движение было бес-
порядочным и безобразным. Он потерял всякие выражения стиля, и даже все
специальные признаки его существа как-то раскрутились и повисли: и усы, и
шевелюра, и галстук. В таком виде он докатился до завгубнаробразом и
произвел на него нежелательное впечатление. Завгубнаробразом вызвал меня и
сказал:
   - Приходил ко мне ваш воспитатель с жалобой. Знаете что? Надо таких
гнать. Как вы можете держать в колонии такого невыносимого шкурника? он
мне такую чушь молол: какой-то Тарас, масло, черт знает что!
   - А ведь назначили его вы.
   - Не может быть... Гоните немедленно!
   К таким приятным результатам привело взаимно усиленное действие двух
тем: Тараса и масла. Дерюченко с женой выехали по той же дороге, что и
Родимчик. Я радовался, колонисты радовались, и радовался небольшой клочок
украинской природы, расположенный в непосредственной близости к
описываемым событиям. Но вместе с радостью напало на меня и беспокойство.
Все тот же вопрос - где достать настоящего человека? - сейчас приступил с
ножом к горлу, ибо во второй колонии не оставалось ни одного воспитателя.
И вот бывает же так: колонии имени Горького определенно везло, я
неожиданно для себя натолкнулся на необходимого для нас настоящего
человека. Наткнулся прямо на улице. Он стоял на тротуаре, у витрины отдела
снабжения наробраза, и, повернувшись к ней спиной, рассматривал несложные
предметы на пыльной, засоренной навозом и соломой улице. Мы с Антоном
вытаскивали из склада мешки с крупой; Антон оступился в какую-то ямку и
упал. Настоящий человек быстро подбежал к месту катастрофы, и вдвоем с ним
мы закончили нагрузку указанного мешка на наш воз. Я поблагодарил
незнакомца и обратил внимание на его ловкую фигуру, на умное молодое лицо
и на достоинство, с которым он улыбнулся в ответ на мою благодарность. На
его голове с уверенной военной бодростью сидела белая кубанка.
   - Вы, наверное, военный? - спросил я его.
   - Угадали, - улыбнулся незнакомец.
   - Кавалерист?
   - Да.
   - В таком случае, что вас может интересовать в наробразе?
   - Меня интересует заведующий. Сказали, что он скоро будет, вот и
ожидаю.
   - Вы хотите получить работу?
   - Да мне обещали работу - инструктором физкультуры.
   - Поговорите сначала со мной.
   - Хорошо.
   Мы поговорили. Он взгромоздился на наш воз, и мы поехали домой. Я
показал Петру Ивановичу колонию, и к вечеру вопрос о его назначении был
решен.
   Петр Иванович принес в колонию целый комплекс счастливых особенностей.
У него было как раз то, что нам нужно: молодость, прекрасная ухватка,
чертовская выносливость, серьезность и бодрость, и не было ничего такого,
что нам не нужно: никакого намека на педагогические предрассудки, никакой
позы по отношению к воспитанникам, никакого семей-
ного шкурничества. А кроме всего прочего у Петра Ивановича были
достоинства и дополнительные: он любил военное дело, умел играть на рояле,
обладал небольшим поэтическим даром и физически был очень силен. Под его
управлением вторая колония уже на другой день приобрела новый тон. Где
шуткой, где приказом, где насмешкой, а где примером Петр Иванович начал
сбивать ребят в коммуну. Он принял на веру все мои педагогические
установки и до конца никогда ни в чем не усомнился, избавив меня от
бесплодных педагогических споров и болтовни.

   Жизнь наших двух колоний пошла, как хороший, исправный поезд. В
персонале я почувствовал непривычную для меня основательность и плотность:
Тихон Нестерович, Шере и Петр Иванович, как и наши старые ветераны,
по-настоящему служили делу.
   Колонисто в к этому времени было до восьмидесяти. Кадры двадцатого и
двадцать первого годов сбились в очень дружную группу и неприкрыто
командовали в колонии, составляя на каждом шагу для каждого нового лица
негнующийся волевой каркас, не подчиниться которому было, пожалуй,
невозможно. Впрочем, я почти не наблюдал попыток оказать сопротивление.
Колония сильно забирала и раззадоривала новеньких красивым внешним
укладом, четкостью и простотой быта, довольно занятным списком разных
традиция и обычаев, происхождение которых даже и для стариков не всегда
было памятно. Обязанности каждого колониста определялись в требовательных
и нелегких выражениях, но все они были строго указаны в нашей
конституции#46, и в колонии почти не оставалось места ни для какого
своеволия, ни для каких припадков  самодурства. В то же время перед всей
колонией всегда стояла не подлежащая никакому сомнению в своей ценности
задача: расширить наше хозяйство. В том, что эта задача для нас
обязательна, в том, что мы ее непременно разрешим, сомнений ни у кого не
было. Поэтому мы все легко мирились с очень многими недостатками,
отказывали себе в лишнем развлечении, в лучшем костюме, в пище, отдавая
каждую свободную копейку на свинарню, на семена, на новую жатвенную
машину. К нашим небольшим жертвам делу восстановления мы относились так
добродушно-спокойно, с такой радостной уверенностью, что я позволял себе
прямую буффонаду на общем собрании, когда кто-нибудь из молодых поднимал
вопрос: пора уже пошить новые штаны. Я говорил:
   - Вот окончим вторую колонию, разбогатеем, тогда все пошьем: у
колонистов будут бархатные рубашки с серебрянным поясом, у девочек
шелковые платья и лакированные туфли, каждый отряд будет иметь свой
автомобиль и, кроме того, на каждого колониста велосипед. а вся колония
будет усажена тысячами кустов роз. Видите? А пока давайте купим на эти
триста рублей хорошую симментальскую корову.
   Колонисты хохотали от души, и после этого для них не такими бедными
казались ситцевые заплаты на штанах и промасленные серенькие "чепы".
   Верхушку колонистского коллектива и в это время еще можно было походя
ругать за многие уклонения от идеально-морального пути, но кого же на
земноа шаре нельзя за это ругать? А в нашем трудном деле эта верхушка
показывала себя очень исправным и точно действующим аппаратом. Я в
особенности ценил ее за то, что главной тенденцией ее работы

как-то незаметно сделалось стремление перестать быть верхушкой, втянуть в
себя всю колонистскую массу.
   В этой верхушке состояли почти все старые наши знакомые: Карабанов,
Задоров, Вершнев, Братченко, Волохов, Ветковский, Таранец, Бурун, Гуд,
Осадчий, Настя Ночевная; но к последнему времени в эту группу уже вошли
новые имена: Опришко, Георгиевский, Волков Жорка и Волков Алешка, Ступицын
и Кудлатый.
   Опришко много усвоил от Антона Братченко: страстность, любовь к лошадям
и нечеловеческую работоспособность. Он не был так талантлив в творчестве,
не был так ярок, но зато у него были и только ему присуще достоинства:
пенистая до краев бодрость, ладность и удачливость движений.
   Георгиевский в глазах колонистского общества был существом двуликим. С
одной стороны, всей его внешностью нас так и подмывало назвать его
цыганом. И в смуглом лице, и в черных глазах навыкат, и в сдержанном
ленивом юморе, и в плутоватом небрежении к частной собственности
действительно было что-то цыганское. Но, с другой стороны, Георгиевский
был отпрыском несмоненно интеллигентской семьи: начитан, выхолен,
по-городскому красив, и говорил он с небольшим аристократическим оттенком,
немного картавя. Колонисты утверждали, что Георгиевский - сын бывшего
иркутского губернатора. Сам Георгиевский отрицал всякую возможность такого
позорного происхождения, и в его документах никаких следов проклятия
прошлого не было, но я в таких случаях всегда склонен верить колонистам.
Во второй колонии он ходил командиром и отличался одной прекрасной чертой:
никто так много не возился со своим отрядом, как командир шестого.
Георгиевский им и книги читал, и помогал одеваться, и самолично заставлял
умываться и без конца мог убеждать, уговаривать, упрашивать. В совете
командиров он всегжда представлял идею любви к пацану и заботы о нем. И он
мог похвалиться многими достижениями. Ему отдавали самых грязных, сопливых
ребят, и через неделю он обращал их в франтов, украшенных прическами и
аккуратно идущих по стезям трудовой колонистской жизни.
   Волковых было в колонии двое: Жорка и Алешка. Между ними не было не
единой общей черты, хотя они и были братья. Жорка начал в колонии плохо:
он обнаружил непобедимую лень, несимпатичную болезненность, вздорность
характера и скверную мелкую злобность. Он никогда не улыбался, мало
говорил, и я даже посчитал, что "это не наш" - убежит. Его возрождение
пришлобез всякой торжественности и без педагогических усилий. В совете
командиров вдруг оказалось, что для работы на копке погреба осталась
только одна возможная комбинация: Галатенко и Жорка. Смеялись.
   - нарочно таких двух лодырей в кучу не свалишь.
   Еще больше смеялись, когда кто-то предложил произвести инетерсный опыт:
составить из них сводный отряд и посмотреть, что получится, сколько они
накопают. В командиры выбрали все-таки Жорку: Галатенко был еще хуже.
Позвали Жорку в совет, и я ему сказал:
   - Волков, тут такое дело: назначили тебя командиром сводного по копке
погреба и дали тебе Галатенко. Так вот мы боимся, что ты с ним не
справишься.

   Жорка подумал и пробурчал:
   - Справлюсь.
   На другой день оживленный дежурный колонист прибежал за мной.
   - Пойдемте, страшно интересно, как Жорка Галатенко муштрует! Только
осторожно, а то услышат, ничего не выйдет.
   За кустами мы прокрались к месту действия. На площадке среди остатков
бывшего сада намечен прямоугольник будущего погреба. На одном его конце
участок Галатенко, на другом - Жорки. Это сразу бросается в глаза и по
распоряжению сил, и по явным различиям в производительности: у Жорки
вскопано уже несколько квадратных сажен, у Галатенко - узкая полоска. Но
Галатенко не сидит: он неуклюже тыкает толстой ногой в непослушную лопату,
копает и часто с усилием поворачивает тяжелую голову к Жорке. Если Жорка
не смотрит, Галатенко останавливает работу, но стоит ногой на лопате,
готовой при первой тревоге вонзить ее в землю. Видимо, все эти хитрости
уже приелись Волкову. Он говорит Галатенко:
   - Ты думаешь, я буду стоять у тебя над душой и просить? Мне, видишь,
некогда с тобой возиться.
   - а чего ты так стараешься? - бубнит Галатенко.
   Жорка не отвечает Галатенко и подходит к нему:
   - Я с тобой не хочу разговаривать, понимаешь? А если ты не выкопаешь до
сих пор и до сих пор, я твой обед вылью в помои.
   - Так тебе и дадут вылить! А что тебе Антон запоет?
   - Пусть что хочет поет, а я вылью, так и знай.
   Галатенко пристально смотрит в глаза Жорки и понимает, что Жорка
выльет. Галатенко бурчит:
   - Я же работаю, чего ты пристал?
   Его лопата быстрее начинает шевелиться в земле, дежурный сдавливает мой
локоть.
   - Отметь в рапорте, - шепчу я дежурному.
   Вечером дежурный закончил рапорт:
   - Прошу обратить внимание на хорошую работу третьего "П" сводного
отряда под командой Волкова первого.
   Карабанов заключил голову Волкова в клещи своей десницы и заржал:
   - Ого! Цэ не всякому командиру така честь.
   Жорка гордо улыбался. Галатенко от дверей кабинета тоже подарил нам
улыбку и прохрипел:
   - Да, поработали сегодня, до черта поработали!
   И с тех пор у Жорки как рукой сняло, пошел человек на всех парах к
совершенству, и через два месяца совет командиров перебросил его во вторую
колонию со специальной целью подтянуть ленивый седьмой отряд.
   Алешка Волков с первого дня всем понравился. Он некрасив, его лицо
покрыто пятнами самого разнообразного оттенка, лоб у Алешки настолько
низок, что, кажется, будто волосы на голове растут не вверх, а вперед, но
Алешка очень умен, прежде всего умен, и это скоро всем бросается в глаза.
Не было лучше Алешки командира сводного отряда: он умел прекрасно
рассчитать работу, расставить пацанов, найти какие-то новые способы, новые
ухватки.
   Так же умен и Кудлатый, человек с широким, монгольским лицом,
кряжистый и прижимистый.. Он попал к нам прямо из батраков, но в колонии
всегда носил кличку "куркуля"; действительно, если бы не колония, приедшая
Кудлатого со временем к партийному билету, был бы Кудлатый кулаком:
слишком довлел в нем какой-то желудочный, глубокий хозяйственный инстинкт,
любовь к вещам, возам, боронам и лошадям, к навозу и вспаханному полю, ко
всякой работе во вдоре, в сарае, в амбаре. Кудлатый был непобедимо
рассудителен, говорил не спеша, с крепкой основательностью серьезного
накопителя и сберегателя. Но, как бывший батрак, он так же спокойно и с
такой же здравомыслящей крепкой силой ненавидел кулаков и глубоко был
уверен в ценности нашей коммуны, как и всякой коммуны вообще. Кудлатый
давно сделался в колонии правой рукой Калины Ивановича, и к концу двадцать
третьего года значительная доля нашего хозяйства держались на нем.
   Ступицын тоже был хозяин, но совсем иного пошиба. Это был настоящий
пролетарий. Он происходил из цеховых города Харькова и мог рассказать, где
работали его прадед, дед и отец. Его фамилия давно украшала ряды
пролетариев харьковских заводов, а старший брат за 1905 год побывал в
ссылке. И по внешнему виду Ступицын хорош. У него тонкие брови и небольшие
острые черные глаза. Вокруг рта у Ступицына прекрасный букет подвижных
точных мускулов, лицо его очень богато мимикой, крутыми и занятными
переходами. Ступицын представлял у нас одну из важнейших
сельскохозяйственных отраслей - свинарню второй колонии, в которой свиное
стадо росло с какой-то сказочной быстротой. В свинарне работал специальный
отряд - десятый, и командир его - Ступицын. Он умел сделать свой отряд
энергичным и мало похожим на классических свинарей: ребята всегда с
книжкой, всегда у них в голове рационы, в руках карандаши и блокноты, на
дверцах станков надписи, по всем углам свинарни диаграммы и правила, у
каждой свиньи паспорт. Чего там только не было, в этой свинарне!
   Рядом с верхушкой располагались две широкие группы, близкие к ней,
резерв. С одной стороны - это старые боевые колонисты, прекрасные
работники и товарищи, не обладающие, однако, заметными талантами
организаторов, люди сильные и спокойные. Это Приходько, Чбот, Сорока,
Леший, Глейзер, Шнайдер, Овчаренко, Корыто, Федоренко и еще многие. С
другой стороны - это подрастающие пацаны, действительная смена, уже и
теперь часто показывающая зубы будущих организаторов. Они, по возрасту,
еще не могут взять в руки бразды правления, да и старше сидят на местах; а
старших они любят и уважают. Но они имеют и много преимуществ: они вкусили
колонистскую жизнь в более молодом возрасте, они глубже восприняли ее
традиции, сильнее верят в неоспоримую ценность колонии, а самое главное -
они грамотнее, живее у них наука. Это частью наши старые знакомые: Тоська,
Шелапутин, Жевелий, Богоявленский, частью новые имена: Лапоть, Шаровский,
Романченко, Назаренко, Векслер. Все это будущие командиры и деятели эпохи
завоевания куряжа. И сейчас они уже часто ходят в комсводотрядах.
   Перечисленные группы колонистов составляли большую часть нашего
коллектива. По своему мажорному тону, по своей энергии, по своим знаниям и
опыту эти группы были очень сильны, и остальная часть коло-
нистов могла только идти за ними. А остальная часть в глазах самих
колонистов делилась на три раздела: "болото", пацаны и "шпана". В "болото"
входили колонисты, ничем себя не проявившие, невыразительные, как будто
сами не уверенные в том, что они колонисты.
   Нужно, однако, сказать, что из "болота" то и дело выделялись личности
заметные и вообще "болото" было состоянием временным. До поры до времени
оно большею частью состояло из воспитанников второй колонии. Малышей было
у нас десятка полтора; в глазах колонистов это было сырье, главная функция
которого - учиться вытирать носы. Впрочем, малыши и не стремились к
какой-нибудь яркой деятельности и удовлетворялись играми, коньками,
лодками, рыбной ловлей, санками и другими мелочами. Я считал, что они
делают правильно.
   В "шпане" было человек пять. Сюда входили Галатенко, Перепелятченко,
Евгеньев, Густоиван и еще кто-то. Отнесены они были к "шпане" единодушным
решением всего общества, после того как установлено было за каждым из них
наличие бьющего в глаза порока: Галатенко - обжора и лодырь, Евгеньев -
припадочный, брехливый болтун, Перепелятченко - дохлятина, плакса,
попрошайка, густоиван - юродивый, "психический", творящий молитвы
богородице и мечтающий о монастыре. От некоторых пороков представителям
"шпаны" со временем удалось избавиться, но это произошло не скоро.
   Тако был коллектив к концу двадцать третьего года. С вненей стороны все
колонисты были, за немногими исключениями, одинаково подтянуты и щеголяли
военной выправкой. У нас уже был великолепный строй, украшенный спереди
четырьмя трубачами и восемью барабанами. Было у нас и знамя, прекрасное
шелковое, вышитое шелком же, - подарок Наркомпроса Украины в день нашего
трехлетия.
   В дни пролетарских праздников колония с барабанным грохотом вступала в
город, поражая горожан и впечатлительных педагогов суровой стройностью,
железной дисциплиной и своеобразной фасонной выправкой. Мы приходили на
плац всегда позже всех, чтобы никого не ждать, замирали в неподвижном
"смирно!" трубачи трубили салют всем трудящимся города и колонисты
поднимали руки. После этог наш строй разбегался в поисках праздничных
впечатлений, но на месте колонны замирали: впереди знаменщик и часовые, на
месте последнего ряда - маленький фланженер#47. И это было так
внушительно, что никогда никто не решался стать на обозначенное нами
место. Одежную бедность мы легко преодолевали благодаря нашей
изобретателности и смелости. Мы были решительными противниками ситцевых
костюмов, этой возмутительной особенности детских домов. А более дорогих
костюмов мы не имели. Не было у нас и новой, красивой обуви. Поэтому на
парады мы приходили босиком, но это имело такой вид, как будто это
нарочно. Ребята блистали чистыми белыми сорочками. Штаны хорошие, черные,
они подвернуты до колен и сияют внизу белыми отворотами чистого белья. И
рукава сорочек подняты выше локтя. Получался очень нарядный, веселый строй
несколько селянского рисунка.
   Третьего октября двадцать третьего года такой строй протянулся через
плац колонии. К этому дню была закончена сложнейшая операция, длившаяся
три недели. На основании постановления обьединенного заседания
педагогического совета и совета командиров колония имени Горького
сосредоточивалась в одном имении, бывшем Трепке, а свое старое имение у
Ракитного озера передавала в распоряжение губнаробраза. К третьему октября
все было вывезено во вторую колонию: мастерские, сараи, конюшни, кладовые,
вещи персонала, столовая, кухня и школа. На утро третьего в колонии
оставались только пятьдесят колонистов, я и знамя.
   В двенадцать часов представитель губнаробраза подписал акт в приеме
имения колонии имени Горького и отошел в сторонку. Я скомандовал:
   - Под знамя, смирно!
   Колонисты вятянулись в салюте, загремели барабаны, заиграли трубы
знаменный марш. Знаменная бригада вынесла из кабинета знамя. Приняв его на
правый фланг, мы не стали прощаться со старым местом, хотя вовсе не имели
к нему никакой вражды. Просто не любили оглядываться назад. Не оглянулись
и тогда, когда колонна колонистов, разрывая тишину полей барабанным
треском, прошла мимо Ракитного озера, мимо крепости Андрия Карповича, по
хуторской улице и спустилась в луговую низину Коломака, направляясь к
новому мосту, построенному колонистами.
   Во дворе второй колонии собрался весь персонал, много селян из
Гончаровки и блестел такой же красотой строй колонистов второй колонии,
замерший в салюте горьковскому знамени.
   Мы вступили в новую эпоху.


                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                             1. Кувшин молока


   Мы перешли во вторую колонию в хороший, теплый, почти летний день. Еще
и зелень на деревьях не успела потускнеть, еще травы зеленели в разгаре
своей второй молодости, освеженные первыми осенними днями. И вторая
колония была в это время, как красавица в тридцать лет: не только для
друг