные к этому делу, к ужину, к дежурству по колонии,
расположились на скамьях в чисто убранной пекарне и тихонько беседуют.
Возле колодца разные люди случайно оказались вместе: тот с ведром бежал за
водой, тот шел мимо, а третьего остановили потому, что еще утром была в
нем нужда: все забыли о воде и вспомнили о чем-то другом, может быть, и
неважном... но разве бывает что-нибудь неважное в хороший летний вечер?
   У самого края двора, там, где начинается спуск к озеру, на поваленной
   вербе, давно потерявшей кору, уселась целая стайка, и Митягин
рассказывает одну из своих замечательных сказок:
   - ...Значит, утром и приходят люди в церковь, смотрят - нет ни одного
попа. Что такое? Куда попы девались? А сторож и говорит: "То ж, наверное,
наших попов черт носил сегодня в болото. У нас же четыре поппа". -
"Четыре". - "Ну, так оно и есть: четыре попа за ночь в болото
перетащил..."
   Ребята слушают тихонько, с горящими глазами, иногда только радостно
взвизгивает Тоська: ему не столько нравится черт, сколько глупый сторож,
который целую ночь смотрел и не разобрал, своих попов или чужих черт
таскал в болото. Представляются все эти одинаковые, безыменные жирные
попы, все это хлопотливое, тяжелое предприятие, - подумайте, перетаскать
их всех на плечах в болото! - все это глубокое безразличие к их судьбе,
такое же вот безразличие, какое бывает при истреблении клопов.
   В кустах бывшего сада слышится взрывной смех Оли Вороновой, ей отвечает
баритонный поддразнивающий говорок Буруна, снова смех, но уже не одной
Оли, а целого девичьего хора, и на поляну вылетает Бурун, придерживая на
голове смятую фуражку, а за ним веселая пестрая погоня.
На поляне остановился заинтересованный Шелапутин и не знает, что ему
делать - смеяться или удирать, ибо у него тоже с девочками старые счеты.
   Но тихие, задумчивые, лирические вечера не всегда соответствовали
нашему настроению. И кладовые колонии, и селянские погреба, и даже
квартиры воспитателей не перестали еще быть аренной дополнительной
деятельности, хотя и не столь продуктивной, как в первый год нашей
колонии. Пропажа отдельных вещей в колонии вообще сделалась редким
явлением. если и появлялся в колонии новый специалист по таким делам, то
очень быстро начинал понимать, что ему приходится иметь дело не с
заведующим, а с значительной частью коллектива, а коллектив в своих
реакциях был чрезвычайно жесток. В начале лета мне с трудом удалось
вырвать из рук колонистов одного из новеньких, которого ребята поймали при
попытке залезть через окно в комнату Екатерины Григорьевны. Его били с той
слепой злобой и безжалостностью, на которую способна только толпа. Когда я
очутился в этой толпе, меня с такой же злобой отшвырнули в сторону, и
кто-то закричал в горячке:
   - Уберите Антона к чертям!
   Летом в колонию был прислан комиссией Кузьма Леший. Его кровь наверняка
наполовину была цыганской. На смуглом лице лешего были хорошо пригнаны и
снабжены прекрасным вращательным аппаратом огромные черные глаза, и этим
глазам от природы было дано определенное назначение: смотреть за тем, что
плохо лежит и может быть украдено. Все остальные части тела Лешего слепо
подчинялись распорядительным приказам цыганских глаз: ноги несли Лешего в
ту сторону, в которой находился плохо лежащий предмет, руки послушно
протягивались к нему, спина послушно изгибалась возле какой-нибудь
естественной защиты, уши напряженно прислушивались к разным шорохам и
другим опасным звукам. Какое участие принимала голова Лешего во всех этих
операциях - невозможно сказать. В дальнейшем истории колонии голова
Лешего была достаточно оценена, но в первое время она для всех колонистов
казалась самым ненужным предметом в его организме.
   И горе и смех были с этим Лешим! Не было дня, чтобы он в чем-нибудь не
попался: то сопрет с воза, только что прибывшего из города, кусок сала, то
в кладовкеиз-под рук стянет горсть сахарного песку, то у товарища из
кармана вытрусит махорку, то по дороге из пекарни в кухню слопает половину
хлеба, то у воспитателя в квартире во время делового разговора возьмет
столовый нож. Леший никогда не пользовался сколько-нибудь сложным планом
или самым пустяковым инструментом: так уж он был устроен, что лучшим
инструментом считал свои руки. Хлопцы пробовали его бить, но Леший только
ухмылялся:
   - Да чего ж там бить меня? Я ж и сам не знаю, как оно так случилось,
хотя бы и вы были на моем месте.
   Кузьма очень веселый парень. В свои шестнадцать лет он вложил большой
опыт, много путешествовал, много видел, сидел понемногу во всех губернских
тюрьмах, был грамотен, остроумен, страшно ловок и неустрашим в движениях,
замечательно умел "садить гопака" и не знал, что такое смущение.
   За эти все качества ему многое прощали колонисты, но все же его
исключительная вороватость нам начинала надоедать. Наконец он попал в
очень неприятную историю, которая надолго привязала его к постели. Как-то
ночью залез он в пекарню и был крепко избит поленом. Наш пекарь, Костя
Ветковский, давно уже страдал от постоянных недостатков хлеба при сдаче,
от уменьшенного припека, от неприятных разговоров с Калиной Ивановичем.
Костя устроил засаду и был удовлетворен свыше меры: прямо на его засаду
ночью прилез Леший. Наутро пришел Леший к Екатерине Григорьевне и просил
помощи. Рассказал, что лазил на дерево рвать шелковицу и вот так
исцарапался. Екатерина Григорьевна очень удивилась такому кровавому
результату простого падения с дерева, но ее дело маленькое: перевязала
Лешему физиономию и отвела в спальню, ибо без ее помощи Леший до спальни
не добрался бы. Костя до поры до времени никому не рассказывал о
подробностях ночи в пекарке: он был занят в свободное время в качестве
сиделки у постели Кузьмы и читал ему "Приключения Тома Сойера".
   Когда Леший выздоровел, он сам рассказал обо всем происшедшем и сам
первый смеялся над своим несчастьем.
   Карабанов сказал Лешему:
   - Слухай, Кузьма, если бы мне так не везло, я давно бы бросил красть.
Ведь так тебя и убьют когда-нибудь.
   - Я и сам так думаю, чего это мне не везет? Это, наверное, потому, что
я не настоящий вор. Надо будет еще раза два попробовать, а если ничего не
выйдет, то и бросить. Правда же, Антон Семенович?
   - Раза два? - ответил я. - В таком случае не нужно откладывать,
попробуй сегодня, все равно ничего не выйдет. Не годишься ты на такие
дела.
   - Не гожусь?
   - Нет. Вот кузнец из тебя хороший выйдет, Семен Петрович говорил.
   - Говорил?
   - Говорил. Только он еще говорил, что ты в кузнице два новых метчика
спер, - наверное, они у тебя сейчас в карманах.
   Леший покраснел, насколько могла покраснеть его черная рожа.
   Карабанов схватил Лешего за карман и заржал так, как умел ржать только
Карабанов:
   - Ну, конечно же, у него! Вот тебе уже первый раз и есть - засыпался.
   - От черт! - сказал Леший, выгружая карманы.
   Вот только такие случаи встречались у нас внутри колонии. Гораздо хуже
было с так называемым окружением. Селянские погреба по-прежнему
пользовались симпатиями колонистов, но это дело теперь было в совершенстве
упорядочено и приведено в стройную систему. В погребных операциях
принимали участие исключительно старшие, малышей не допускали и
безжалостно и искренне возбуждали против них уголовные обвинения при
малейшей попытке спуститься под землю. Старшие достигли настолько
выдающейся квалификации, что даже кулацкие языки не смели обвинять колонию
в этом грязном деле. Кроме того, я имел все основания думать, что
оперативным руководством всех погребных дел состоит такой знаток, как
Митягин.
   Митягин рос вором. В колонии он не брал потому, что уважал людей,
живущих в колонии, и прекрасно понимал, что взять в колонии - значит
обидеть хлопцев. Но на городских базарах и у селян ничего святого не было
для Митягина. По ночам он часто не бывал в к