е! -  произнесла  та,  качая  головой:  -  для-че  ж  вы,
барышня, за того-то нейдете?
   - Молод он очень, да и мать у него скверная! - произнесла Соня.
   - Поди ты! - удивлялась Маша.
   - А тебе, Маша, нравится  кто-нибудь?  -  спросила  Соня,  уставляя  на
подругу свое пылающее лицо.
   - Нету еще, - отвечала та наивно: - вон к папеньке  семинаристы  ходят,
да нехороши только: нескладные такие!
   - А что, Маша, как выйдешь замуж, другого любить грех?
   - О, что за важность, ничего! Вот в нашем званьи, так нельзя!
   - Отчего же у вас нельзя?
   - Ну, батюшку-то расстригут, как попадейка-то полюбит другого.
   - Стало-быть и нам нельзя! - проговорила Соня печально.
   Так журчали их тихие голоски, как бы  чистый,  маленький  ручеек  среди
неприступных скал и гор окружавшей их действительности.
   Но  дверь  распахнулась,  и  вошел  Виктор,  тоже  один  из  порядочных
обломков, задерживающих их в человеке всякое искреннее чувство. Соня  сейчас
же поспешила обтереть слезы и сделала вид, будто бы смотрит на работу  Маши.
Та, в свою очередь, не смела глаз поднять: Виктор и ее, как Иродиаду,  ловил
в сенях. На этот раз, впрочем, он был очень серьезен и важен. Вслед  за  ним
приехала Надежда Павловна. Виктор отнесся к ней как-то свысока.
   - Что Яков-то Назарыч так долго делает в Москве? - спросил он ее вдруг.
   Надежда Павловна посмотрела на него.
   - Известно что!
   - Он, говорят, там лечится?
   Надежда Павловна еще с большим удивлением взглянула на сына.
   - Кто ж это тебе сказывал?
   - Водой, говорят, лечится; хорош жених! - отвечал Виктор насмешливо.
   При всем старании, он никак  не  мог  скрыть  ненависть  к  сестре,  и,
кажется, величайшим бы счастием его было ее несчастие.
   Надежда Павловна сейчас же поняла, к чему он это говорил.
   "Этакое ехидное животное!" - сказала она мысленно себе и  спросила  его
вслух суровым голосом:
   - Что, долго ты здесь пробудешь? Долго еще продолжится твой отпуск?
   Виктор, заложив руки в карманы, отвечал с важностью:
   - Я здесь совсем остаюсь... поступлю к губернатору в адъютанты.
   Надежда Павловна почти затрепетала от страха.
   - Разве тебя берут? - спросила она.
   - Вероятно! - отвечал Виктор.
   Он, действительно, после первого же знакомства  с  Марьей  Николаевной,
начал беспрестанно ездить к ним в дом, ужасно как умел подделываться, взялся
учить Колю гимнастике, и для этого были нарочно,  по  его  рисунку,  сделаны
гимнастические орудия: лестница и козел.
   Виктор был мастер производить все эти  штуки  и  так  увлекательно  это
делал, что, не говоря уже о Коле, который за ним лазил как сумасшедший, даже
сама Марья Николаевна, несмотря на свою полноту, увлеклась и полезла было на
лестницу. Виктор при этом слегка поддерживал ее и умел так это сделать,  что
Марья Николаевна несколько даже сконфузилась, и когда слезла с лестницы,  то
проговорила:
   - Какой вы шалун!
   Начальнику губернии тоже нравилось это удовольствие. Часто, сидя у себя
в кабинете и занимаясь подписыванием бумаг, он  вдруг  вставал,  приходил  в
залу и начинал там прыгать на козла взад и вперед, а потом,  как  бы  ничего
этого не делав, возвращался к себе в комнату и снова начинал подписывать.
   - А что, в губернаторских адъютантах есть доходы  или  нет?  -  спросил
после неоторых минут размышления Виктор, обращаясь к матери.
   - Не знаю! - отвечала Надежда Павловна. - "На  что  другое,  а  на  это
видно есть толк, этакий мерзавец!" - невольно подумала она.
   В комнату вбежала Дарья.
   - Яков Назарыч приехали-с! - объявила она, а вслед за ней входил и  сам
Яков Назарович.
   - Сейчас только въехал в город и сейчас, не выходя из повозки, к вам! -
проговорил он. В руках он держал огромнейший поднос, на котором грудами были
навалены бриллиантовые и золотые  вещи,  разные  фантастические  корзинки  и
дорогие конфеты.
   Двое лакеев несли за ним свертки дорогих материй, кружев и куньи меха.
   Все, не исключая и наивной  Маши,  как  бы  преклонились  перед  ним  с
благоговением, а Виктора от зависти даже подергивало. 21.



   Невольный протест.

   Церковь Николы Явленного, самая аристократическая в  городе,  виднелась
своею черной массой  на  огромной  площади.  По  всем  ее  карнизам  горели,
колеблясь пламенем во все  стороны  и  воняя  скипидаром,  плошки.  В  самой
церкви, сырой и холодной, стояла толпа  певчих,  в  своих  голубых,  обшитых
галунами, кафтанах.  Между  ними  происходил  легкий  говор,  как  бы  вроде
перебранки.
   - Где у тебя Бортнянский-то? - говорил совсем низкой октавой бас, и при
этом у него изо рта вылетал пар.
   - Там, в нотах! - отвечал ему тоненькою фистулой дискант, тоже испуская
пар из ротика.
   - Там только альтовая партия, дъявол! - заключал бас  и  давал  бедному
ребенку такой подзатыльник, что тот взмахивал на него свои голубые  глазенки
и удивленным личиком как бы говорил:  "Ну,  брат,  этакого  еще  никогда  не
бывало".
   Три  мужика,  с  помощью  высочайших  лестниц,  зажигали  три   главные
паникадила, свеч по сту в каждом. Жених,  с  приподнятою  на  накрахмаленном
галстуке головой, завитой, раздушенный, в  белых  генеральских  штанах  и  в
синем ученом мундире, был уже в церкви и, как петушок вертелся  около  Марьи
Николаевны (она была почетною дамой с его стороны).
   - Будуар у меня обит белым атласом, а мебель розово-светлою материей, и
из белой слоновой кости трюмо, - рассказывал он.
   - Да, да, - гооврила с чувством Марья Николаевна.
   - В гостиной рытые под бархат  голубые  обои,  а  зала  под  мрамор,  -
объяснял Яков Назарович.
   - Да, да, - подтверждала добрая губернаторша.
   Между тем сынок ее, Коля, непременно хотевший быть в церкви в  качестве
шафера привезший образ, теперь в одном из дальних  углов  возился  со  своею
гувернанткой-англичанкой, которая напрягала все свои почти  неженские  силы,
чтобы  удержать  его:  он  все  рвался  у  нее,  чтобы  раскачать  одну   из
перед-иконных лампад и посмотреть, как она треснется об стекло, что он перед
тем и сделал раз.
   "Невеста!" - раздалось наконец в церкви.
   Жених  повытянулся  и  еще  как-то  больше  засеменил  ножками.   Двери
распахнулись, и Соня, в сопровождении Аполлинарии Матвеевны, разодевшейся во
всевозможные цвета - синий, красный, желтый, вошла в  церковь.  Ее  вел  под
руку, с перетянутою, как у осы, талией и гремя по  церковному  полу  саблей,
Виктор. Соня, по-видимому,  употребляла  все  усилия  над  собой,  чтобы  не
рыдать. Лицо ее было бледно и судорожно: она окончательно уже понимала,  что
продает себя, и хотела по крайней мере сделать это так, чтобы было  за  что:
одно подвенечное платье ее стоило тысячи три, на лбу ее горела бриллиантовая
диадема в пять тысяч.
   "Гряди!" - запели верховые басы. "Гряди!" - выводили за ними  дисканты.
"Гряди!" - поддавали октавы, и одна из них, дольше других протянувшаяся, как
бы  падучею  звездой  прокатилась  по  церковному   своду.   Соня   невольно
затрепетала всем телом и затем, устремив взор на  символическое  изображение
Святого Духа, делаемое обыкновенно над церковными  вратами,  не  спускала  с
него глаз. Сделать это  умоляла  ее  ехавшая  с  ней  в  карете  Аполлинария
Матвеевна, говоря, что  будто  бы  это  необходимо  для  будущего  семейного
счастья. Вслед затем приехал к губернаторше адъютант ее  мужа  и  привез  ей
теплую мантилью; за ним приехал сам начальник губернии, за  которым  явился,
разумеется,  полицеймейстер.  По  дружбе  к   Якову   Назаровичу,   приехали
губернский и уездный  предводители.  Вице-губернатор,  живший  против  самой
церкви, тоже пришел полюбопытствовать на венчанье. Вышли священник и дъякон,
в самых дорогих ризах, - один с евангелием,  другой  с  кадилом;  по  церкви
распространился запах самого чистого, ливанского ладана. Начался  обряд.  На
вопрос священника: "не обещалась ли?.." Соня отвечала: "нет". Голос  ее  при
этом слегка  задрожал.  Когда  надели  на  них  венцы,  Яков  Назарович  был
решительно смешон, а Соня,  напротив,  была  царственно  хороша:  как  белая
лебедь, ходила она в своем венчальном вуале,  с  потупленною  головкой  и  с
обнаженными руками, вокруг налоя.
   После венчания двери церкви снова распахнулись, молодая  вышла  и  села
уже с мужем в его дормез, преисполненный шелку и  пружин.  Широкие,  лаковые
козлы кучера имели решительно характер королевских экипажей;  шестеро  серых
жеребцов, в серебряной сбруе, могли быть уподоблены баснословным коням. Яков
Назарович вез молодую супругу  в  свою  подгородную  деревню,  расположенную
сейчас же за рекой, на красивейшем противоположном берегу. Проехав  площадь,
надобно было спускаться под гору. Экипаж окружила со всех сторон темнота.  С
реки, как из пропасти, потянуло сырым,  порывистым,  апрельским  ветром.  На
самом льду, чтобы как-нибудь экипажи не сбились  с  дороги  и  не  попали  в
полыньи, их встретили, по приказанию Якова  Назаровича,  человек  двенадцать
верховых людей, с зажженными факелами. Свадебный поезд как бы превратился  в
погребальную процессию.
   - Что это, меня точно хоронят! - проговорила Соня испуганным голосом.
   - Нету, моя душечка, нету, моя кралечка! - говорил супруг, нежно  целуя
ее ручки.
   Но Соня дрожала.
   Лошади  потом  дружно  внесли  экипаж  в  гору  и  остановились   перед
освещенным крыльцом, где молодых  встретила  целая  толпа  лакеев,  в  белых
галстуках и жилетах, а в зале под мрамор  стояли  Надежда  Павловна  и  Петр
Григорьевич с образами и  стриженая,  помешанная  сестра  Якова  Назаровича,
Валентина, лет шестидесяти девица, проживавшая  с  ним  и  воображавшая,  ни
много ни мало, что она пленяет всех  мужчин.  Ее  тоже  вывели  благословить
брата.
   - Покажи-ка, покажи свою молодую! - говорила она, прищуривая глаза.
   Яков Назарович подвел к ней Соню.
   - О, недурна! Черна только! - произнесла помешанная.
   Соня была бела как мрамор, но Валентина совершенною красавицей  считала
только  самое  себя,   и   потом,   когда   начали   приезжать   губернатор,
вице-губернатор, предводитель - мужчины все видные, она то на  того,  то  на
другого стала кидать  нежные  взоры,  раскланивалась,  расшаркивалась  перед
ними, так что ходившая за ней горничная девушка сочла за нужное увести ее.
   - Полноте, барышня, ступайте! Пора к себе в  комнату,  -  сказала  она,
беря ее под руку.
   - Но должна же я занять этих господ! - отвечала  помешанная,  кидая  на
служанку гордый и гневный взгляд.
   - Чего тут занять! Ведь Кузьма Иваныч дожидается.
   - Ах, да! - воскликнула Валентина, сейчас же переменив тон, и, уходя  к
себе, все повторяла: - ах, несчастный! несчастный!
   Кузьма Иванович был совершенно вымышленное лицо, но она воображала, что
от любви к ней он потонул; его спасли,, и он  идет  к  ней.  Что  б  она  ни
делала, как бы ни дурачилась, достаточно было сказать: "Кузьма Иваныч идет к
вам!" - она сейчас же отправлялась в свою комнату и дожидалась его.  -  "Как
странно однако, так долго нейдет!" - повторяла  она  до  тех  пор,  пока  не
засыпала от усталости.
   Гости между тем перешли в гостиную. Стали подавать шампанское, и музыка
заиграла туш. Соня в каком-то утомлении села на диван и невольно склонила на
его спинку свою чудную головку. Марья  Николаевна  тоже  была  рассторена  и
почти со слезами на глазах, так что Надежда Павловна спросила ее:
   - Что с вами?
   Достойная эта женщина  сначала  ничего  не  отвечала,  но  потом,  взяв
Басардину за руку и крепко сжав ее, проговорила:
   - Я любила ваше семейство и теперь люблю, но я была ужасно оскорблена!
   Из церкви Марья Николаевна взяла к себе в карету Виктора, и что  уже  у
них произошло там - неизвестно, но только и тот как-то совался из стороны  в
сторону, был  заметно  чем-то  встревожен  и  наконец,  улучив  минутку,  он
остановил мать.
   - Мне, маменька, надобно завтра ехать в Петербург.
   - Это что такое?
   - Отпуск выходит!..
   И Виктор в самом деле показал ей отпуск, по которому  всего  оставалось
дня три.
   - Что ж здесь-то не останешься на службе? - спросила насмешливо Надежда
Павловна.
   - Очень нужно, со скотами этакими, - возразил Виктор обыкновенным  свои
тоном. - Мне. маменька, дайте денег-то!
   - Дам, - отвечала Надежда Павловна.  Она  была  рада,  как  бы  нибудь,
только отвязаться от него.
   Свадебный ужин  начался  баснословной  величины  рыбой,  сопровождаемою
соусами из сои и омаров. Повар Якова Назаровича, по искусству, был первый  в
городе. Надежда Павловна, сидевшая  на  самом  почетном  месте  и  глядя  на
стоявшие в хрустальных вазах дорогие фрукты, на двухпудовые серебряные блюда
под кушаньями, на богемский, тонкий как  бумага,  хрусталь,  блаженствовала.
Подобной роскоши, оставив дом князя, она уже не видывала. И все  это  теперь
принадлежит ее Соне.
   А Петр  Григорьевич,  напротив,  был  грустен.  Неизвестно,  по  какому
инстинкту, он лучше и яснее,  чем  его  супруга,  понимал,  что  они  делали
нехорошо, выдавая таким образом дочь: Бог умудряет иногда и младенцев.
   Но  вот  шафера  провозгласили  последний  тост  -  здоровье  какого-то
восьмилетнего внука Якова Назаровича;  стулья  задвигались,  и  гости  стали
вставать, прощаться и разъежаться. Аполлинария Матвеевна и две  другие  дамы
отвели Соню в спальню.
   Яков Назарович прошел туда с другой стороны. Огни в  доме  погасали,  и
все стало мало-помалу затихать. Не спал только Виктор,  мрачно  ходивший  по
совершенно темной бильярдной; вдруг промелькнула чья-то тень.
   Виктор повгляделся. Оказалось, что  это  был  молодой,  в  халате  и  с
подушкой в руках.
   - Что вы? - спросил его Виктор.
   Яков Назарович грустно усмехался.
   - Прогнала... Плачет... Не велит оставаться мне там! - проговорил он  и
прошел в свою прежнюю холостую спальню.
   - То-то дурак-то! - сказал ему вслед Виктор.
   На другой день Надежда Павловна была очень встревожена, во-первых, тем,
что у Сони заметно дрожала ручка и голова, и она  уже  без  ужаса,  кажется,
видеть не  могла  мужа,  а  кроме  того  к  ней  вдруг  прибежала  горничная
помешанной Валентины.
   - У нас несчастье-с, - табакерка барышнина пропала, - объявила она.
   - Каким это образом? - спросила  Надежда  Павловна  сначала  совершенно
покойно. Она перед тем только проводила Виктора, который уехал на почтовых в
Петербург.
   - Не знаю-с, - отвечала горничная  каким-то  нерешительным  голосом.  -
Дорогая табакерка очень... Мы им только когда по праздникам и  даем  из  нее
нюхать.
   Надежда Павловна пошла к Валентине.
   - Только и всего... Ко мне пришел этот  молодой  офицер  -  прекрасный,
прекрасный молодой человек!.. Поцеловал у меня руку!.. Только и  всего!..  -
рассказывала сумасшедшая.
   Надежда Павловна ее больше не расспрашивала  и,  возвратившись  в  свою
комнату, опустилась на кресла.
   - Господи! Только этого недоставало! - воскликнула она.
   "А кто в этом виноват?" - шевельнулось в ее мыслях. - "И  он,  и  я,  и
люди, и Бог!" - произнесла мысленно бедная мать.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1. Британия.




   Огромные часы на угловом здании  старого  университета  показывали  два
часа. Из нового  университета,  по  его  наклоненному  двору,  выходили  уже
студенты. Внизу юридических аудиторий молодцеватый студент надевал  на  себя
калоши и шинель, а со спиральной лестницы,  с  самой  верхней  ее  площадки,
другой студент, свесив голову за перила,  несколько  знакомым  нам  голосом,
кричал ему:
   - Бакланов, вы в Британию?
   - В Британию, - отвечал старый наш приятель.
   - И я приду!
   - Ну да! - подтвердил Александр, и когда он  торопливо  проходил  через
средний подъезд, швейцар Михайла дружелюбно заметил ему:
   - Что, не сидится, видно, на лекции-то!
   - Дела есть поважней лекций! - отвечал ему Бакланов серьезно.
   Михайла усмехнулся ему вслед.
   С тех пор, как мы расстались с нашим героем, он  значительно  возмужал:
бакенбарды его подросли, лицо сделалось выразительней. Во всей его  походке,
во всех движениях было что-то мужественное, смелое... Видно, что он  решился
смело и бойко итти навстречу жизни.
   Перейдя  улицу,  он,  прямо  напротив  манежа,  повернул  в  трактир  с
грязноватою вывеской и начал  взбираться  по  деревянной,  усыпанной  песком
лестнице. Это-то и была Британия. Стоявший за прилавком приказчик  несколько
модно и с улыбкой поклонился ему. Бакланов мотнул ему головой, пройдя  залу,
повернул в комнату направо. В чистой, белой  рубахе  половой,  с  бледным  и
умным лицом, с подстриженною небольшою  бородой  и  с  намасленною  головой,
почти дружески снял с Бакланова шинель и положил ее  на  давно,  как  видно,
приуроченное для нее место.
   - Бирхман и Ковальский были? - спросил Бакланов, садясь на диван.
   - Нет еще-с, не приходили, - отвечал половой.
   Бакланов  приподнял  ногу  на  стул,  при  чем   обнаружил   тончайшие,
франтовские шаровары. Его сюртук, с маленьким голубым воротником, тоже сидел
на нем щеголевато.
   Половой подал ему трубку и растрепанный номер "Репертуара".
   - А кто в бильярдной есть? - спросил Бакланов.
   - Проскриптский, кажется-с...
   - О, чорт с ним! - произнес с досадой Бакланов.
   Половой усмехнулся.
   - Вчера у них с Варегиным и была же пановщина.
   - В чем?
   - Да все о душе-с.
   - И кто же кого?
   Половой пожал плечами.
   - Бог их знает: Варегин-то словно бы правильнее на словах говорил.
   - Варегин - умница!
   - Да-с, - согласился и половой: - господин большого рассудка.  Говорят,
он из нашего, из простого звания-с.
   - Он мещанин. Тогда наследник с  Жуковским  путешествовал.  Ему  его  и
представили: задачи он в голове, самоучкой, решал. Тот  велел  его  взять  в
гимназию, в два месяца  какие-нибудь,  читать  не  умевши,  в  третий  класс
приготовился.
   Половой с удовольствием улыбался.
   -  Что  оно,  значит,  природное-то!   -   произнес   он   с   каким-то
благоговением,  а  потом,  торопливо  подав  порцию  чаю   вновь   пришедшим
посетителям, опять подошел к Бакланову.
   - Проскриптский этта-с... может, изволите знать,  из  думя  сюда  ходит
чиновник... чин тоже получил и ходил к Иверской  молебен  служить...  он  на
него и напал: "у червяка, говорит, голова, и у вас: червяку отрежь голову  и
вам, и оба вы умрете!". Так того, бедного, пробрал...
   - Пиявка! ко всем льнет!.. - отвечал Бакланов.
   Вошли Бирхман и Ковальский. Первый из них был длиннейший немец. Голубые
глаза его имели несколько телячье выражение, но очертания лица были довольно
тонки, и сквозь белую, нежную кожу просвечивали на лбу тоненькие жилки. Одет
он был в нескладный вицмундир и в уродливейшую, казенную, серо-синюю шинель,
подбитую зеленой байкой с  беленькими  лапками.  Ковальский,  напротив,  был
маленький, приземистый мужчина, сутуловатый, с широкими, приподнятыми вверх,
как на статуе Геркулеса, плечами. Он как пришел, так сейчас же взял с комода
щетку и начал ею чистить свой сюртук, полы  которого,  в  самом  деле,  были
страшно перепачканы в грязи.
   - Где это ты так вывалялся? - крикнул ему Бакланов.
   - Это он меня вез! - отвечал за него  и  совершенно  спокойно  Бирхман,
садясь на стул к столику против Бакланова.
   - Что ж, заказывай  по  условию-то!..  -  произнес  угрюмо  Ковальский,
подходя и тоже садясь около столика.
   - Сосисок дай! - сказал Бирхман, по-прежнему равнодушным образом  и  не
повертывая даже головы к половому.
   -  Если  сам  будешь  есть,  так  заказывай  две  порции,  -   прибавил
Ковальский.
   - Ну, две! - сказал и на это тем же тоном немец.
   Оба эти молодые люди были из Александровского  сиротского  института  и
жили вместе в казенном доме. Бирхман, имевший кое-когда деньжонки,  нередко,
особенно в темные осенние вечера, приезжал в Британию верхом на  приятеле  и
угощал его за это водкой, пивом, кушаньями.
   - Как у тебя силы хватает нести этакую дубину? - спросил его Бакланов.
   - Да ничего бы, - отвечал  Ковальский,  передернув  слегка  п