колонии несмываемый позор.
   - Эти хлопцы поймались в первый раз, - сказал я. - Мало ли что бывает
между соседями! На первый раз нужно простить.
   - Нет, - сказал рыжий, - какие там прощения! Пойдемте в канцелярию
писать протокола.
   Мусий Карпович тоже вспомнил:
   - А помните, как меня таскали ночью? Топор и доси у вас да штрафу
заплатил сколько!
   Да, крыть было нечем. Положили нас куркули на обе лопатки. Я направил
победителей в канцелярию, а сам сказал хлопцам со злобой:
   - Допрыгались, черт бы вас побрал! "Спидныци"#39 вам нужны! Теперь
позора не оберетесь... Вот колотить скоро начну мерзавцев. А эти идиоты в
допре насидятся.
   Хлопцы молчали, потому что действительно допрыгались.
   После такой ультрапедагогической речи и я направился в канцелярию.
   Часа два я просил и уламывал председателя, обещал, что такого больше
никогда не будет, согласился сделать новый колесный ход для сельсовета по
себестоимости. Председатель, наконец, поставил только одно условие:
   - Пусть все хлопцы попросят.
   За эти два часа я возненавидел председателя на всю жизнь. Между
разговорами у меня мелькала кровожадная мысль: может быть, удастся поймать
этого председателя в темном углу, будут бить - не отниму.
   Так или иначе, а выхода не было. Я приказал колонистам построиться у
крыльца, на которое вышло начальство. Приложив руку к козырьку, я от имени
колонии сказал, что мы очень сожалеем об ошибке наших товарищей, просим их
простить и обещаем, что в дальнейшем такие случаи повторяться не будут.
Лука Семенович сказал такую речь:
   - Безусловно, что за такие вещи нужно поступать по всей строгости
закона, потому что селянин - это безусловно труженик. И вот, если он
повесил юбку, а ты ее берешь, то это враги народа, пролетариата. Мне, на
которого возложили советскую власть, нельзя допускать такого беззакония,
чтобы всякий бандит и преступник хватал. А что вы тут просите безусловно и
обещаете, так это, кто его знает, как оно будет. Если вы просите низко и
ваш заведующий, он должен воспитывать вас
к честному гражданству, а не как бандиты. Я безусловно, прощаю.
   Я дрожал от унижения и злости. Опришко и Сорока, бледные, стояли в ряду
колонистов.
   Начальство и Мусий Карпович пожали мне руку, что-то говорили
величественно великодушное, но я их не слышал.
   - Разойдись!
   Над колонией разлилось и застыло знойное солнце. Притаились над землей
запахи чебреца. неподвижный воздух синими струями окостенел над лесом.
   Я оглянулся вокруг. А вокруг была все та же колония, те же каменные
коробки, те же колонисты, и завтра будет все то же: спидныци,
председатель, Мусий Карпович, поездки в скучный, засиженный мухами город.
Прямо передо мной была дверь в мою комнату, в которой стояла "дачка" и
некрашенный стол, а на столе лежала пачка махорки.
   "Куда деваться? Ну, что я могу сделать? Что я могу сделать?"
   Я повернул в лес.
   В сосновом лесу нет тени в полдень, но здесь всегда замечательно
прибрано, далеко видно, и стройные сосенки так организованно, в таких
непритязательных мизансценах умеюбт расположиться под небом.
   Несмотря на то что мы жили в лесу, мне почти не приходилось бывать в
самой его гуще. Человеческие дела приковывали меня к столам, верстакам,
сараям и спальням. Тишина и чистота соснового леса, пропитанный смолистым
раствором воздух притягивали к себе. Хотелось никуда отсюда не уходить и
самому сделаться вот таким стройным мудрым ароматным деревом и в такой
изящной, деликатной компании стоять под синим небом.
   Сзади хрустнула ветка. Я оглянулся: весь лес, сколько видно, был
наполнен колонистами. Они осторожно передвигались в перспективе стволов,
только в самых отдаленных просветах перебегали по направлению ко мне.
   Я остановился, удивленный. Они тоже замерли на месте и смотрели на меня
заостренными глазами, смотрели с каким-то неподвижным, испуганным
ожиданием.
   - Вы чего здесь? Чего вы за мною рыщите?
   Ближаший ко мне Задоров отделился от дерева и грубовато сказал:
   - Идемте в колонию.
   У меня что-то брыкнуло в сердце.
   - А что в колонии случилось?
   - Да ничего... Идемте.
   - Да говори, черт! Что вы, нанялись сегодня воду варить надо мной?
   Я быстро шагнул к нему навстречу. Подошло еще два-три человека,
остальные держались в сторонке. Задоров шепотом сказал:
   - Мы уйдем, только сделайте для нас одолжение.
   - Да что вам нужно?
   - Дайте сюда револьвер.
   - Револьвер?
   Я вдруг догадался, в чем дело, и рассмеялся:
   - Ах, револьвер! Извольте. Вот чудаки! Но ведь я же могу повеситься или
утопиться в озере.
   Задоров вдруг расхохотался на весь лес.

   - Да нет, пускай у вас! Нам такое в голову пришло. Вы гуляете? Ну,
гуляйте. Хлопцы, назад.
   Что же случилось?
   Когда я повернул в лес, Сорока влетел в спальню:
   - Ой, хлопцы, голубчики ж, ой, скорийше, идить в лес! Антон Семенович
стреляться...
   Его не дослушали и вырвались из спальни.
   Вечером все были невероятно смущены, только Карабанов валял дурака и
вертелся между кроватями, как бес. Задоров мило скалил зубы и все
почему-то прижимался к цветущему личику Шелапутина. Бурун не отходил от
меня и настойчиво-таинственно помалкивал. Опришко занимался истерикой:
лежал в комнате у Козыря и ревел в грязную подушку. Сорока, избегая
насмешек ребят, где-то скрылся.
   Задоров сказал:
   - Давайте играть в фпнты.
   И мы действительно играли в фанты. Бывают же такие гримасы педагогики:
сорок достаточно оборванных, в достаточной мере голодных ребят при свете
керосиновой лампочки самым веселым образом занимались фантами. Только без
поцелуев.


                           20. О живом и мертвом

   Весною нас к стенке прижали вопросы инвентаря. Малыш и Бандитка просто
никуда не годились, на них нельзя было работать. Ежедневно с утра в
конюшне Калина Иванович произносил контрреволюционные речи, упрекая
советскую власть в бесхозяйственности и безжалостном отношении к животным:
   - Если ты строишь хозяйство, так и дай же живой инвентарь, а не мучай
бессловесную тварь. Теорехтически это, конечно, лошадь, а прахтически так
она падает, и жалко смотреть, а не то что работать.
   Братченко вел прямую линию. Он любил лошадей просто за то, что они
живые лошади, и всякая лишняя работа, наваленная на его любимцев, его
возмущала и оскорбляла. На всякие домогательства и упреки он всегда имел в
запасе убийственный довод:
   - А вот если бы тебя заставили потягать плуг? Интересно бы послушать,
как бы ты запел.
   Разговоры Калины Ивановича он понимал как директиву не давать лошадей
ни для какой работы. Но мы и требовать не имели охоты. Во второй колонии
была уже отстроена конюшня, нужно было ранней весной перевести туда двух
лошадей для вспашки и посева. Но переводить было нечего.
   Как-то в разговоре с Черненко, председателем губернской РКИ, я
рассказал о наших затруднениях: с мертвым инвентарем как-то перекрутимся,
на весну хватит, а вот с лошадьми беда. Ведь шестьдесят десятин! А не
обработаем - что нам запоют селяне?
   Черненко задумался и вдруг вскочил с радостью:
   - Стой! У меня же здесь имеется хозяйственная часть. На весну нам
лошадей столько не нужно. Я вам дам на время трех, и кормить не нужно
будет, а вы месяца через полтора возвратите. Да вот поговори с нашим
завхозом.

   Завхлз РКИ оказался человеком крутым и хозяйственным. Он потребовал
солидную плату за прокат лошадей: за каждый месяц пять пудов пшеницы и
колеса для их экипажа:
   - У вас же есть колесная.
   - Разве же так можно? Шкуру сдираете? С кого?
   - Я заведующий хозяйством, а не добрая барыня. Лошади какие! Я не дал
бы ни за что - испортите, загоняете, знаю вас. Я таких лошадей два года
собирал - не лошади, а красота!
   Впрочем, я мог бы наобещать ему по сто пудов пшеницы и колеса для всех
экипажей в городе. Нам нужны были лошади.
   Завхоз написал договор в двух экземплярах, в котором все было изложено
очень подробно и внушительно:
      "...именуемая в дальнейшем колонией... каковые колеса будут
      считаться переданными хозяйственной части губРКИ после приема их
      специальной комиссией и составления соответствующего акта... За
      каждый просроченный день возвращения лошадей колония уплачивает
      хозяйственной части губРКИ по десять фунтов пшеницы за одну
      лошадь... А в случае невыполнения колонией настоящего договора
      колония уплачивает неустойку в размере пятикратной стоимости
      убытков..."
   На другой день Калина Иванович и Антон с большим торжеством вьехали в
колонию. Малыши с утра дежурили на дороге; вся колония, даже
воспитатели, томились в ожидании. Шелапутин с Тоськой выиграли больше
всех: они встретили процессию на шоссе и немедленно взгромоздились на
коней. Калина Иванович не способен был ни улыбаться, ни разговаривать,
настолько наполнили его существо важность и недоступность. Антон даже
головы не повернул в нашу сторону, вообще все живые существа потеряли для
него всякую цену, кроме тройки вороных лошадей, привязанных сзади к нашему
возу. Калина Иванович вылез из гробика, стряхнул солому и сказал Антону:
   - Ты ж там смотри, поставить как следует, это тебе не  какие-нибудь
Бандитки.
   Антон, бросив отрывистые распоряжения своим помощникам, запихивал
старых любимцев в самые дальние и неудобные станки, грозил
чересседельником любопытным, заглядывающим в конюшню, а Калине Ивановичу
ответил по-приятельски грубовато:
   - Упряжь гони, Калина Иванович, это барахло не годится!
   Лошади были все вороные, высокие и упитанные. Они принесли с собою
старые клички, и это в глазах колонистов сообщало им некоторую
родовитость. Звали их: Зверь, Коршун и Мэри.
   Впрочем, Зверь скоро разочаровал нас: это был видный жеребец, но для
сельскохозяйственной работы не подходил, скоро уставал и задыхался. Зато
Коршун и Мэри оказались во всех отношениях удобными коняками: сильными,
тихими, красивыми. Надежды Антона на какую-то чудесную рысь, благодаря
которой он надеялся затмить нашим выездом всех городских извозчиков,
правда, оказались напрасными, но в плуге и в сеялке они были великолепны,
и Калина Иванович только кряхтел
от удовольствия, докладывая мне по вечерам, сколько вспахано и сколько
засеяно. Беспокоило его только в высшей степени неудобное ведомственное
положение лошадиных хозяев.
   - Все это хорошо, знаешь, а только с этим РКИ связываться... как-то
оно... Что захотят, то и сделают. А жалиться куда пойдешь? В РКИ?
   Во второй колонии зашевелилась жизнь. Один из домов был закончен, и в
нем поселилось шесть колонистов. Жили они там без воспитателя и без
кухарки, запаслись кое-какими продуктами из нашей кладовой и кое-как сами
готовили себе пищу в печурке в саду. На обязанности их лежало: охранять
сад и постройки, держать переправу на Коломаке и работать в конюшне, в
которой стояли две лошади и где эмиссаром Братченко сидел Опришко. Сам
Антон решил остаться в главной колонии; здесь было люднее и веселее. Он
ежедневно совершал инспекторские наезды во вторую колонию, и его посещений
побаивались не только конюхи, не только Опришко, но и все колонисты.
   На полях второй колонии шла большая работа. Шестьдесят десятин все были
засеяны, правда, без особенного агрономического умения и без правильного
плана полей, но была там и пшеница озимая, и пшеница яровая, и рожь, и
овес. Несколько десятин было под картофелем и свеклой. Здесь требовались
полка и окучивание, и нам поэтому приходилось разрываться на части. В это
время в колонии было уже шестьдесят колонистов.
   Между первой и второй колониями в течение всего дня и до самой глубокой
ночи совершалось движение: проходили группы колонистов на работу и с
работы, проезжали наши подводы с семенным материалом, фуражом и продуктами
для колонистов, проезжали наемные селянские подводы с материалами для
постройки, Калина Иванович в стареньком кабриолете, который он где-то
выпросил, верхом на Звере проносился Антон, замечательно ловко сидя в
седле.
   По воскресеньям вся колония отправлялась купаться к Коломаку, -
колонисты, воспитатели, а за ними как-то понемногу приучились собираться
на берегу уютной, веслой речушки соседские парубки и девчата, комсомольцы
с Пироговки и Гончаровки и кулацкие сынки с наших хуторов. Наши столяры
выстроили на Коломаке небольшую пристань, и мы держали на ней флаг с
буквами "КГ". Между пристанью и нашим берегом целый день курсировала
зеленая лодка с таким же флагом, обслуживаемая Митькой Жевелием и Витькой
Богоявленским. Наши девчата, хорошо разбираясь в значении нашего
представительства на Коломаке, из разных остатков девичьих нарядов сшили
Митьке и Витьке матросские рубашки, и много пацанов как в колонии, так и
на много километров кругом свирепо завидовали этим двум исключительно
счастливым людям. Коломак сделался центральным нашим клубом.
   В самой колонии было весело и звучно от постоянного рабочего
напряжения, от неизбывной рабочей заботы, от приезда селян-заказчиков,
от воркотни Антона и сентенций Калины Ивановича. от неистощимого хохота и
проделок Карабанова, Задорова и Белухина, от неудач Сороки и Галатенко, от
струнного звона сосен, от солнца и молодости.
   К этому времени мы уже забыли, что такое грязь, что такие вши и
чесотка. Колония блистала чистотой и новыми заплатами, аккуратно
наложенными на каждое подозрительное место все равно на каком предмете:
на штанах, на заборе, на стенке сарая, на старом крылечке. В спальнях
стояли те же "дачки", но на них запрещалось сидеть днем, и для этого
специально имелись некрашенные сосновые лавки. В столовой такие же
некрашенные столы ежедневно скоблились особыми ножами, сделанными в
кузнице.
   В кузнице к этому времени совершились существенные перемены. Дьяволский
план Калины Ивановича был уже выполнен полностью: Голованя прогнали за
пьянство и контрреволюционные собеседования с заказчиками, но кузнечное
оборудование Головань и не пытался получить обратно - безнадежное это было
дело. Он только укоризненно и иронически покачал головой, когда уходил:
   - И вы такие ж хозяева, як и вси, - ограбили чоловика, от и хозяева!
   Белухина такими речами нельзя было смутить, человек недаром читал
книжки и жил между людьми. Он бодро улыбнулся в лицо Голованя и сказал:
   - Какой ты несознательный гражданин, Софрон! Работаешь у нас второй
год, а до сих пор не понимаешь: это ведь орудия производства.
   - Ну, я ж и кажу...
   - А орудия производства должны, понимаешь, по науке, принадлежать
пролетариату. А вот тебе и пролетариат стоит, видишь?
   И показал Голованю настоящих живых представителей славного класса
пролетариев: Задоровап, Вершнева и Кузьму Лешего.
   В кузнице командует Семен Богданенко, настоящий потомственный кузнец,
фамилия, пользующаяся старой славой в паровозных мастерских. У Семена в
кузнице военная дисциплина и чистота, все гладилки, молотки и молоты чинно
глядят каждый с назначенного ему места, земляной пол выметен, как в хате у
хорошей хозяйки, на горне не просыпано ни одного грамма угля, а с
заказчиками разговоры очень короткие и ясные:
   - Здесь тебе не церковь - нечего торговаться.
   Семен Богданенко грамотен, чисто выбрит и никогда не ругается.
   В кузнице работы по горло: и наш инвентарь и селянский. Другие
мастерские в это время почти прекратили работу, только Козырь с двумя
колонистами по-прежнему возился в своем колесном сарайчике: на колеса
спрос не уменьшался.
   Для хозяйственной части РКИ нужны были особые колеса - под резиновые
шины, а таких колес Козырь никогда не делал. Он был очень смущен этой
гримасой цивилизации и каждый вечер после работы грустил:
   - Не знали мы этих резиновых шин. Господь наш Иисус Христос пешком
ходил и апостолы... а теперь люди на железных шинах пусть бы ездили.
   Калина Иванович строго говорил Козырю:
   - А железная дорога? А автомобиль? Как, по-твоему? Что ж с того, что
твой господь пешком ходив? Значит, некультурный или, может, деревенский,
такой же, как и ты. А может, ходив того, что голодранець, а як бы посадив
его на машину, так и понравилось бы. А то - "пешком ходив!" Стыдно старому
человеку такое говорить.
   Козырь несмело улыбнулся и растерянно шептал.
   - Если б посмотреть, как это под резиновые шины, так, может, с божьей
помощью и сделали бы. А на сколько ж спиц, господь его знает!

   - Да ты пойди в РКИ и посмотри. Посчитай.
   - Господи прости, где мне, старому, найти такое?
   Как-то в середине июня Черненко захотел ребятам доставить удовольствие:
   - Я тут кое с кем говорил, так к вам балерины приедут, пусть ребята
посмотрят. У нас в оперном, знаешь, хорошие балерины. Ты вечерком их
доставь туда.
   - Это хорошо.
   - Только смотри, народ они нежный, а твои бандиты их перепугают чем. Да
на чем ты их довезешь?
   - А у нас есть экипаж.
   - Видел я. Не годится. Ты пришли лошадей, а экипаж пусть возьмут мой,
здесь запрягут и - за балеринами. Да на дороге поставь охрану, а то еще
попадутся кому в лапы: вещь соблазнительная.
   Балерины приехали поздно вечером, всю дорогу дрожали, смешили Антона,
который их успокаивал:
   - Да что вы боитесь, у вас же и взять нечего. Это не зима: зимой шубы
забрали бы.
   Наша охрана, неожиданно вынырнувшая из лесу, привела балерин в такое
состояние, что по приезде в колонию их немедленно нужно было поить
валерьянкой.
   Танцевали они очень неохотно и сильно не понравились ребятам. Одна,
помоложе, с великолепной и выразительной смуглой спиной, в течение вечера
всю эту спину истратила на выражение высокомерного и брезгливого
равнодушия ко всей колонии. Другая, постарше, поглядывала на нас с
нескрываемым страхом. Ее вид особенно раздражал Антона:
   - Ну, скажите, пожайлуста, стоило пару коней гонять в город и обратно,
а потом опять в город и обратно? Я вам таких и пешком приведу сколько
угодно из города.
   - Так те танцевать не будут! - смеется Задоров.
   - Ого! Хиба ж так?
   За роялем, давно уже украшавшим одну из наших спален, - Екатерина
Григорьевна. Играет она слабо, и музыка ее не приспособлена к балету, а
балерины не настолько деликатны, чтобы как-нибудь замять два-три такта.
Они обиженно изнемогают от варварских ошибок и остановок. Кроме того, они
страшно спешили на какой-то интересный вечер.
   Пока у конюшни, при фонарях и шипящей ругани Антона, запрягали лошадей,
балерины страшно волновались: они обязательно опоздают на вечер. От
волнения и презрения к этой провалившейся в темноте колонии, кэтим
притихшим колонистам, к этому абсолютно чуждому обществу они ничего даже
не могли выразить, а только тихонько стонали, прислонившись друг к другу.
Сорока на козлах бузил по поводу каких-то постромок и кричал, что он не
поедет. Антон, не стесняясь присутствием гостей, отвечал Сороке:
   - Ты кто - кучер или балерина? Ты чего танцуешь на козлах? Ты не
поедешь? Вставай!..
   Сорока, наконец, дергает вожжами. Балерины замерли и в предсмертном
страхе поглядывают на карабин, перекинутый через плечо Сороки. Все-таки
тронулись. И вдруг снова крик Братченко:

   - Да что ты, ворона, наделал? Чи тебе повылазило, чи ты сказывся, как
ты запрягал? Куда ты Рыжего поставил, куда ты Рыжего всунул? Перепрягай!
Коршуна под руку, - сколько раз тебе говорил!
   Сорока не спеша стаскивает винтовку и укладывает на ноги балерин. Из
фаэтона раздаются слабые звуки сдерживаемых рыданий.
   Карабанов  за моей спиной говорит:
   - Таки добрало. А я думал, что не доберет. Молодцы хлопцы!
   Через пять минут экипаж снова трогается. Мы сдержанно прикладываем руки
к козырькам фуражек, без всякой, впрочем, надежды получить ответное
приветствие. Резиновые шины запрыгали по камням мостовой, но в это время
мимо нас летит вдогонку за экипажем нескладная тень, размахивает руками и
орет:
   - Стойте! Постойте ж, ради Христа! Ой, постойте ж, голубчики!
   Сорока в недоумении натягивает вожжи, одна из балерин подхватывается с
сиденья.
   - От было забыл, прости, царица небесная! Дайте ось спицы посчитаю...
   Он наклоняется над колесом, рыда