Надина,  по  своему   несколько   идиллическому   воспитанию,
мечтала-было о прогулках по полям,  о  разговорах  с  добрыми  поселянами  и
поселянками. Но из всего этого ее артистический взгляд только и увидал,  как
весной задельные мужики, по большей части все старики,  с  перекошенными  от
натуги лицами  взрывали  неуклюжими  косулями  глинистую  почву,  а  вечером
ужинали одним квасом с  хлебом,  и  хорошо-хорошо  когда  холодными  щами  с
забелкой, - или как дворовые женщины, а в том  числе  и  ходившие  последнее
время беременности, не  чувствуя  собственной  спины,  часто,  после  заката
солнца, дожинали отмеренные ей десятины, и их  же  потом  бранили,  что  они
высоко жнут, - или как наконец эти же самые добрые мужички,  при  первой  же
Никольщине, напивались, как звери дикие,  и  в  этом  виде  ругались  такими
словами, что слушать было невозможно.
   Самым живым  развлечением  для  Надины  было  ходить,  в  сопровождении
горничных,  за  грибами  и  ягодами;  но  сестра  и   в   этом   ей   всегда
препятствовала, говоря, что неприлично девкам бегать по лесам:  мало  ли  на
что они там могут наскочить? Из прежних ее элегантных занятий у нее только и
осталось, что вышивание бесконечного ковра, который Биби  заранее  назначила
для приношения в церковь.
   Так прошли год, два, три,  наконец  десять.  Скука  и  бездействие  (из
хозяйства Надине только и предоставлено было разливать  чай),  беспрестанное
созерцание какого-то бессердечного богомольства сестры и наконец  совершенно
бессмысленная любовь отца, делали свое: Надина худела, дурнела; но в  то  же
время  умнела!..  Трудно  передать  ту  степень  неуважения,   которое   она
чувствовала к своему ничего  не  могшему  для  нее  сделать  родителю,  того
ожесточения,  которое  питала  против  занятой  какими-то  неземными  целями
сестры.
   В доме шла постоянная, хоть и сдерживаемая и  скрываемая  под  наружным
видом ласковости, борьба: Надина и  приближенная  к  майору  девица  Матрена
тянули в одну сторону, а Биби - в другую и, по высоте своей исходной  точки,
всегда одерживала над ними верх.
   Женихов у Надины все это время не было никого:  всем  молодым  соседним
помещикам, по большей части кутилам и  собачникам,  она,  по  своему  умению
одеться, ловко держать себя, по  своему  отвращению  от  разных  деревенских
блюд, казалась уж очень образованною. "Жидка, братец ты мой, ничего с ней не
поделаешь!" - говорил иной. "Поди-ка женись на ней:  таких  супе  и  фрикасе
потребует!" - рассчитывал другой.
   Часто, гуляя по саду до полуночи, с пылающим лицом  и  сильно  бьющимся
пульсом, Надина хватала себя с отчаянием за голову и думала: "Господи!  хоть
бы за чорта да выйти замуж!". И это  решительно  было  в  ней  не  движением
крови, а просто желание переменить свое положение.


4. Самец



   В благородных строях кирасирского Его Величества Короля  В...го  полка,
конечно, уж  было  немного  таких  скромных  и  молодцеватых  офицеров,  как
ротмистр Басардин.
   По  формулярному  его  списку  значилось:  "родом  из  бедных   дворян;
воспитание получил домашнее (то-есть никакого); на службу поступил рядовым и
через два месяца, по своей превосходной выправке, ехал  уже  ординардцем  на
высочайшем смотру". Закройщик Швецов  про  него  говорил:  "Вот  на  корнета
Басардина шить любо: грудь навыкат, кость прямая, тонкая!". Невежа!  Понимал
ли он, что одеваемый  им  корнет  по  правильности  своих  форм  был  статуя
античная. Даже в настоящем его чине,  с  начинавшею  уже  несколько  полнеть
талией, когда Басардин шел по расположенной на горке деревне, в расстегнутом
вицмундире, в надетой набекрень  фуражке,  или  когда  где-нибудь  сидел  на
бревнах, по большей части глядя себе на сапоги и опустив на нижнюю губу свои
каштановые усы, между тем как при вечернем закате с  поля  гнали  коров,  по
улицам бродили лошади, - глядя на него, невольно приходилось подумать:  "Да,
человек - красивейшее создание между всеми животными, и он один только может
до такой степени оживлять ландшафт".
   Здоровьем Басардин пользовался замечательным: он мог не спать три ночи,
и при этом нимало не воспалялись его большие красивые глаза;  зато  и  спал,
после каждого утомительного перехода, часов по пятнадцати сряду. Курить  мог
всегда: утром, за обедом, после обеда, даже ночью, если б его разбудили  для
этого.
   Другое дело для ротмистра было думать: мышление у  нас  все-таки  есть,
как хотите, болезнь, усиленная деятельность мозга насчет других органов.  Но
жизненная сила была слишком равномерно распределена в теле Басардина, и едва
только позаберется ее несколько больше во вместилище  разума  и  начнет  там
работать, как ее сейчас же потребуют другие части. Таким образом ротмистр не
то что был глуп, напротив того: он судил очень здраво, но только  все  мысли
его были как-то чересчур обыкновенны, ограничены и лишены всякого полета;  а
между  тем  по  этому  проклятому  командованию  эскадроном  стали  случатся
следственные дела, надобно  было  отписываться,  приходилось  кое-что  и  по
счетной части, а тут, пожалуй, пошли и распеканья за нестрогость  характера.
Все это весьма утомляло Басардина, и  в  последнее  время,  приехав  в  свою
маленькую деревеньку,  соседнюю  с  имением  секунд-майора,  он  уже  сильно
тяготился службой.
   Надина и прежде еще слыхала о красивом соседе-офицере. В первый раз они
встретились в церкви, и она тут же принялась за него, как за якорь спасения:
сама пригласила приехать к ним обедать. Басардин, на своей полковой  тройке,
молодцевато приехал, промолчал весь визит,потом через неделю, по приглашению
той же молодой хозяйки, опять  был  и  опять  промолчал  весь  день.  Надина
безбожно кокетничала с ним. "Он недалек, но он добр!" - решила она  мысленно
и почти сама объяснилась с ротмистром в любви. Тот при этом слегка вспыхнул,
и  свадьба  состоялась.  Что  потом  последовало  из  сочетания  этих   двух
организмов: одного, если можно так выразиться, могуче-плотского, а другого -
душевного и нервного, угадать нетрудно. Басардин, быв еще женихом,  подал  в
отставку, и молодые поселились в деревне. Надина  к  концу  же  года  родила
ребенка, мальчика и, к ужасу, с такими же большими глазами и прямыми  ушами,
как и у отца; на другой год опять ребенок, и опять с прямыми ушами.  Супруга
своего она уже совершенно понимала и видела,  что  он  ей  не  помощник.  Он
обыкновенно целый день ходил по комнате, курил, молчал, после обеда спал; но
когда жена сказала ему, что ей противен его храп, он и не  спал.  Между  тем
родился еще ребенок.  Нужда  в  доме  росла:  Надина  хозяйничала  на  своих
тридцати душонках как только умела, сама устраивала  кирпичный  завод,  сама
откармливала свиней, и все-таки, по  свойственному  женщинам  самолюбию,  не
желая мужа обнаружить перед обществом, рассказывала, что будто  бы  все  это
придумывает  и  всем  этим  заправляет  ее  Петр   Григорьевич;   а   потом,
воспользовавшись первою же подошедшею баллотировкой, свезла его в губернский
город, и там, чисто из уважения к ней, его выбрали в судьи.
   Бывшему воину снова была задана в жизни задача. Напрасно  он  часов  по
семи сидел в присутствии, читал всякое дело от начала  до  конца,  тер  себе
лоб,   потел:   ничего   из   этого   не   выходило.   К   концу   трехлетия
плутишка-секретарь успел-таки подвернуть такую бумажку, за которую их  обоих
отдали под суд. Басардин выразил при этом только небольшой знак удивления на
лице.
   - Как это тебя угораздило? - спросила его почти с отчаянием Надина.
   - Не прочел... совершенно нынче не могу читать без очков, - отвечал  он
спокойно.
   - И прочел бы, немного толку прибавилось бы,  -  заметила  ему  на  это
Надина и говорить больше не стала.
   Затем  снова  последовала  деревня...  снова  бедность...  хлопоты   по
грошовому хозяйству и снова ребенок, но уж девочка и - о  счастье!  -  не  с
огромными ушами, а с  быстрыми  и  умными,  как  у  матери  глазами.  Надина
привязалась к этому ребенку с первых  же  дней  и,  стоя  на  коленях  перед
председателем уголовной палаты, своим родственником,  она  выхлопотала,  что
мужа оправдали, определила его потом в лесничие, вникала  в  его  должность,
брала за него взятки, но ничего не помогало: года через  два  Басардина,  за
обнаруженное перед начальством совершенное незнание  лесной  части,  удалили
снова от должности. Надина на этот раз ничего уже не сказала, а  сама  между
тем высохла до состояния щепки и начала подозрительно кашлять.
   И  не  одну,  не  двух,  а   сотни   и   тысячи   мы   знаем   подобных
тружениц-матерей, которые на своих скорбных плечах, часто  под  колотками  и
бранью, поднимают огромные семьи, а чтобы хоть сколько-нибудь  подсобили  им
нести труды, которые возложили на них самцы-супруги.
   Спихнув кое-как своих старших сыновей в корпуса, Надина на  сколоченные
с грехом пополам гроши  стала  воспитывать  свою  дочурочку.  Она  ее  мыла,
наряжала, сама учила говорить по-французски, приседать,  танцовать.  Обрывая
потом себя до последней нитки, отдала ее в пансион и беспрестанно  ездила  к
ней, чтоб она не скучала...  Соня  действительно  была  прелестный  ребенок:
высокенькая, грациозная, с прекрасным и уже недетским  выражением  на  лице,
она,  видимо,  наследовала  душу  матери  и  тело  отца.  Но  Надине,  в  ее
материнском увлечении,  казалось  в  красоте  дочери  некоторое  сходство  с
красотой князя, медальон которого до  сих  пор  еще  хранился  далеко-далеко
запрятанным в старом  комоде,  в  потайном  ящике:  в  жизни  ее  была  одна
поэтическая минута, и она осталась ей верна до гроба.
   Из Петербурга между тем пришло известие, что двое старших  сыновей  ее,
очень добрые мальчики, но очень плохо учившиеся и сырой  комплекции,  умерли
от скарлатины. Надежда Павловна даже не огорчилась: бедность иногда изменяет
и чувства матери! "Что ж! Соне больше достанется", - шевельнулась  в  голове
ее нечистая мысль.
   Впрочем, в корпусе у нее оставался еще младший сынок, Виктор; но  лучше
бы   было   и   не   вспоминать   о   нем.   Только   по   великой   доброте
благодетеля-директора он не  был  выгнан,  потому  что,  кроме  уж  лености,
грубости и шалостей, делал такие вещи, от которых  у  бедной  матери  сердце
кровью обливалось!
   Соня наконец кончила курс, и Надежда Павловна везла ее теперь к деду  и
тетке, перед которыми, как это ей ни было тяжело, в последнее  время  ужасно
унижалась, все надеясь, не сделают ли они Соню своей наследницей.

5. Молодые отпрыски



   Ковригино, усадьба секунд-майора; было уже видно. В наугольной  комнате
господского дома светился  огонек.  Все  очень  хорошо  знали,  что  это  от
лампадки перед иконами. Направо, в окнах кухни, пылало целое  пламя:  значит
готовился ужин. День был канун 1843 года, и, вероятно, ожидали священников.
   Почуяв знакомые места, даже Митька оживился и начал  бить  беспрестанно
свою клячу кнутовищем по заду. Потап едва поворотил на гору саврасую кобылу,
до того она расскакалась. Шаркуны на тройке Михайлы весело  звенели.  Первая
их услыхала и узнала выбежавшая-было за квасом  горничная  девка  Прасковья,
добрейшее и глупейшее  существо  в  мире.  Она  воротилась  в  девичью,  как
сумасшедшая.
   - Надежда Павловна приехала, чертовки!  -  объявила  она  весело  своим
товаркам, сидевшим за прялками.
   - Перины приготовлять надо! Где у тебя перины-то? Поди, чай, на холоду!
- сказала заботливо другая девица, Федора, третьей девке.
   - Принесу!.. - отвечала та, и тоже не без удовольствия.
   Приезд гостей для этих полузатворниц всегда был чем-то вроде праздника.
   -  Что  сидите!  Барышне  сказать  надо!  -  сказала  наконец  каким-то
холодным,  металлическим  голосом,  вставая  и  уходя,  четвертая   девушка,
Иродиада, молодая, красивая и лучше всех одетая.
   Митька прокатил Дарью к девичьему крыльцу,  а  Басардин  остановился  у
переднего и, вылезши из саней, хотел подслужиться к жене и высадить  ее;  но
та даже не заметила его и прошла, опершись на руку лакея. Соня, как  птичка,
порхнула вслед за матерью.
   Биби, в сопровождении двух-трех горничных девиц со свечами,  дожидалась
их в передней и со свойственной ей проницательностью сейчас же заметила, что
на самой Надежде Павловне салопишко веретеном встряхни,  а  на  дочке  новый
атласный, на лисьем меху. Соня сейчас же бросилась к тетке и начала целовать
ее руки - раз-два-три... Биби сама целовала ее в лицо, в шею. У ней при этом
даже навернулись слезы на глазах.  Между  собой  сестры  поцеловали  одна  у
другой руку.
   - Здравствуй, друг мой, - отнеслась потом Биби к зятю, не допуская  его
целовать у ней руку и сама целуя его в губы.
   Она любила Петра Григорьевича за его кроткий и богомольный нрав.
   По зале в это время ходил молодой человек в студенческой  форме.  Глаза
его, кажется, искали молоденьких глаз девушки, и, когда  они  переглянулись,
соня сейчас же потупилась  и  начала  как  будто  бы  поправлять  платье,  а
студент, со вспыхнувшим лицом, продолжал на  нее  смотреть  и  только  через
несколько секунд сообразил и подошел к руке Надежды Павловны.
   - Ах, Саша! Ты как здесь? - невольно воскликнула та.
   - Так-с, приехал... - отвечал Александр сконфуженным тоном.
   - Его  мать  сюда  нарочно  прислала,  -  произнесла  Биби  с  заметным
ударением на последних словах.
   Это был единственный сын их родной племянницы, богатой женщины: Надежда
Павловна  бесконечно  завидовала  всему  этому  семейству   и   считала   их
соперниками по наследству от Биби.
   Студент подошел также и к руке  Сони.  Она  проворно  подала  ему  свою
ручку, и что-то беленькое, вроде свернутого клочка бумажки, осталось  в  его
руке.
   Он проворно спрятал ее в карман.
   - Что батюшка?.. - спросила Надежда Павловна печальным голосом сестру.
   - Слаб, - отвечала та в том же тоне и, когда все было-пошли за нею, она
прибавила: - не ходите все вдруг.
   Секунд-майору в это время было без году сто лет,  но  он  сохранил  все
зубы и прекрасный цвет лица; лишился только ноги и был слаб  в  рассудке.  С
седою как лунь бородою, совсем плешивый, с старческими, слезливыми  глазами,
в заячьем тулупчике и кожаных котах, он сидел в своей комнатке, в креслах  у
маленького столика, на котором горела сальная свеча.
   Перед ним стоял дворовый мальчик в рубашке и  босиком.  Биби  только  в
недавнее время успела удалить от отца его приближенную  мерзавку,  и  то  уж
уличив ее почти на месте преступления в пьянстве и воровстве.  Старик  более
полугода печалился о своей няньке, но воспротивиться дочери не смел.
   Теперь он целые дни играл с дворовыми ребятишками в карты в дурачки,  в
ладышки, и  с  настоящим  своим  собеседником  они  в  чем-то,  должно-быть,
рассорились.
   - Ты зачем у меня кралю-то украл? - говорил он мальчику.
   - Что ты? Где украл? Она у тебя, барин, на руках, - отвечал тот дерзко.
   - Где на руках? - повторял старик, плохо уже разбиравший и карты.
   В это время вошла Биби, и мальчик сейчас же вытянулся в струнку.
   - У вас в руках-с!.. - отвечал он вежливо и  показал  на  действительно
находившуюся в руках майора даму.
   - Батюшка, Надина приехала, - объявила Биби отцу почтительным тоном,  и
потом первая бросилась  к  деду  Соня.  Она  схватила  его  грязную  руку  и
целовала.
   - Ну вот!.. - говорил он, в одно и то же время плача и смеясь.
   - Я вам, дедушка, конфет привезла... Мне их подарили в пансионе, а я их
вам сберегла, - продолжала Соня, проворно вынимая из своего  кармашка  целую
кучу конфет.
   - Ну вот!.. - повторял старик, совсем довольный. Лучше этого  для  него
ничего не могло быть. Сахар и конфеты он обыкновенно клал во все, даже в щи.
   - Чай до службы или после службы будете пить?  -  спросила  Биби  своих
гостей.
   - Я думаю, после службы, - отвечала  Надежда  Павловна,  чтобы  угодить
сестре. - Переодеться только Соне надобно!.. -  прибавила  она  робко  и  не
желая, чтобы дочь хоть на  минуту  явилась  перед  посторонними  глазами  не
мило-одетою.
   - Ну, ну, поди, принарядись, козочка! - сказала ей тетка ласково.
   Соня с жаром поцеловала ее в грудь.
   Биби на этот раз до того простерла свою ласковость  к  племяннице,  что
сама пошла и показала отведенную для нее комнату, где, заметив, что  у  Сони
башмачки худы (единственная вещь, которую мать не успела  сделать  ей),  она
сейчас же позвала дворового башмачника Сережку и велела ему снять с  барышни
мерку и из домашней замши сделать ей ботиночки крепкие, теплые и просторные.
   - Можно это... - отвечал Сережка, по обычаю своего звания, с ремнем  на
голове, несколько кривобокий, перепачканный в  купоросе  и  саже  и  сильно,
должно-быть, пристрастный к махорке.
   Басардин между тем ходил по зале с Александром.
   - Вот, как это рассудить? -  говорил  он  с  глубокомысленным  видом  и
доставая длинною бумажкой от образов огня: - грех от лампадки закуривать или
нет?
   - Нет!.. что ж? - отвечал студент. - Нынче вот электричеством  изобрели
закуривать... При химическом соединении обнаруживается электричество... если
теперь искру пропустить сквозь платину, то при соприкосновении ее с воздухом
дается пламя...
   Студент заметно подделывался к родителю Сони и,  желая  ему  рассказать
что-нибудь интересное, толковал ему вещь, которую и  сам  не  совсем  хорошо
понимал.
   - Не знаю-с, не видал! - отвечал Басардин.
   Приехали священники. Отец Николай, начав еще в санях надевать  рясу,  в
залу входил, выправляя из-под нее свои волосы. Басардин сейчас же подошел  к
нему под  благословение  и  движением  руки  просил  его  садиться.  Студент
поклонился священнику издали.
   Оставшиеся в передней дьячки тотчас же попросили  у  ключницы  барского
квасу и выпили его стакана по четыре.
   - Что, перемело дорогу-то? - заговорил Петр Григорьевич первый.
   Он умел и любил поговорить с духовенством.
   - И Господи как! - отвечал священник. - Я, признаться сказать,  собачку
держу, так бежит вперед, поезжай за ней, никогда не собьешься... -  прибавил
он и, вероятно, занятый каким-нибудь своим горем, задумался.
   Петр Григорьевич некоторое время как бы недоумевал.
   - А что, отец Петр все еще  при  церкви?  -  проговорил  он  наконец  с
улыбкой.
   Видимо, сделанный им вопрос был несколько щекотливого свойства.
   - Все еще тут, - отвечал отец Николай.
   - И все по-прежнему неудовольствия идут?
   - Все так же и то же, idem per idem!
   - Хуже этих неудовольствий ничего быть не может! -  заключил  Басардин.
По своему  миролюбивому  нраву,  он  искренно  полагал,  что  все  несчастия
происходят от того, что люди ссорятся.
   Священник ничего  на  это  не  отвечал:  перед  тем  только  начальство
выдержало их обоих под началом и все-таки не помирило.
   Вошли: Биби, несколько чопорной походкой, Надежда Павловна, в своем том
же дорожном капоте, и Соня, вся блистающая своим свежим личиком и  новым,  с
иголочки, холстинковым платьицем. Все они, по  примеру  хозяйки,  подошли  к
благословлению отца Николая, который после того стал  надевать  ризы,  а  из
лакейской появились, с раздутым кадилом и с  замасленными  книгами,  дьячки.
Петр Григорьевич пододвинулся к ним, чтобы подпевать во время службы: он  до
сих пор имел еще довольно порядочный тенор. Надежда Павловна,  Соня  и  Биби
поместились в дверях гостиной. Из девичьей и из лакейской  стали  появляться
горничные девицы, дворовые бабы с  ребятишками  и  мужики.  Биби  непременно
требовала, чтобы вся ее прислуга ходила за каждую в доме церковную службу, и
если при этом хоть какая-нибудь  даже  трехлетняя  девочка,  поклонившись  в
землю, позазевается, она непременно заметит это и погрозит ей пальцем. Запах
от мужицких  тулупов  и  баб,  пришедших  с  грудными  младенцами,  сделался
невыносимым. Горничные девицы, в угоду госпоже, молились до поту лица.  Соня
тоже ужасно усердно молилась и постоянно старалась быть на глазах  у  тетки.
студент со сло