том пришли и целую ночь
плакали, а утром взяли и убежали из колонии кто его знает куда. А одна
девочка пожаловалась заведующему, так на другой день она пошла в уборную,
а ее поймали и вымазали лицо... этим самым... в уборной. Теперь все
рассказывают, что будет иначе, хлопцы другие говорят, что все равно ничего
не выйдет, потому что горьковцев очень мало и их все равно поразгоняют.
   Гуляева слушала девочек, не отрывая взгляда от моего лица. Я улыбнулся
не столько ей, сколько только что пролитым ею слезам.
   Девочки окончили свое печальное повествование, а одна из них, которую
все называли Сменой, спросила меня серьезно:
   - Скажите, разве можно такое при советской власти?
   Я ответил:
   - То, что вы рассказали, большое безобразие, и при советской власти
такого безобразия не должно быть. Пройдет несколько дней, и все у вас
изменится. Вы будете жить счастливо, никто вас не будет обижать, и платья
эти мы выбросим.
   - Через несколько дней? - спросила задумчиво белобрысая девочка,
сидящая на окне.
   - Ровно через десять дней, - ответил я.
   Я бродил по колонии до наступления темноты, обуреваемый самыми тяжелыми
мыслями#6.
   На самом древнем круглом пространстве, огороженном трехсотлетними
стенами саженной толщины, с облезлым бестолковым собором в центре, на
каждом квадратном метре загаженной земли росли победоносным бурьяном
педагогические проблемы.
   В пошатнувшейся старой конюшне, по горло утонувшей в навозе, в
коровнике, представляющем собой богадельню для десятка старых дев
коровьего племени, на всем хозяйском дворе, в изломанной решетке
уничтоженного давно сада, по всему пространству, окружавшему меня, торчали
засохшие стебли соцвоса. А в спальнях колонистов и поближе к ним - в
пустых квартирах персонала, в так называемых клубах, на кухне, в столовой
на этих стеблях качались тучные ядовитые плоды, которые я обязан был
проглотить в течение самых ближайших дней.
   Вместе с мыслями у меня расшевелилась злоба. Я начинал узнавать в себе
гнев тысяча девятьсот двадцатого года. За моей спиной вдруг обнаружился
соблазняющий демон бесшабашной ненависти. Хотелось сейчас, немедленно, не
сходя с места, взять кого-то за шиворот, тыкать носом в зловонные кучи и
лужи, требовать самых первоначальных действий... нет, не педагогики, не
теории соцвоса, не революционного долга, не коммуннистического пафоса,
нет, нет, - обыкновенного здравого смысла, обыкновенной презренной
мещанской честности. Злоба потушила у меня страх перед неудачей.
   Возникшие на мгновение припадки неуверенности безжалостно уничтожались
тем обещанием, которое я дал девочкам. Эти несколько десятков
запуганных, тихоньких бледных девочек, которым я так бездумно гаран-
тировал человеческую жизнь через десять дней, в моей душе вдруг стали
представителями моей собственной совести.
   Постепенно темнело. В колонии не было освещения. От монастырских стен
ползли к собору угрюмые деловые сумерки.
   По всем углам, щелям, проходам копошились беспризорные, кое-как
расхватывая ужин и устраиваясь на ночлег. Ни смеха, ни песни, ни бодрого
голоса. Доносилось иногда заглушенное ворчание, ленивая привычная ссора.
На крыльцо одной спальни с утерянными ступенями карабкались двое пьяных и
скучно матюкались. На них с молчаливым презрением смотрели из сумерек
Костя Ветковский и Волохов#7.


                                 3. Бытие


   На другой день в два часа дня заведующий Куряжем высокомерно подписал
акт о передаче власти и о снятии всего персонала, сел на извозчика и
уехал. Глядя на его удаляющийся затылок, я позавидовал лучезарной удаче
этого человека: он сейчас свободен, как воробей, никто вдогонку ему даже
камнем не бросил.
   У меня нет таких крыльев, поэтому я тяжело передвигаюсь между земными
персонажами Куряжа и у меня сосет под ложечкой.
   Ванька Шелапутин освещен майским солнцем. Он сверкает, как брильянт,
смущением и улыбкой. Вместе с ним хочет сверкать медный колокол,
приделанный к соборной стене. Но колокол стар и грязен, он способен только
тускло гримасничать под солнцем. И, кроме того, он расколот, и, как ни
старается Ванька, ничего нельзя извлечь из колокола путного. А Ваньке
нужно прозвонить сигнал на общее собрание.
   Неприятное, тяжелое, сосущее чувство ответственности по природе своей
неразумно. Оно придирается к каждому пустяку, оно пронырливо старается
залезть в самую мелкую щель и там сидит и дрожит от злости и беспокойства.
Пока звонит Шелапутин, оно привязалось к колоколу: как это можно
допустить, чтобы такие безобразные звуки разносилитсь над колонией?
   Возле меня стоит Витька Горьковский и внимательно изучает мое лицо. Он
переводит взгляд на колокольню у монастырских ворот, зрачки его глаз вдруг
темнеют и расширяются, дюжина чертенят озабоченно выглядывает оттуда.
Витька неслышно хохочет, задирая голову, чуточку краснеет и говорит
хрипло:
   - Сейчас это организуем, честное слово!
   Он спешит к колокольне и по дороге устраивает летучее совещание с
Волоховым. А Ванька уже второй раз заставляет кашлять старый колокол и
смеется:
   - Не понимают они, что ли? Звоню, звоню, хоть бы тебе что!..
   Клуб - это бывшая теплая церковь. Высокие окна с решетками, пыль и две
утермарковские печки. В алтарном полукружии на дырявом помосте - анемичный
столик. Китайская мудрость, утверждающая, что "лучше сидеть, чем стоять",
в Куряже не пользуется признанием: сесть в клубе не на чем. Куряжане,
впрочем, и не собираются усаживаться. Иногда в дверь заглянет
всклокоченная голова и немедленно скроется; по двору бродят стайки в
три-четыре человека и томятся в ожидании обеда, который благодаря
междоусобному времени сегодня будет поздно. Но это все плебс: истинные
двигатели куряжской цивилизации где-то скрываются.
   Воспитателей нет. Я теперь уже знаю, в чем дело. Ночью нам не очень
сладко спалось на твердых столах пионерской комнаты, и хлопцы рассказывали
мне захватывающие истории из куряжского быта.
   Сорок воспитателей имели в колонии сорок комнат. Полтора года назад они
победоносно наполнили эти комнаты разными предметами культуры, вязаными
скатертями и оттоманками уездного образца. Были у них и другие ценности,
более портативные и более приспособленные к переходу от одного владельца к
другому. Именно эти ценности начали переходить во владение куряжских
воспитанников наиболее простып способом, известным еще в древнем риме под
именем кражи со взломом. Эта классическая форма приобретения настолько
распостранилась в Куряже, что воспитатели один за другим поспешили
перетащить в город последние предметы культуры, и в их квартирах осталась
меблировка чрезвычайно скромная, если можно считать мебелью номер
"Известий", распластанный на полу и служивший педагогам постелью во время
дежурств.
   Но так как воспитатели Куряжа привыкли дрожать не только за свое
имущество, но и за свою жизнь и вообще за целость личности, то в
непродолжительном времени сорок воспитательских комнат приобрели характер
боевых бастионов, в стенах которых педагогический персонал честно проводил
положенные часы дежурства. Ни раньше, ни после того в своей жизни я
никогда не видел таких мощных защитных приспособлений, какие были
приделаны к окнам, дверям и другим отверстиям в квартирах воспитателей в
Куряже. Огромные крюки, толстые железные штанги, нарезные украниские
"прогонычи", российские полупудовые замки целыми гроздьями висели на рамах
и наличниках.
   С момента прихода передового сводного я никого из воспитателей не
видел. Поэтому самое увольнение их имело характер символического действия;
даже и квартиры их я воспринял как условные обозначения, ибо напоминали о
человеческом существе в этих квартирах только водочные бутылки и клопы#8.
   Промелькнул мимо меня какой-то Ложкин, человек весьма неопределенной
внешности и возраста. Он сделал попытку доказать мне свою педагогическую
мощь и остаться в колонии имени Горького, "чтобы под вашим руководством и
дальше вести юношество к прогрессу". Целых полчаса он ходил вокруг меня и
болтал о разных педагогических тонкостях:
   - Здесь разброд, полный разброд! Вот вы звоните, а они не идут. А
почему? Я говорю: нужен педагогический подход#9. Совершенно правильно
говорят: нужно обусловленное поведенеие, а как же может быть обусловленное
поведение, если, извините, он крадет и ему никто не препятствует? У меня к
ним есть подход, и они всегда ко мне обращаются и уважают, но все-таки...
я был два дня у тещи - заболела, так вынули стекла и все решительно
украли, остался, как мать родила, в одной толстовке. А почему,
спрашивается? Ну, бери у того, кто к тебе плохо относится, но зачем же ты
берешь у того, кто к тебе хорошо относится? Я говорю: нужен педагогический
подход. Я соберу ребят, поговорю с ними раз, другой, третий, понимаете?
Заинтересую их, и хорошо. Задачку скажу. В одном кармане
на семь копеек больше, чем в другом, а вместе двадцать три копейки,
сколько в каждом? Хитро, правда?
   Ложкин лукаво скосил глаза.
   - Ну и что же? - спросил я из вежливости.
   - Нет, а вот вы скажите: сколько?
   - Чего - сколько?
   - Скажите: сколько в каждом кармане? - приставал Ложкин.
   - Это... вы хотите, чтобы я сказал?
   - Ну да, скажите сколько в каждом кармане.
   - Послушайте, товарищ Ложкин, - возмутился я, - вы где-нибудь учились?
   - А как же. Только я больше самообразованием взял. Вся моя жизнь есть
самообразование, а, конечно, в педагогических техникумах или там
институтах не пришлось. И я вам скажу: у нас здесь были и такие, которые с
высшим образованием, один даже окончил стенографические курсы, а другой
юрист, а вот дашь им такую задачку... Или вот: два брата получили
наследстыо...
   - Это что ж... этот самый стенограф написал там, на стене?
   - Он написал, он... Все хотел стенографический кружок завести, но, как
его обокрали, он сказал: не хочу в такой некультуре работать, и кружка не
завел, а нес только воспитательную работу...
   В клубе возле печки висел кусок картона, и на нем было написано:

                     Стенография - путь к социализму
   Ложкин еще долго о чем-то говорил, потом весьма незаметно испарился, и
я помню только, что Волохов сказал сквозь зубы ему вдогонку в качестве
последнего прости:
   - Зануда!
   В клубе нас ожидали неприятные и обидные вещи, куряжане на общее
собрание не пришли. Глаза Волохова с тоской поглядывали на высокие пустые
стены клуба, Кудлатый, зеленый от злости, с напряженными скулами, что-то
шептал, Митька смущенно-презрительно улыбался, один Миша Овчаренко был
добродушно-спокоен и продолжал что-то, давно начатое:
   - ...Самое главное, пахать надо... И сеять. Как же можно так,
подумайте: май же, кони даром стоят, все стоит!..
   - И в спальнях никого нет, все в городе, - сказал Волохов и отчетливо,
крепко выругался, не стесняясь моего присутствия.
   - Пока не соберутся, не давать обедать, - предложил Кудлатый.
   - Нет, - сказал я.
   - Как "нет"! - закричал Кудлатый. - Собственно говоря, чего нам здесь
сидеть? На поле бурьян какой, даже не вспахано, что это такое? А они тут
обеды себе устраивают. Дармоедам воля, значит, или как?
   Волохов облизал сухие гневные губы, повел плечами, как в ознобе, и
сказал:
   - Антон Семенович, пойдем к нам, поговорим.
   - А обед?
   - Подождут, черт их не возьмет. Да они все равно в городе.
   В пионерской комнате, когда все расселись на скамьях, Волохов произнес
такую речь:

   - Пахать надо? Сеять надо? А какого чертового дьявола сеять, когда у
них ничего нет, даже картошки нет! Черт с ними, мы и сами посеяли бы,
так ничего нет. Потом... эта гадость всякая, вонь. Если наши приедут,
стыдно будет, чистому человеку ступить некуда. А спальни, матрацы,
кровати, подушки? А костюмы? Босиком все, а белье где? Посуда, смотрите,
ложки, ничего нет! С чего начинать? Надо с чего-нибудь начинать?#10
   Хлопцы смотрели на меня с горячим ожиданием, как будто я знал, с чего
начинать.
   Меня беспокоили не столько куряжские ребята, сколько бесчисленные
детали чисто материальной работы, представлявшие такое сложное и
неразборчивое месиво, что в нем могли затерять все триста куряжан.
   По договору с помдетом я должен был получить двадцать тысяч рублей на
приведение Куряжа в порядок, но и сейчас уже было видно, что эта сумма -
сущие слезы в сравнении с наличной нуждой. Мои хлопцы были правы в своем
списке отсутствующих вещей. Совершенно исключительная нищета Куряжа
обнаружилась полностью, когда Кудлатый приступил к приемке имущества.
Заведующий напрасно беспокоился о том, что передаточный акт будет иметь
недостойные подписи. Заведующий был просто нахал; акт получился очень
короткий. В мастерских были кое-какие станки, да в конюшне стояло
несколько обыкновенных одров, а больше ничего не было: ни инструмента, ни
материалов, ни сельскохозяйственного инвентаря. В жалкой, затопленной
навозной жижей свинарне верещало полдЛапотьжины свиней. Хлопцы, глядя на
них, не могли удержаться от хохота - так мало напоминали наших англичан
эти юркие, пронырливые звери, у которых большая голова торчала на
тоненьких ножках. В дальнем углу Кудлатый откопал плуг и обрадовался ему,
как родному. А борону еще раньше обнаружили в куче старого кирпича. В
школе нашлись только отдельные ножки столов и стульев да остатки классных
досок - явление вполне естественное, ибо каждая зима имеет свой конец и у
всякого хозяина могут на весну остаться небольшие запасы топлива.
   Все нужно было покупать, делать, строить. Прежде всякого другого
действия необходимо было построить уборные. В методике педагогического
процесса об уборных ничего не говорится, и, вероятно, потому в Куряже таак
легкомысленно обходились без этого полезного жизненного института.
   Куряжский монастырь был построен на горе, довольно круто обрывавшейся
во все стороны. Только на южном обрыве не было стены, и здесь, через
заболоченный монастырский пруд, открывался вид на соломенные крыши села
Подворки. Вид был вво всех отношениях сносный, приличный украинский вид,
от которого защемило бы сердце у любого лирика, воспитанного на созвучиях:
маты, хаты, дивчата, с прибавлением небольшой дозы ставка#11 и вышневого
садка. Наслаждаясь таким хорошим видом, куряжане платили подворчанам
черной неблагодарностью, подставляя их взорам только шеренги сидящих над
обрывом туземцев, увлеченных последним претворением миллионов,
ассигнованных по сметам соцвоса, в продукт, из которого уже ничего больше
нельзя сделать.
   Мои хлопцы очень старадали в области затронутой проблемы. Миша
Овчаренко достигал максиума серьезности и убедительности, когда жаловался:
   - Шо ж это, в самом деле? Как же нам? В Харьков ездить, чи как? Так на
чем ездить?
   Поэтому уже в конце нашего совещания в дверях пионерской комнаты стояло
два подворских плотника, и старший из них, солдатскогго вида человек в
хаковой фуражке, с готовностью поддерживал мои предначертания:
   - Конешно, как же это можно? Раз человек кушает, он же не может так...
А насчет досок - тут на Рыжове склад. Вы не стесняйтесь, меня здесь все
знают, давайте назначенную сумму, сделаем такую постройку - и у монахов
такой не было. Если, конечно, дешево желаете, шелевка пойдет или,
допустим, лапша, - легкое будет строение, а в случае вашего желания
советую полтора дюйма или двухдюймовку взять, тогда выйдет вроде как лучше
и для здоровья удобнее: ветер тебе не задует, и зимой затышек, и летом
жара не потрескает.
   Кажется, первый раз в жизни я испытвал настоящее умиление, взирая на
этого прекрасного человека, строителя и организатора зимы и лета, ветров и
"затышка". И фамилия у него была приятная - Боровой. Я дал ему стопрку
кредиток и еще раз порадовался, слушая, как он сочно внушал своему
помощнику, сдобному румяному парню:
   - Так я пойду, Ваня, за лесом пойду, а ты начинай. Сбегай за лопаткой и
мою забери. Пока се да то, а людям сделаем строение... А кто-нибудь нам
покажет, где и как...
   Киргизов и Кудлатый, улыбаясь, отправились показывать, а Боровой
запеленал деньги в некую тряпочку и еще раз морально поддержал меня:
   - Сделаем, товарищ заведующий, будьте в надежде!
   Я был в надежде. На душе стало удобнее, мы стряхнули с себя
неповротливую, дохлую, подготовительную стадию и приступили к
педагогической работе в Куряже.
   Вторым вопросом, который мы удовлетворительно разрешили на этот вечер,
был вопрос, тоже относящийся к бытию: тарелки и ложки. В сводчатой
трапезной, на стенах которой выглядывали из-под штукатурки черные
серьезные глаза святителей и богородиц и кое-где торчали их
благословляющие персты, были столы и скамьи, но никакой посуды куряжане не
знали. Волохов после получасовых хлопот и дипломатических представлений в
конюшне усадил на старенькую линейку Евгеньева и отправил его в город с
поручением купить четыреста пар тарелок и столько же деревянных ложек.
   На выезде из ворот линейка Евгеньева была встречена восторженными
кликами, обьятиями и рукопожатиями целой толпы. Хлопцы нюхом почувствовали
приток знакомого радостного ветра и выскочили к воротам#12. Выскочил и я и
моментально попал в лапы Карабанова, который с недавних пор усвоил
прривычку показывать на моей грудной клетке свою силу.
   Седьмой сводный отряд под командой Задорова прибыл в полном составе, и
в моем сознании толпа таинственных куряжан вдруг обратилась в мелкую
пустячную задачку, которой отказал бы в уважении даже Ложкин.
   Это большое удовольствие - в трудную, неразборчивую минуту встретить
всех рабфаковцев: и основательного тяжелого Буруна, и Семена Карабанова,
на горячей черной страсти которого так приятно было различить тонкий
орнамент, накладываемый наукой, и Антона Братченко, у которого и теперь
широкая душа умела вместиться в узких рамках ветеринарного дела, и
радостно-благородного Матвея Белухина, и серьезного Осадчего, пропитанного
сталью, и Вершнева - интеллигента и искателя истины, и черноокую умницу
Марусю Левченко, и Настю Ночевную, и "сына иркутского губернатора"
Георгиевского, и Шнайдера, и Крайника, и Голоса, и наконец, моего любимца
и крестника, командира седьмого сводного Александра Задорова. Старшие в
седьмом сводном отряде уже заканчивали рабфак, и у нас не было сомнений,
что и в вузе дела пойдут хорошо. Впрочем, для нас они были больше
колонистами, чем студентами, и сейчас нам было некогда долго заниматься
счетом их учебных успехов. После первых приветствий мы снова засели в
пионерской комнате. Карабанов залез за стол, поплотнее уселся на стуле и
сказал:
   - Мы знаем, Антон Семенович, тут дело ясное: або славы добуты, або дома
не буты! Ось мы и приехали!
   Мы рассказали рабфаковцам о нашем первом сегодняшнем дне. Рабфаковцы
нахмурились, беспокойно оглянулись, заскрипели стульями. Задоров задумчиво
посмотрел в окно и прищурился:
   - Да нет... силой сейчас нельзя: много очень!
   Бурун повел пудовыми плечами и улыбнулся:
   - Понимаешь, Сашка, не много! Много-то наплевать! Не много, а... черт
его знает, взять не за что. Много, ты говоришь, а где они? Где? За кого ты
ухватишься? Надо их как-нибудь... той... в кучу собрать. А как ты их
соберешь?
   Вошла Гуляева, послушала наши разговоры, улыбкой ответила на
подозрительный взгляд Карабанова и сказала:
   - Всех ни за что не соберете! Ни за что!..
   - А ось побачим! - рассердился Семен. - Как это "ни за что"? Соберем!
Пускай не двести восемьдесят, так сто восемьдесят придут. Там будет видно.
Чего тут сидеть?
   Выработали такой план действий. Сейчас дать обед. Куряжане как следует
проголодались, все в спальнях ожидают обеда. Черт с ними, пускай лопают! А
во время обеда всем пойти по спальням и агитнуть. Надо им сказать,
сволочам: приходите на собрание, люди вы или что? Приходите! Для вас же,
гады, интересно, у вас новая жизнь начинается, а вы, как мокрицы,
разлазитесь. А если кто будет налазить, заедаться с ним не надо. А лучше
так сказать: ты здесь герой, возле кастрюли с борщом, - приходи на
собрание и говори, что хочешь. Вот и все. А после обеда позвони