м не буду.
   - Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?
   - Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети  есть...  В
твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.
   - Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! - проговорила, не утерпев, Софи
и вышла.
   Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую  глупость;  однако  не
отменил своего намерения и в тот же день собрался.
   - Я приеду через неделю, много через две,  -  говорил  он,  прощаясь  с
Софи.
   - Как хотите, - отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками  и
не поднимаясь даже с места.
   " Ну, слава Богу, развязался, - думал Бакланов, садясь в экипаж: -  как
приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо".
   Софи осталась тоже сильно взволнованная.
   - Хорошо, Александр Николаевич, хорошо!  -  говорила  она,  кусая  свои
розовые губки.
   Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали  ее  досадливые
размышления.
   Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич,  совершенно  уже  седой,  но
по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.
   - Ах, папа! - воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.
   - Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой!  -  думаю.
Лошадей,  говорю,  скорей  мне  лошадей,  -  бормотал  Петр  Григорьевич,  с
навернувшимися на глазах слезами.
   Под старость он сделался несколько почувствительней.
   Софи почти рыдала у него на руках.
   - Ну, усядься, успокойся! - говорил он, усаживая  ее  на  диван  и  сам
садясь около нее.
   - Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! -  начала  Софи,  несколько
успокоясь: - у меня люди бунтовали.
   - Везде одно, везде! - отвечал таинственно Петр Григорьевич: -  у  меня
так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не  ходят  на  барщину!  -
прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.
   - Как же, папа, чем же вы будете жить? - спросила Софи с участием.
   - Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться  на  дворян,
простит же когда-нибудь!
   - Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян,  взял  у
них, а потом опять отдаст?..
   - Да, полагаю так, - отвечал  Петр  Григорьевич,  делая  свою  обычную,
глубокомысленную мину.
   - Нет, папа, совсем уж не воротят, - отвечала Софи: - а вот  что  можно
сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться...
   -  Да,  грубиянят  очень,  -  отвечал  Петр  Григорьевич,   припоминая,
вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.
   - Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу,
а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, - поняли?
   - Да, то-есть как тебе сказать! - начал Петр Григорьевич,  усмехаясь  и
потупляя стыдливо свои глаза:  -  слаб  нынче  очень  стал  соображением,  -
прибавил он уже серьезно.
   - Слабы?
   - Очень... И по хозяйству это бы еще  ничего;  но,  главное,  дом  меня
беспокоит: стар очень!
   - Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?
   - Да. В наугольной и в девичьей потолок уж  провалился!  Меня  чуть  не
убило! Я стоял да  из  кресел  клопов  кипятком  вываривал...  вдруг,  вижу,
сверху-то и полезло, я бежал... так и грохнуло!
   - Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не  написали,
я бы вам помогла!
   -  Что  же  писать?  Случай  ведь  это  несчастный!  -   отвечал   Петр
Григорьевич.
   Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу  не  обратился  к
дочери. "Где ей, - говорил он: - сама молода; на разные финтифанты нужно".
   - Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, - продолжал он, как бы
сообщая дочери по секрету: -  "Подставьте,  говорю,  подставки  в  остальных
комнатах, а то убьет!.." - "А что, говорят, мы плотники, что  ли?"  -  и  не
подставили.
   - Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у  меня.
Здесь дом еще славный, крепкий!
   - Как прикажешь, я на все готов! - отвечал добродушный старик.
   - А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе
я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает  болеть  с  каждым  днем
больше и больше.
   - Ну да, где же тебе с твоим  образованием,  разумеется!  -  подтвердил
Петр Григорьевич.
   - А вы,  папаша,  душка,  оставайтесь  здесь  у  меня  -  хозяйничайте;
посредник здесь добрый, он вас научит всему! - продолжала  Софи,  обнимая  и
целуя отца.
   - Да уж это надобно, чтобы господин  посредник...  а  я-то  очень  слаб
памятью, - что еще давно было, помню, а что вчера, - хоть зарежь! - повторил
еще раз старик.
   При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело
приходилось жить.
   - За границу, за границу! - шептала радостно  Софи,  улегшись  на  свою
постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом. 16..



   Один из модных вралей.

   При отличном светлом вечере, в Лопухах,  на  балконе  господского  дома
сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный,  из  военных,
господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у  старой  фрейлины  на
празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал
с народом. Одет он был, как  и  Бакланов,  франтовато;  у  обоих  лица  были
бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых  и  без
того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то  удивленные  и
печальные.
   Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое.
   Перед ними стоял чай на серебряном подносе.
   В лугах огромная согнанная  вотчина,  почти  вся  находившаяся  в  виду
господ, лениво косила.
   - Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? - спрашивал Бакланов.
   - Отлично! превосходно идут!  -  восклицал  предводитель.  -  Я  как?..
Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой;  но
они не жили , не выросли с народом,  как  я...  У  меня  встречается  теперь
распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так...
   И предводитель  поставил  руку  на  перила  балкона,  желая,  вероятно,
показать, как он именно ставил вопрос.
   - Ставлю вопрос так... Беру господина  помещика...  мужика  еще  нет  у
меня... "В чем ваш вопрос?" - "В том-то и том-то!"  -  "Прекрасно!  Вот  вам
ответ на него... самый полный, ясный, отчетливый..." Со  мной  он  не  может
спорить, совестится... Мужика я еще  не  видал  и  говорю,  значит,  это  не
собственным хозяйственным соображениям; во мне он  слышит  голос  такого  же
дворянина, как он.
   - Все это прекрасно! - возразил Бакланов: - но  мужик-то  будет  пороть
свое.
   - А в том-то и шутка, - подхватил с некоторым лукавством  предводитель:
- что я всегда скажу в духе мужика, в натуре его.
   - Стало быть, вы выдаете дворян.
   - Нет! нет-с! - воскликнул опять лукаво  предводитель:  -  все  дело  в
подготовке... У меня крестьянский вопрос был решен прежде, чем правительство
имело его в виду...
   Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом.
   - Был решен-с, - повторил тот: - то-есть в том отношении, что  лично  у
меня крепостной труд давно уже был отменен и  существовал  наемный;  значит,
цены на него для мужика и барина  были  установлены;  тот  и  другой  видели
благодетельные последствия этого: барин - превосходство наемного труда перед
крепостным, мужик - пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где
он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у
меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая  машина  для  нашей
почвы годится, какая нет!
   Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит.
   - Значит что же-с, - говорил  предводитель,  заметив  произведенный  им
эффект: - каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик - моему
мужику, барин - мне! И вот результаты этого, - продолжал предводитель:  -  у
вас тихо... у соседа вашего тихо... у  какого-нибудь  Крикунова  и  Дуралева
тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне  говорило:  -  "Сделайте
милость,    позвольте    ваш    фотографический    портрет    повесить     в
предводительской!". "Господа, - говорю я: - я не один;  позвольте  уж,  если
снимать с меня портрет, так вместе с посредниками",  -  а  в  сущности  ведь
один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! - воскликнул предводитель  и,
заметив на лице Бакланова некоторое недоумение,  снова  постарался  рассеять
его фактами.
   - Я как действую?.. Как получено было положение, я сейчас же  поехал  к
мужикам; ну, и мне тоже не привыкать с ними разговаривать; я вот теперь хожу
во французских перчатках, а умею сам срубы рубить. "Братцы,  говорю,  так  и
так быть должно, - поняли?" - "Поняли,  говоря,  батюшка!".  Ихним,  знаете,
языком сказано, не свысока... Еду к помещикам: - "Вот как, говорю,  господа,
быть должно!" - "Разумеется", - говорят. У меня, как новый дворянин приехал,
я сейчас же еду к нему и внушаю. Вы вчера только приехали, а сегодня я уж  у
вас! - заключил предводитель с гордостью.
   Бакланову сделалось окончательно совестно слушать самохвальство  своего
гостя.
   - Это хорошо... - говорил он, не зная, куда глядеть.
   - Хорошо ли, худо ли, я не знаю, - отвечал предводитель:  -  но  только
это мои правила. Я  прямо  мировым  посредникам  говорю:  "вы,  господа,  за
крестьян, а я за дворян"; но в то же время я  не  крепостник,  -  нет-с!  По
убеждениям моим, я человек  свободомыслящий,  но  чтобы  дело  у  меня  было
делом...
   "Чорт знает что такое!" - думал между тем про себя Бакланов, которому в
это время подали письмо, запечатанное благообразнейшею печатью.
   "Многоуважаемый и любезный родственничек!
   "В то время, как ты, чортова перечница, катаешься,  как  сыр  в  масле,
твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище,
и помоги, чем можешь!

   "Ограбленный Иона Дедовхин".

   -  Что  такое  с  Ионой  Мокеичем  приключилось?  -  спросил   Бакланов
предводителя.
   - С Дедовхиным это?  -  переспросил  тот  с  улыбкой  презрения.  -  О,
помилуйте! - воскликнул он: - это человек с такими  понятиями!  Засыпал  нас
просьбами и жалобами на своих людей.
   - Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! - произнес Бакланов.
   - Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком  великом  движении,  для
кого бы нужна гильотина, чтоб они  своими  устарелыми  понятиями  не  мешали
общему ходу! - произнес предводитель, подняв высоко брови.
   - Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! - возразил Бакланов.
   И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо  лучше
сего молодого говоруна.
   Предводитель наконец встал и взялся за шляпу.
   - Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг  друга!  -
проговорил он.
   - Да-с! - отвечал Бакланов, а в уме у него  вертелось:  -  "Прескотина,
должно быть, ужасная этот господин!. 17."



   Злой помещик.

   Прошел час,  два,  три.  Бакланов  чувствовал  решительную  потребность
освежиться от трескотни, которая продолжала еще  раздаваться  в  его  голове
после беседы с предводителем.
   Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе.
   Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей
оставалась незапаханною.
   На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками  и  выбритыми
лицами, косили.
   - Что это, господа, как у вас поля запущены? - сказал он им.
   - Не слушаются нынче нас рабы наши, - отвечали  ему  некоторые  из  них
какими-то дикими голосами.
   Около дороги бедная дворянка, с  загорелым,  безобразным  лицом,  но  в
платьишке, а не сарафане, кормила  толстого,  безобразного  ребенка  и,  при
проезде Бакланова, как дикарка какая,  не  сочла  даже  за  нужное  прикрыть
грудь.
   Собственно жилище старого грешника Ионы тоже  поразило  его:  сад,  как
запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын  и  вокруг
красного двора решетка обвалились Самый дом точно  совсем  присел  к  земле.
Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было  покачнулась,  потом  вдруг
остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале  сооблазнительная
картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами.  Бакланов
прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого,
с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым
одеялом.
   Висевшая здесь сооблазнительная картина не была  ничем  уж  и  закрыта.
Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся  в  глаза,  кем-то,
должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах.
   - А! друг сердечный! - воскликнул Иона.
   - Что это вы? - говорил Бакланов, садясь около него на стул.
   Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы.
   - Болен! - отвечал Иона хриплым голосом: - без ног совсем.
   - Что ж это такое?
   - Да вон, дурак доктор говорил, что  за  девками  бегал,  а  я,  Матерь
Божья, никогда не бегал: все ездил.
   - Лечиться надо! ничего, пройдет! - утешал его Бакланов.
   - Га! - воскликнул Иона: - лечиться надо! Мне есть  нечего,  Саша,  да!
Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет,  что  придет
да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой!
   И старик зарыдал.
   - Где же ваши люди?
   - Люди - да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было  дъяволов  их
всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и  они,  как  вышло  положение,  и
разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и  Марфутка-то  ушла.  Сколько
тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и
то ушла... хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то...
   И старик снова горько-горько зарыдал.
   - Что ж, у вас  земля  осталась,  -  вздумал  было  опять  утешить  его
Бакланов.
   - Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? - прокорми только до смерти.
   Бакланов молчал.
   - Возьми! - повторил Иона.
   - Что же! - произнес наконец тот.
   - То-то что же!.. А я за имение-то десять  тысяч  дал;  пятнадцать  раз
из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на  каторгу  два  раза  не
сослали... За что ж меня теперича ограбили совсем как есть?
   -  Нельзя  же  Иона  Мокеич,  для  вашего  благосостояния   пожертвовал
благосостоянием  двадцати  миллионов.  Вы  вот  недовольны  этим,  а  другие
помещики рады.
   - Кто рад-то, кто? - воскликнул Иона. - Подлецы вы, вот что...  Язык-то
у вас, видно, без костей, так и гнется на  каждое  слово.  Рады  они?..  Вот
предводителишки так рады - жалованье дъяволам дали!  И  вдруг  говорят  мне:
"Ты-де, говорят,  с  земли  будешь  платить  по  пятнадцати  копеек!".  Меня
ограбили, что это такое.
   - А предводитель здешний говорит,  что  все  устроил  по  крестьянскому
делу.
   - Все он, все! - отвечал Иона с исказившимся лицом.
   - Он говорил, что у него  крепостной  труд  давно  заменен  наемным,  -
продолжал Бакланов.
   Ему почему-то приятно  было  подзадоривать  Иону,  чтоб  он  хорошенько
продернул предводителя.
   - Как же, - продолжал  Иона:  -  давно  уж  на  винокуренный  заводишко
мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали  у
него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да
ловок - выскочил!
   - Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует.
   - Давно! - отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не
было. - Раз как-то - я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать
свои модные амбары, - гляжу, хлеба ни  зерна.  Я  ему  и  говорю:  "Вели-ка,
говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем  крыса  с  потолка
упадет, все-таки в хлеб попадет,  а  теперь  на  голые-то  доски  треснется,
убьется до смерти, - мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать"...
   - Он говорит,  что  у  него  на  мировом  съезде  отличный  порядок,  -
продолжал Бакланов пилить Иону.
   - Как же? Отлично! Ха-ха-ха! - захохотал старик диким голосом. - Был  я
сударь Александр Николаич, у них,  был  на  этих  съездах...  столпотворение
вавилонское - и там, я думаю, не  подобный  шум.  Кто  что  говорит,  словно
лошади степные скачут; никто никого не слушает... У нас прежде по  крайности
в присутственных местах благочиние было, а тут я  омерзение  почувствовал...
Посредники  эти  молокососы:  пик-пик  тоже!..  Предводителишка   врет,   по
обыкновению, несет свою околесную, а дурачье-мужичье, брюхо  распустивши,  и
слушают.
   - Что ж в этом особенно худого? - возразил Бакланов.
   - Хорошо, хорошо! - продолжал Иона: - а  сами,  подлецы,  себя  так  не
забывают...  "Что,  говорят,  не  придете  ли  к  нам,  мужички,  на  помочь
повеселиться?". Ну как, батюшка, подначальные -  совсем  как  не  придут?  И
привалят, разумеется, целая тысяча; а у  нас-то...  Пришиби  ты  меня,  друг
сердечный, лучше!.. По крайности буду мертв и ничего того не буду ни  видеть
ни чувствовать...
   Говоря последние слова, Иона, кажется, не помнил уж сам себя.
   - Ну что ж? К чему так отчаиваться! - сказал  ему  Бакланов:  -  я  вот
теперь вам немножко помогу, а там и сами станете поправляться, - прибавил он
и подал Ионе Мокеичу двадцатипятирублевую.
   - Спасибо! - произнес тот, сначала пожимая только у Бакланова  руку.  -
Спасибо! - повторил он  еще  раз  с  каким-то  особенным  чувством  и  вдруг
поцеловал у Бакланова руку и оттолкнул ее потом от себя. - Да! -  забормотал
он, опускаясь на постель. - Иона плут, мошенник был,  но  никогда  не  думал
нищим быть...
   При  последних  словах  у  него  голос  был  даже  не  хриплый,  как  у
умирающего.
   - Ну-с, прощайте! - сказал Бакланов, вставая.
   Ему тяжело было более оставаться.
   - Прощай! - сказал Иона, как-то чмокнув губами. - Прощай!.. А я  теперь
опять один, опять! - произнес он и заревел на весь дом.
   Бакланов поспешил уйти и уехать. 18..



   Добрый помещик.

   В одно из ближайших утр Бакланов лежал в своем кабинете  с  камином,  с
картинами, с мебелью (все это было перевезено из городского  дома  покойного
отца). Перед ним стоял приказчик, тот самый молодой лакей, живший когда-то с
ним в Москве, а теперь растолстевший и раздобревший до довольно почтенной  и
солидной фигуры. Впрочем, лицо его было печально  и  как  бы  вырожало,  что
звезда его счастья закатывается.
   - Что, скажи, любят меня крестьяне? - спрашивал Бакланов.
   - Любят-с! - отвечал приказчик.
   - Пожалуй, и на волю бы не пожелали?
   - Да известно, что есть дураки, - гайгайкают, радуются тому; а  который
мужик поумней, так понимает тоже...
   - Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний?
   - Что мир! Не дает тоже спуску никому:  теперь  уж  какой  бедный,  али
промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег,  так  последнюю
овцу со двора стащили да продали.
   - А много уж этих поборов-то было?
   - Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души...  вскочил  тоже  им
эта забавка-то в копеечку, одному старшине жалованья 200 рублей серебром, он
и сам-то весь того стоит.
   - Отчего же не стоит?
   - Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора  или  неудовольствие  промеж
помещиком и мужиками,  приедет  тоже,  разговаривает,  рассуждает,  а  толку
ничего из того нет.
   - Это так сначала, а после обойдется.
   - Нет-с, николи это не обойдется... У нашего вон  тоже  Кирила  сына-то
выбрали в старосты,  как  батька  кучился,  ояенно-с!..  "Что-что,  говорит,
пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое  мастерство
ваше  колесное  запускаем,  -  подороже,  поближе  сердцу-то  нашему  всякой
должности".
   - Неужели же они не понимают, что это для общей пользы?
   - Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам,  умен
на своем только деле, а что про постороннее  судить  али  разговаривать,  он
ничего того не может.
   - Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать?
   - Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются.