л  в  вас
влюблен...
   Софи не спускал с него глаз.
   - И который наконец, вы очень  хорошо  знаете,  и  теперь  от  вас  без
памяти.
   - Нет, я этого не знаю, - возразила Софи спокойно.
   - Нет,  вы  это  знаете!  -  подтвердил  Бакланов:  -  говорить  ему  и
спрашивать его о жене - значит обидеть его и, наверное уж, огорчить.
   - Зафантазировались, мой  милый  кузен,  зафантазировались!  -  сказала
Софи, вставая и отходя от него.
   В это время приехало еще новое лицо,  граф  З***,  женатый  человек,  с
которым Бакланов встречался иногда в обществе, но теперь он явился со  своею
содержанкою Марией-Терезой-Каролиной Лопандулло.  Девушка  эта  начала  свою
карьеру тем, что играла по трактирам на арфе, а теперь  ездила  в  карете  и
ходила постоянно в шелковых платьях, у которых только лиф на  груди,  по  ее
собственному вкусу, был очень уж низко вырезан.
   - Ручку вашу! - сказал бесцеремонно граф, обращаясь к Софи.
   Она хлопнула свою ручку в его огромную ладонь.
   Граф поцеловал ее несколько раз.
   - А  я  приревную!  -  сказала  девица  Мария-Каролина-Терезия  ломаным
русским языком.
   - Можете! - отвечала Софи кокетливо.
   Бакланов, чтобы не представить из  себя  глупо-влюбленного,  подошел  к
madame Круальи стал с ней любезничать. Дело шло о большом кольце на руке ее:
Бакланов просил открыть это кольцо, а француженка говорила, что нельзя.
   -  Ваше  кольцо,  значит,  никогда  еще  не  открывалось?  -  спрашивал
Бакланов.
   - Нет, раз было открыто.
   - Только всего раз? - спросил Бакланов печальным голосом.
   - Раз всего! - отвечала ему француженка тоже печально.
   К ним подошла Софи.
   - Этот господин страстно влюблен в жену свою и запирается еще в том!  -
сказала она, показывая француженке на Бакланова.
   - О, так вы вот какой! Так подите же прочь от меня! - весело подхватила
она.
   - Послушайте, Софья Петровна, - воскликнул  Бакланов:  -  вы  мало  что
женой преграждаете мне совершенно к себе дорогу, но вредите  мне  этим  и  у
других дам!
   - Зачем женились! - сказала Софи, пожимая плечами.
   - Я женатых терпеть не могу, фи! - подтвердила француженка.
   - Это ужасно! - говорил Бакланов.
   По наружности он шутил только; но  в  душе  ему,  в  самом  деле,  было
досадно.
   - Monsieur Готфрид! Сыграйте  нам  что-нибудь  веселенькое!  -  сказала
Софи, прохаживаясь небрежною походкой по зале.
   - Fort bien, madame! - сказал немец и сел.
   Дама, путешествующая на восток, опять поместилась около него.
   "Ну, старику от этой госпожи не спастись!" - подумал Бакланов.
   Готфрид начал воодушевленнейший вальс.
   Софи сама подала руку графу и пошла с ним вальсировать.
   Молодой человек взял m-lle Прохорскую, или Покровскую.
   Бакланов заметил, что кавалеры очень  бесцеремонно  повертывали  дам  и
нарочно, кажется, старались, чтобы платья у них выше поднимались. Дамы  тоже
как-то очень близко держались к кавалерам,  кроме,  впрочем,  Софи,  которая
своим приличным и несколько даже аристократическим тоном отличалась от всех.
   Бакланов пригласил ее на вальс.
   Он чувствовал, что Софи невольно и вряд ли  сама  догадываясь  пожимала
ему руку.
   - Могу ли я к вам приезжать? - спросил он ее пламенным голосом.
   Софи, вертясь с ним в вальсе, молча смотрела на него своими прекрасными
глазами.
   - Могу ли? - повторил Бакланов, когда они кончили тур.
   - Пожалуйста! - отвечала Софи и голос ее опять ничего не выражал.
   Часов в двенадцать Бакланов, видя, что другие молодые люди прощаются  и
уезжают, тоже взял шляпу и подошел к Софи. Она в это время о чем-то дружески
шепталась с девицей Марией-Терезией-Каролиной.
   - Adieu! - проговорила она, довольно небрежно подавая ему руку.
   Бакланов вышел.
   Он был очень взволнован.

9.. Он пошутил!



   Мужчина с табаком и вином делется похож на чорта!  -  говорит  немецкая
поговорка.
   Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил  сигару,
человека отпустил спать, а сам начал пить и курить.
   Более ясно проходившие в голове мысли были следующие:
   "Славная вещь - эти немножко шаловливые женщины".
   Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну.
   "Как бы отлично теперь, вместо  того,  чтобы  ехать  домой,  заехать  к
какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию".
   Еще рюмка и затяжка сигарой.
   "Что я Казимиру пропускаю... Она, должно быть, страстная женщина!"
   Новая рюмка и новая затяжка.
   "Сходить разве к ней?"
   У Бакланова при этом в голове даже помутилось.
   "Чорт, пожалуй, рассердится!" - продолжал он. Однако  встал.  Шаги  его
уже были неровны.
   "Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней".
   И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и
отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала.
   - Кто это? - спросила она немножко испуганным голосом.
   - Это я, Казимира, не тревожьтесь! - говорил Бакланов, подходя к ней  и
дотрагиваясь до нее рукою.
   - Ах, Александр Николаич, не случилось ли  чего-нибудь?  -  воскликнула
Казимира, привставая.
   - Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, - отвечал он; голос его был
нетверд.
   - Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.
   - Никто не придет, никто! - говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.
   - Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! - говорила Казимира.
   - Ну, пойдемте ко мне в кабинет.
   - Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!
   - Мы будем сидеть, разговаривать.
   - Нет, Александр, ступайте, ступайте! - говорила Казимира,  дрожа  всем
телом.
   - Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.
   - Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.
   - Отчего же невозможно?
   - Оттого, что у вас жена есть! Что вы!
   - Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!
   - Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! - говорила Казимира.
   - Не оставлю, - говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.
   - Александр! - вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.
   - Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! -  проговорил
Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.
   - Ах, Господи! - воскликнула бедная женщина, вся пылая в его  объятиях.
- Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.
   - Ну, наденьте.
   Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.
   Бакланов обнял ее и увел. 10..



   Бедная жертва.

   В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле  это
было не так: безумная Казимира  начала  чувствовать  страх  непреодолимый  к
Евпраксии и почти  что  избегал  ее  видеть,  стремясь  всей  душой  быть  с
Александром, единственным ее спасителем  и  покровителем;  о  он,  напротив,
удовлетворив  минутному  увлечению,  почувствовал  к  Казимире   более   чем
равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал  себя,  а  потом  и
скрывать этого не мог, и не только  самым  тщательным  образом  старался  не
оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую
она входила.  Казимира  наконец  заметила  это  и  поняла:  что  бы  там  ни
чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать
внимания на Бакланова, а между тем,  когда  ее  начинали  невыносимо  душить
слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти  босыми  ногами  по
замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!
   В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного  подошла  к  спальне  мужа  и
отворила дверь.
   - Что ты спишь? Вставай! - сказала она.
   Бакланов взмахнул глазами.
   - Казимира больна, - продолжала Евпраксия.
   - Больна, чем? - спросил сначала очень равнодушно Александр.
   - Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.
   - Что же такое она бредит? -  спросил  Бакланов,  приподнимаясь  уже  с
постели.
   - Да так, разную бессмыслицу говорит, - я уж за доктором послала.
   - Да, да, за доктором, - говорил Бакланов  и  вслед  за  женой  несмело
вошел в комнату Казимиры.
   Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было  глазами,
потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице,  затем
она снова закрыла глаза и обернулась к стене.
   - Доктора бы скорей, доктра, - повторял Бакланов.
   Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
   "Что если она умрет! Я сам не перенесу  этого!  Она  мне  день  и  ночь
станет представляться!" - мелькнуло в его голове, когда он уходил к  себе  в
кабинет.
   Доктор приехал.
   Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
   - Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть,  или  простудилась,
или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, - говорил тот.
   - Ничего не было, решительно, - уверяла его Евпраксия.
   - Есть за жизнь опасность, - говорил доктор.
   Евпраксия еще больше побледнела.
   Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
   На другой день Казимире стало еще хуже.
   Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший  ни  с
кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
   Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
   Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в  эти  минуты
была непритворная.
   В продолжение недели Евпраксия не пила,  не  ела  и  все  сидела  около
Казимиры, брала ее за  руку,  успокаивала  ее,  когда  та,  остававшаяся  по
большей части в беспамятстве, начинала метаться.
   На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
   Послали за католическим священником.
   У Бакланова  посинели  ногти,  когда  он  услыхал  звон  колокольчиков,
которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
   Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
   В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
   - Она, кажется, кончается, - сказала она всхлипывающим голосом.
   - А! - зарыдал Бакланов на весь дом.
   - Чтой-то, помилуй, - стала его успокаивать Евпраксия.
   - О, она чудная женщина! - кричал Бакланов. - Мы неправы против нее,  -
о-о-о!
   - Перестань, друг мой, - говорила Евпраксия, садясь возле него.  -  Чем
же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
   - Нет, она не простит нас, нет! - рыдал Бакланов.
   - Она и не сердится на нас; напротив... Пойдем к ней!
   И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
   В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
   Евпраксия,  в  белом  платье,  страдающая,  но  спокойная,  подошла   к
Казимире, положила ей на  грудь  руку,  потом  показала  на  что-то  глазами
горничной.
   Та подала ей домашний требник.
   Евпраксия сама начала читать отходную.
   Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую.  Та  в  эту  самую
минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
   Горничная стала было ее одевать.
   - Не нужно уж! - сказала Евпраксия.
   Через минуту Казимиры не стало.
   Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз  лицом  на
диван.
   Он только всего один  раз,  и  то  проходя  случайно  по  зале,  увидел
Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую  на  столе  в
белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо
улыбается, как бы желая тем сказать: "Что, рады? Довели до гроба!".
   Все это неигладимо врезалось в его воображении.
   Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной  комнате,
но даже на одной кровати с нею,  и  даже  лежал  постоянно  к  стене,  точно
прячась за нее.
   Через несколько дней он и сам наконец заболел.
   Евпраксия просто не помнила себя,  однако  так  же  неутомимо,  как  за
Казимирой, ходила и за больным мужем. 11..



   Собрание обличительных сведений.

   Виктор Басардин,  в  своей  небольшой  квартирке,  сидел  на  диване  и
разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и  даже  склонив  к
нему голосу на плечо.
   Девушка эта, придя к нему после описанного нами  свидания,  без  всякой
борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.
   Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным,  они  все
толковали между собою.
   - Она при  мне-с  говорила  ему!..  "Что,  говорит,  что  еще  мне  ему
делать!.." - объясняла Иродиада.
   - Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. - произнес Виктор, кусая себе ногти.
   - Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что  ли  дали,  он
все бы вам порассказал.
   - Я готов!
   - Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.
   - Какими, канальи, кушами помахивали!
   - Да-с! А что  бухгалтер-то,  в  остроге  сидючи,  прямо  говорил:  "я,
говорит, все опишу"... Как  тоже  вот  теперь  в  кабаках,  убьют  человека,
ограбят его, - половину целовальник оставит  у  себя,  а  половину  в  откуп
пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет - все туда-с, деньгами  чистыми
и выдают.
   - Чистыми деньгами? - спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово
"деньги" без нервного раздражения.
   - Известно уж, - отвечала Иродиада: - вещь теперь стоит денег, а за нее
дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий - чу! - иногда и сортировал. Это,
говорит, на пароходе отправить за границу, а это,  что  подешевле,  в  степь
отправить продавать.
   - Ты ведь жила с ним? - спросил Виктор.
   Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:
   - Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.
   - Отчего же?
   - Противен он мне очень был... не русский человек, известно...
   И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.
   - Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это  дело,  что  у
них переполоху было!
   - Переполоху?
   - Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут  Мозер
сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он  на  Кавказ  ехал...  Тот  мне  писал
оттуда.
   - Писал? - повторил Виктор.
   - Да!.. "Что ежели  теперича,  говорит,  они  мне  тысячи  целковых  не
пришлют, я все дело начальству расскажу". Я говорила тогда Мозеру об этом.
   - А письмо это цело у тебя?
   - Цело-с!
   - Ты мне покажи его.
   - Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.
   - Вот вздор! Пусти-ка однако!.. - проговорил  Виктор,  освобождаясь  из
объятий Иродиады и подходя к письменному столу.
   Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.
   Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.
   - Да подите сюда, что вы тут делаете?  -  говорила  она  несколько  раз
Виктору.
   - Отвяжись! - отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.
   Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб,  грыз  перо,
ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело. 12..



   Провинциальная гласность.

   На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление.
   В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения  газеток
была напечатана статья:
   "В  Китае,  в  городе  Дзянь-дзинь-дзю,  жил  большой  господин   Захар
Эммануилович Лянь-линь-лю. Владел  он  миллионами  бочек  настоящей  рисовой
водки и миллионами рублей чистого золота. Украли у этого господина книгу,  а
книга   была   знатная:   записывались   в   ней    все    имена    великие,
высокопревосходительные,   кому   сколько   от   большого   барина    Захара
Эммануиловича большим барам превосходительным было дано.
   "Как эту книгу достать?
   "Достали они злого человека, дали они ему денег тьму-тьмущую и булатный
нож, и убил тот человек того волшебника,  который  книгу  ту  хранил,  среди
белого дня,  и  засыпал  большой  барин  Захар  Эммануилович  его  могилушку
деньгами крупными, непроглядными, все  бумажками  сторублевыми,  и  никто-то
сквозь их стену плотную не видал и не слыхал, только видала все  это  красна
девица, рассказала она ясну соколу, а у сокола глаз зоркий, голосок звонкий,
пропел он эту сказку на весь Божий  мир  и  не  знает,  понравилась  ли  она
жителям города Дзянь-дзинь-дзю, а если  не  понравилась,  так  он  и  другую
пропоет".
   О статейке этой благообразный правитель канцелярии  почему-то  счел  за
нужное доложить начальнику края.
   - Ну-с, читайте! - произнес тот на первых порах довольно равнодушно.
   Правитель канцелярии начал, но на половине голос ему изменил.
   - Тут такие выражения!.. - проговорил он.
   - Дайте мне! - сказал генерал и, со свойственною его званию храбростью,
дочитал, но однако сильно побледнел.
   - Что же это такое? Что такое? - спрашивал он, все возвышая и  возвышая
голос. - Что же это такое? - крикнул наконец он и заскрежетал  зубами.  -  Я
государю императору моему буду жаловаться! полицеймейстера мне!
   Правитель канцелярии, с наклоненною головой, поспешил быстро выйти.
   Начальник края остался в положении  человека,  которого  сейчас  только
треснули по голове.
   В  кабинет  к  нему  тихо  вошла  было   его   супруга,   прелестнейшая
великосветская дама, и начала свое обычное приветствие:
   - Здравствуй, папаша!..
   Но начальник края вдруг свирепо взглянул на нее.
   - Подите, подите! - закричал он и замахал неистово руками.
   Начальница края остановилась в дверях на несколько минут.
   - Подите вон, не надо вас, не надо! - кричал между тем супруг.
   Начальница края в самом деле сочла за лучшее уйти от сумасшедшего.
   Явился полицеймейстер, тоже слышавший уже об несчастье и тоже бледный.
   - Это вы видели?.. Видели? - говорил начальник края,  тыча  в  нос  ему
бумагою. - Кто же эти превосходительные?.. Я, что ли, я?
   -  Служить  уж,  ваше  превосходительство,  становится  невозможно!   -
произнес полицеймейстер.
   - Нет-с, возможно! - закричал генерал: - возможно,  кабы  вы  не  такой
были вислоух! Кто это писал? Вы начальник полиции, вы должны знать все.
   -  Кому  писать,   ваше   превосходительство?   Кроме   Никтополионова,
некому-с... Это вчера ведь еще пришло-с... Он при всем клубе читал и хохотал
и потом ездил по всем домам.
   - А! - произнес, протянув, начальник края: - я его посажу в  острог!  -
прибавил он, как бы больше советуясь с полицеймейстером.
   - Да что же, помилуйте, - отвечал тот: - теперь он служит  в  обществе,
разве можно таких людей держать? Плутует, мошенничает и с дровами и в приеме
багажа... На рынке даже все вон торговцы смеются.
   - Нет, он у меня не будет тут служить, не  будет!  -  кричал  начальник
края: - попросите ко мне кого-нибудь из моих товарищей-директоров.
   полицеймейстер поехал за директором.
   Начальник края стал ходить по своему кабинету.
   - Так вот какие у меня гуси завелись, вот какие! - говорил он, зачем-то
раскланиваясь перед каждым своим окном.
   Приехал директор,  пожилой  и  чрезвычайно,  должно  быть,  скромный  и
молчаливый мужчина.
   - Господа! Между нами есть подлец! - начал ему прямо начальник края.
   Директор как бы сообразил и ничего не нашел возразить против этого.
   - Вот-с! - продолжал начальник края и подал ему листок газеты.
   Директор прочел, и ему, кажется, понравилось прочитанное; но  он  нашел
однако нужным покачать с грустною усмешкою головой.
   - Это писал-с Никтополионов,  наш  подчиненный,  -  объяснил  начальник
края.
   Директор все продолжал молчать: он не любил говорить пустых слов.
   - Кто его определил к нам? - спросил начальник края.
   - Вы сами, ваше превосходительство, - проговорил наконец директор.
   - Но я человек!.. Я могу ошибиться!.. Отчего же  было  не  предостеречь
меня! - кричал начальник. - Стыдитесь, господа, стыдитесь!  -  продолжал  он
уже с чувством: - что между нами есть такие мерзавцы... Чтобы не было его на
службе, не было...
   - Хорошо-с, можно будет удалить, - произнес директор довольно покойно.
   - Да не "хорошо", а сейчас надо это сделать!.. сию секунду!.. -  кричал
начальник.
   - И сию секунду можно-с, - сказал директор и, приехав  в  правление,  в
самом деле сейчас же написал журнал об удалении Никтополионова.
   Безумцы! Они и в голове не имели,  какого  н