десь?
   Митька ничего не отвечает. Волохов вдруг смеется:
   - Я думаю, без мордобоя здесь не обойдется.
   - Как это? - бледнеет Любовь Савельевна.
   - Придется брать за жабры эту братву, - поясняет Волохов и вдруг берет
двумя пальцами за воротник и подводит ближе к Джуринской черненького
худого замухрышку в длинном "клифте", но босого и без шапки.
   - Посмотрите на его уши.
   Замухрышка покорно поворачивается. Его уши действительно примечательны.
Это ничего, что они черные, ничего, что грязь в них успела отлакироваться
в разных жизненных трениях, но уши эти еще раскрашены буйными налетами
кровоточащих болячек, заживающих корок и сыпи.
   - Почему у тебя такие уши? - спрашивает Джуринская.
   Замухрышка улыбается застенчиво, почесывает ногу о ногу, а ноги у него
такие же стильные.
   - Короста, - говорит замухрышка хрипло.
   - Сколько тебе дней до смерти осталось? - спрашивает Тоська.
   - Чего до смерти! Ху, у нас таких сколько, а никто еще не умер!
   Колонистов почему-то не видно. В засоренном клубе, на заплеванных
лестницах, по забросанным экскрементами дорожкам бродит несколько скучных
фигур. В развороченных, зловонных спальнях, куда даже солнцу не удается
пробиться сквозь засиженные мухами окна, тоже никого нет.
   - Где же колонисты? - спрашиваю я дежурного.
   Дежурный гордо отворачивается и говорит сквозь зубы:
   - Вопрос этот лишний.
   Рядом с нами ходит, не отставая, круглолицый мальчик лет пятнадцати. Я
его спрашиваю:
   - Ну, как живете, ребята?
   Он поднимает ко мне умную мордочку, неумытую, как и все мордочки в
Куряже:
   - Живем? Какая там жизнь? А вот, говорят, скоро будет лучше, правда?
   - Кто говорит?
   - Хлопцы говорят, что скоро будет иначе, только, говорят, чуть что,
лозинами будут бить?
   - Бить? За что?
   - Воров бить. Тут воров много.
   - Скажи, почему ты не умываешься?
   - Так нечем! Воды нету! Электростанция испорчена и воды не качает. И
полотенцев нету, и мыла...
   - Разве вам не дают?
   - Давали раньше... Так покрали все. У нас все крадут. А теперь уже и в
кладовой нету.
   - Почему?
   - Ночью кладовку всю разобрали. Замки сломали и взяли все. Заведующий
хотел стрелять...
   - Ну?
   - Ничего... не стрелял. Он говорит: буду стрелять! А хлопцы сказали:
стреляй! Ну а он не стрелял, а только послел за милицией...
   - И что же милиция?
   - Не знаю.
   - И ты взял что-нибудь в кладовой?
   - Нет, я не взял. Я хотел взять штаны, а там были большие, а я когда
пришел, так и взял только два ключа, там на полу валялись.
   - Давно это было?
   - Зимой было.
   - Так... Как же твоя фамилия?
   - Маликов Петр.
   Мы направились к школе. Юрьев молча слушает наш разговор. Отставая от
нас, сзади идет Халабуда, и его уже окружили горьковцы: у них удивительный
нюх на занятных людей. Халабуда задирает рыжебородое лицо и рассказывает
хлопцам о хорошем урожае. За ним тащится и царапает землю толстая
суковатая палка.
   Наконец заходим в школу. Это бывшая монастырская гостиница,
перестроенная помдетом. Единственное здание в колонии, где нет спален:
длиннющий коридор и по бокам его длинные узкие классы. Почему здесь школа?
Эти комнаты годятся только для спален.
   Один из классов, весь заклеенный плакатами и плохими детскими
рисунками, нам представляют как пионерский уголок. Видимо, он содержится
специально для ревизионных комиссий и политического приличия: нам пришлось
подождать не менее получаса, пока нашелся ключ и открыли пионерский
уголок.
   Мы присели на скамье отдохнуть. Мои ребята притихли. Витька осторожно
из-за моего плеча шепчет:
   - Антон Семенович, надо спать в этой комнате. Всем вместе. Только
кроватей не берите. Там, вы знаете, вшей... алла!
   Через Витькины колени наклоняется ко мне Жевелий:
   - А хлопцы тут есть ничего. Только воспитателей своих, ну, и не любят
же! А работать они так не будут...
   - А как?
   - Так не будут, чтобы без скандала.

   Начинается разговор о порядке сдачи. Из города прикатил на извозчике
заведующий. Я смотрю на его тупое бесцветное лицо и думаю: собственно
говоря, его даже и под суд нельзя отдавать. Кто посадил на святое место
заведующего это жалкое существо?
   Заведующий берет воинственный тон и доказывает, что колонию нужно
сдавать как можно скорее, что он вообще ни за что не отвечает.
   Юрьев спрашивает:
   - Как это вы ни за что не отвечаете?
   - Да так, воспитанники очень плохо настроены. Могут быть всякие
эксцессы. У них ведь и оружие есть.
   - А почему же они настроены плохо? Не вы ли их так настроили?
   - Мне нужно настраивать? Они и так понимают, чем тут пахнет. Вы
думаете, они не знают? Они все знают!
   - Что именно знают?
   - Они знают, что их ждет, - говорит выразительно заведующий и еще
выразительнее отворачивается к окну, показывая этим, что даже наш вид
ничего хорошего не обещает для воспитанников.
   Витька шепчет мне на ухо:
   - Вот гад, вот гад!..
   - Молчи, Витька! - говорю я. - Какие бы здесь эксцессы не произошли,
отвечать за них все равно будете вы, независимо от того, произойдут ли они
до сдачи или после сдачи. Впрочем, я тоже прошу о возможно скорейшем
окончании всех формальностей.
   Мы решаем, что сдача должна произойти завтра, в два часа дня. Весь
персонал - одних воспитателей сорок человек - обьявляется уволенным и в
течение трех дней должен освободить квартиры. Для передачи инвентаря
назначается дополнительный срок в пять дней.
   - А когда прибудет ваш завхоз?
   - У нас нет завхоза. Выделим для приемки одного из наших воспитанников.
   - Я воспитаннику не буду сдавать, - начинает топорщить заведующий.
   Меня начинает злить вся эта концентрация глупости. Собственно говоря,
что он будет сдавать?
   - Знаете что, - говорю я, - для меня, пожалуй, безразлично, будет ли
какой-нибудь акт или не будет. Для меня важно, чтобы через три дня из вас
здесь не осталось ни одного человека.
   - Ага, это значит, чтобы мы не мешали?
   - Вот именно.
   Заведующий оскорбленно вскакивает, оскорбленно спешит к дверям. За ним
спешит дежурный. Заведующий в дверях выпаливает:
   - Мы мешать не будем, но вам другие помешают!
   Хлопцы хохочут, Джуринская вздыхает, Юрьев что-то смущенно наблюдает на
подоконнике, один Халабуда невозмутимо рассматривает плакаты на стене.
   - Ну, что же, пожалуй, поедем, - говорит Юрьев. - Завтра мы приедем,
Любовь Савельевна.
   Джуринская грустно смотрит на меня.
   - Не приезжайте, - прошу я.

   - А как же?
   - Чего вам приезжать? Мне вы ничем не поможете, а время будем убивать
на разные разговоры.
   Юрьев прощается несколько обиженный. Любовь Савельевна крепко жмет руку
мне и хлопцам и спрашивает:
   - Не боитесь? Нет?
   Они уезжают в город.
   Мы выходим во двор. Очевидно, раздают обед, потому что от кухни к
спальням несут в кастрюлях борщ. Костя Ветковский дергает меня за рукав и
хохочет: Митька и Витька остановили двух ребят, несущих кастрюлю.
   - Разве ж так можно делать? - укоряет Митька. - Ну что это за люди! Чи
ты не понимаешь, чи ты людоед какой?..
   Я не сразу соображаю, в чем дело. Костя двумя пальцами поднимает за
рукав одного из куряжских хлебодаров. У него под другой рукой хлеб, корка
которого ободрана наполовину. Костя потрясает рукавом смущенного парня:
весь рукав в борще, с него течет, он до самого плеча обложен кусочками
капусты и бурака.
   - А вот! - Костя умирает со смеху. Мы тоже не можем удержаться: в
кулаке зажат кусок мяса.
   - А другой?
   - Тоже! - заливается Митька. - Это они из борща мясо вылавливают...
пока донесут... Как же тебе не стыдно, идиот, рукав закатал бы!
   - Ой, трудно здесь будет, Антон Семенович! - говорит Костя.
   Ребята мои куда-то расползаются. Ласковый майский день наклонился над
монастырской горой, но гора не отвечает ему ответной теплой улыбкой. В
моем представлении мир разделяется горизонтальной прозрачной плоскостью на
две части: вверху пропитанное голубым блеском небо, вкусный воздух,
солнце, полеты птиц и гребешки высоких покойных тучек. К краям неба,
спустившимся к земле, привешены далекие группы хат, уютные рощицы и
уходящая куда-то веселая змейка речки. Черные,зеленые и рыжие нивы, как
перед праздником, аккуратно разложены под солнцем. Хорошо все это или
плохо, кто его знает, но на это приятно смотреть, это кажется простым и
милым, хочется сделаться частью ясного майского дня.
   А под моими ногами загаженная почва Куряжа, старые стены, пропитанные
запахом пота, ладана и клопов, вековые прегрешения попов и кровоточащая
грязь беспризорщины. Нет, это конечно, не мир, это что-то иное, это как
будто выдумано!
   Я брожу по колонии, ко мне никто не подходит, но колонистов как будто
становится больше. Они наблюдают за мной издали. Я захожу в спальни. Их
очень много, я не в состоянии представить себе, где, наконец, нет спален,
сколько десятков домов, флигелей набито спальнями. В спальнях сейчас много
колонистов. Они сидят на скомканных грудах тряпья или на голых досках и
железных полосках кроватей. Сидят, заложивши руки между изодранных колен,
и переваривают пищу. Кое-кто истребляет вшей, по углам группы картежников,
по другим - доедают холодный борщ из закопченных кастрюль. На меня не
обращают никакого внимания, я не существую в этом мире.

   В одной из спален я спрашиваю группу ребят, которые, к моему удивлению,
рассматривают картинки в старой "Ниве"#5:
   - Обьясните, пожайлуста, ребята, куда подевались ваши подушки?
   Все подымают ко мне лица. Остроносый мальчик свободно подставляет моему
взгляду тонкую ироническую физиономию:
   - Подушки? Вы будете товарищ Макаренко? Да? Антон Семенович?
   - Да.
   - Это вы здесь ходите, смотрю.
   - Завтра с двух часов...
   - Да, с двух часов, - перебиваю я, - а все-таки ты не ответил на мой
вопрос: где ваши подушки?
   - Давайте мы вам расскажем, хорошо?
   Он мило кивает головой и освобождает место на заплатанном грязном
матраце. Я усапживаюсь.
   - Как тебя зовут? - спрашиваю я.
   - Ваня Зайченко.
   - Тыт грамотный?
   - Я был в четвертой группе в прошлом году, а в эту зиму... да вы,
наверное, знаете... у нас занятий не было...
   - Ну, хорошо... Так где подушки и простыни?
   Ваня с разгоревшимся юмором в серых глазах быстро оглядывает товарищей
и пересаживается на стол. Его лохматый рыжий ботинкок упирается в мое
колено. Товарищи тесно усаживаются на кровати. Среди них я вдруг узнаю
круглолицого Маликова.
   - И ты здесь?
   - Угу... Это наша компания! Это Тимка Одарюк, а это Илья... Фонаренко
Илья!
   Тимка рыжий, в веснушках, глаза без ресниц и улыбка без предрассудков.
Илья - толстомордый, бледный, в прыщах, но глаза настоящие: карие, на
тугих, основательных мускулах. Ваня Зайченко через головы товарищей
оглядывает почти пустую спальню и начинает приглушенным, заговорщицким
голосом:
   - Вы спрашиваете, где подушки, да? А я вам скажу прямо: нету подушек, и
все!
   Он вдруг звонко смеется и разводит растопыренными пальцами. Смеются и
остальные.
   - Нам здесь весело, - говорит Зайченко, - потому что смешно очень!
Подушек нету... Были сначала, а потом... ффу... и нету!..
   Он снова хохочет.
   - Рыжий лег спать на подушке, а проснулся без подушки... ффу... и
нету!..
   Зайченко веселыми щелочками глаз смотрит на Одарюка. В смехе он
отклоняется назад и сильнее толкает ногой мое колено.
   - Антон Семенович, вы скажите: чтобы были подушки, надо все записывать,
правда? Считать нужно и записывать, правда? И когда кому выдали, и все. А
у нас не только подушки, а и людей никто не записывает... Никто!.. И не
считают... Никто!..
   - Как это так?

   А очень просто: так! Вы думаете, кто-нибудь записал, что здесь живет
Илья Фонаренко? Никто! Никто и не знает! И меня никто не знает. О! Вы
знаете, вы знаете? У нас много таких: здесь живет, а потом пойдет
где-нибудь еще поживет, а потом опять сюда приходит. А смотрите: думаете,
Тимку сюда кто-нибудь звал? Никто! Сам пришел и живет.
   - Значит, ему здесь нравится?
   - Нет, он сюда пришел две недели назад. Об убежал из Богодуховской
колонии. Он, знаете, захотел в колонию Горького.
   - А разве в Богоддухове знают?
   - Ого! Все знают! А как же!
   - Почему он только один прибежал сюда?
   - Так кому что нравится, конечно. Многим ребятам не нравится строгость.
У вас, говорят, строгость такая: есть, труба заиграла - бегом, вставать -
раз, два, три. Видите? А потом - работать. У нас тоже хлопцы такого не
хотят...
   - Они поубегают, - сказал Маликов.
   - Куряжане?
   - Угу. Куряжане поубегают. На все стороны. Они так говорят: "Макаренко
еще не видели? Ему награды получать нужно, а нам работать?" Они поубегают
все.
   - Куда?
   - Разве мало куда? Ого! В какую хочешь колонию.
   - А вы?
   - Ну, так у нас компания, - весело заспешил Зайченко. - Нас компания
четыре человека. Вы знаете что? Мы не крадем. Мы не любим этого. И все!
Вот Тимка... ну, так и то для себя ни за что, а для компании...
   Тимка добродушно краснеет на кровати и старается посмотреть на меня
сквозь стыдливые, закрывающиеся веки.
   - Ну, компания, до свиданья, - говорю я. - Будем, значит, жить вместе!
   Все отвечают мне: "До свиданья" - и улыбаются.
   Я иду дальше. Итак, четверо уже на моей стороне. Но ведь, кроме них,
еще двести семьдесят шесть, может быть и больше. Зайченко, вероятно, прав:
здесь люди незаписанные и несчитанные. Я вдруг прихожу в ужас перед этой
страшной, несчитанной цифрой. Как я мог так легкомысленно броситься в это
совершенно губительное дело? Как я мог рискнуть не только моей удачей, но
жизнью целого коллектива? Пока это число "280" представлялось мне в виде
трех цифр, написанных на бумаге, моя сила казалась мне могучей, но вот
сегодня, когда эти двести восемьдесят расположились грязным лагерем вокруг
моего ничтожного отряда мальчиков, у меня начинает холодеть где-то около
диафрагмы, и даже в ногах я начинаю ощущать неприятную тревожную слабость.
   Посреди двора ко мне подошли трое. Им лет по семнадцати, их головы даже
пострижены, на ногах исправные ботинки. Один в сравнительно новом
коричневом пиджаке, но под пиджаком испачканная какой-то снедью, измятая
рубаха;  другой - в кожанке, третий - в чистой белой рубахе. Обладатель
пиджака заложил руки в карманы брюк, наклонил голову к плечу и вдруг
засвистел мне в лицо известный вихляющий "одес-
ский" мотив, выставляя напоказ белые красивые зубы. Я заметил, что у него
большие мутные глаза и рыжие мохнатые брови. Двое других стояли рядом,
обнявши друг друга за плечи, и курили папиросы, перебрасывая их языком из
одного угла рта в другой. К нашей группе придвинулось несколько куряжских
фигур.
   Рыжий прищурил один глаз и сказал громко:
   - Макаренко, значит, да?
   Я остановился против него и ответил спокойно, стараясь изо всех сил
ничего не выразить на своем лице:
   - Да, это моя фамилия. А тебя как зовут?
   Рыжий, не отвечая, засвистел снова, пристально меня разглядывая
прищуренным глазом и пошатывая одной ногой. Вдруг он круто повернул
спиной, поднял плечи и, продолжая свистеть, пошел прочь, широко расставляя
ноги и роясь глубоко в карманах. Его приятели направились за ним, как и
раньше, обнявшись, и затянули оглушительно:
                         Гулял, гулял мальчишка,
                          Гулял я в городах...
   Фигуры, окружающие нас, продолжают рассматривать меня, одна тихо
говорит другой:
   - Новый заведующий...
   - Один черт, - так же тихо отвечает другая.
   - Думаете с чего начинать, товарищ Макаренко?
   Оглядываюсь: черноокая молодая женщина улыбается. Так необычно видеть
здесь белоснежную блузку и строгий черный галстук.
   - Я - Гуляева.
   Знаю: это инструктор швейной мастерской - единственный член партии в
Куряже. На нее приятно смотреть: Гуляева начинает полнеть, но у нее еще
гибкая талия, блестящие черные локоны, тоже молодые, и от нее пахнет еще
не истраченной силой души. Я отвечаю весело:
   - Давайте начинать вместе.
   - О нет, я вам плохой помощник. Я не умею.
   - Я научу вас.
   - Ну, хорошо... Я пришла пригласить вас к девочкам, вы еще не были у
них. Они вас ожидают... Даже страстно ожидают. Я могу немножко гордиться:
девочки здесь были под моим влиянием - у них даже три комсомолки есть.
Пойдемте.
   Мы направляемся к центральному двухэтажному зданию.
   - Вы очень хорошо поступили, - говорит Гуляева, - что потребовали
снятия всего персонала. Гоните всех, до одного, ни на кого не смотрите...
И меня гоните.
   - Нет, относительно вас мы уже договорились. Я как раз рассчитываю на
вашу помощь.
   - Ну, смотрите, чтобы потом не жалели.
   Спальня девочек очень большая, в ней стоит шестьдесят кроватей. Я
поражен: на каждой кровати одеяло, правда старенькое и худое. Под одеялами
простыни. Даже есть подушки.
   Девочки нас действительно ожидали. Они одеты в изношенные, заплатанные
ситцевые платьица. Самой старшей из девочек лет пятнадцать.

   Я говорю:
   - Здравствуйте, девочки!
   - Ну вот, привела к вам Антона Семеновича, вы хотели его видеть.
   Девочки шепотом произносят приветствие и потихоньку сходятся к нам, по
дороге поправляя постели. Мне становится почему-то очень жаль этих
девочек, мне страшно хочется доставить им хотя бы маленькое удовольствие.
Они усаживаются на кроватях вокруг нас и несмело смотрят на меня. Я никак
не могу разобрать, почему мне так жаль их. Может быть, потому, что они
бледные, что у них бескровные губы и осторожные взгляды, а может быть,
потому, что у них заплатанные платья. Я мельком думаю: нельзя девочкам
давать носить такую дрянь, это может обидеть на всю жизнь.
   - Расскажите, девчата, как вы живете? - прошу их я.
   Девочки молчат, смотрят на меня и улыбаются одними губами. Я вдруг ясно
вижу: только их губы умеют улыбаться, на самом деле девочки и понятия не
имеют, что такое настоящая живая улыбка. Я медленно осматриваю все лица,
перевожу взгляд на Гуляеву и спрашиваю:
   - Вы знаете, я опытный человек, но я чего-то здесь не понимаю.
   Гуляева поднимает брови:
   - А что такое?
   Вдруг девочка, сидящая против меня, смуглянка, в такой короткой розовой
юбочке, что всегда видны ее колени, говорит, глядя на меня немигающими
глазами:
   - Вы скорее к нам приезжайте с вашими горьковцами, потому что здесь
очень опасно жить.
   И тотчас я понял, в чем дело: на лице этой смуглянки, в ее
остановившихся глазах, в нечаянных конвульсиях рта живет страх, настоящий
обыкновенный испуг.
   - Они запуганы, - говорю я Гуляевой.
   - У них тяжелаяч жизнь, Антон Семенович, у них очень тяжелая жизнь...
   У Гуляевой краснеют глаза, и она быстро уходит к окну.
   Я решительно пристал к девочкам:
   - Чего вы боитесь? Рассказывайте!
   Сначала несмело, подталкивая и заменяя друг друга, потом откровенно и
убийственно подробно девочки рассказали мне о своей жизни.
   Сравнительно безопасно чувствуют себя они только в спальне. Выйти во
двор боятся, потому что мальчики преследуют их, щиплют, говорят глупости,
подглядывают в уборную и открывают в ней двери. Девочки часто голодают,
потому что им не оставляют пищи в столовой. Пищу расхватывают мальчики и
разносят по спальням. Разносить по спальням запрещается, и кухонный
персонал не дает этого делать, но мальчики не обращают внимания на
кухонный персонал, выносят кастрюли и хлеб, а девочки этого не могут
сделать. Они приходят в столовую и ожидают, а потом им говорят, что
мальчики все растащили и есть уже нечего, иногда дадут немного хлеба. И в
столовой сидеть опасно, потому что туда забегают мальчики и дерутся,
называют проститутками и еще хуже и хотят научить разным словам. Мальчики
еще требуют от них разных вещей для продажи, но девочки не дают; тогда они
забегают в спальню, хватают
одеяло, или подушку, или что другое - и уносят продавать в город. Стирать
свое белье девочки решаются только ночью, но теперь и ночью стало опасно;
мальчики подстерегают в прачеченой и такое делают, что и сказать нельзя.
Валя Городкова и Маня Василенко пошли стирать, а по