ное место:  совершенно
не видать, годен ли на что человек или нет.
   - Совершенно не видать, - подтвердил и я.
   - Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! - развивал Бакланов. - Так
же, как  и  прежде,  одни  только  протеже  возвышаются  и  любимы;  так  же
встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.
   Бакланов в это раз был очень зол.
   - Это ужасно, ужасно! - повторял он, ходя взад и вперед.
   - Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за  правило:  "врачу,
исцелися сам", - сказал я.
   - Ну что ж? Это одна только фраза... Ах, кстати, - прибавил он: -  Софи
просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь.., У  ней  соберутся:  дядя
наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот... Пожалуйста!
   - С удовольствием, - отвечал я.
   Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное,  или,
по карйней мере, оригинальное!

7.. Окончательная перемена.



   Когда наш великий  Пушкин  ехал  куда-нибудь  читать  в  великосветский
салон, то уж, конечно, своими двумя-тремя волшебными стихами побеждал  целый
рой красавиц своевольных.
   Наш бесценный друг Иван Сергеевич  Тургенев,  опахивая  как  бы  ветром
каким  благоухающим  сердца  прелестного  пола,  возбуждает  в   них   самые
благородные и возвышенные чувствования, давая  им  и  философии  немного,  и
чувств и страстей, сколько это принято в хорошем обществе.
   "Ольга" Гончарова, на наших глазах,  произвела  на  одну  очень  милую,
умную и молодую даму такое впечатление, что она  зажала  себе  глаза  рукой,
закачала головкой и произнесла: "О, как  бы  я  хотела  встретить  Обломова,
полюбить его и влюбить в себя".
   На  наших  наконец  глазах,  в  Александринском   театре,   зрительницы
обливались горькими слезами в "Грозе", сочувствуя страстям Катерины.
   Ничего подобного на йоту, на мизинец автор никогда не производил своими
слабыми творениями на прекрасный пол. К равнодушию молодых, прелестных  дам,
как это ни грустно для него, он давно и совершенно уже привык.
   Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?
   В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил,
что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет  в  ее
глазах, а другой говорил: - Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для
тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!
   И автор поехал.
   В салоне Софи все уже были в  сборе:  Петцолов  в  этот  раз  на  своем
толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал,
по-видимому, на целый вечер;  у  правоведа  бакенбарды  заметно  подросли  и
сделались еще более солидны.
   - Merci, monsieur Писемский, merci, - говорила Софи, ангельски улыбаясь
и пожимая мне руку.
   Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с  своего
места, склонил свою голову.
   С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.
   - Что вы именно будете читать нам? - спросил меня Бакланов,  бледный  и
худой.
   - Последнюю мою вещь: "Старческий грех", - отвечал я не без ударения.
   Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика  намекнуть,  кому
надо, на мои собственные чувствования.
   - Ах, это мой милый Иосаф, - воскликнула вдруг Софи.
   - Вы читали? - спросил я ее. "Софи читала! - подумал я: -  уж  в  самом
деле не влюбилась ли она в меня!"
   Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.
   - Он будет нам читать свое произведение: "Старческий грех".
   Ливанов опять величественно склонил свою голову.
   -  Все,  что  вышло  из-под  пера  их,  мне  приятно,   -   сказал   он
ласково-обязательным тоном.
   - Господин Писемский реалист, - сказал Петцолов.
   Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он  знает  это  ученое
слово.
   Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был  сложить
со столика "Петербургские Ведомости", "Современник" и "Русский Вестник".
   "Странно что-то это", - думал я.
   Евсевий Осипович тоже сел против меня.
   Петцолов наклонился за стулом Софи.
   Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.
   Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти  к  сценам  любви;  но,  к
удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только  я  стал  описывать
гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.
   На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи  в
ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.
   - Это ужасно! - говорила она. - У нас в пансионе точно так  же...  меня
секли!
   - Вас, Софья Петровна? Господи! - воскликнул я, воображая себе, как это
можно, чтоб ее секли.
   - Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!
   - А помните, - отозвался из угла Бакланов: - у нас  учитель  латинского
языка в гимназии - схватить за волосы и начнет таскать по полу,  да  пинками
еще бьете в грудь.
   - У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так
подлецом считали! - добавил Петцолов с своей стороны.
   Не делали мне никаких замечаний только  правовед  и  Евсевий  Осипович.
Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:
   - Продолжайте, пожалуйста!
   Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал,  что  голос  мой  дрожал
душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в
которое предназначались.
   Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных
лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.
   - Вот кто проприетеры-то! -  воскликнул  Бакланов,  когда  я  прочел  о
скупом молодом купце: - их бы надобно душить...
   На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.
   - У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно  по
два месяца пьет запоем.
   - Читайте, пожалуйста, дальше! - перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий
Осипович.
   Я продолжал.
   Когда  описывалось,  как  взяли  Иосифа  в  острог,  как  производилось
следствие над ним, участие со всех сторон было полное.
   - Какой гадкий этот полицмейстер! - заметила Софи.
   Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло,  она  даже
вздрогнула.
   - Бедный! - проговорила она.
   - Чудесно! чудесно! - воскликнул Бакланов.
   - Как славно вы разных этих канальев обрисовали! - заметил Петцолов.
   - Этакие случаи возможны только при закрытом суде, - заметил правовед.
   - Конечно! - отвечал я ему.
   Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и
отсюда, и все-таки я не приучил  себя  наблюдать,  как  и  что  вокруг  меня
происходит.
   Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.
   В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него  не  сходила  с  губ
насмешливая улыбка.
   Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.
   Я посажен был около хозяйки.
   - Чудесно! чудесно! - говорила она.
   Я скромно, но не без удовольствия тупился.
   - Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, - обратился вдруг ко мне  Евсевий
Осипович: - скажите: какая по преимуществу поражает вас в  теперешнем  нашем
обществе черта?
   - Право, не знаю! - отвечал я.
   Мне не хотелось с ним говорить.
   - Черта все-таки движения вперед, - подхватил Петцолов.
   Евсевий Осипович не взглянул даже на него.
   - Черта торопливости! - продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. -
У нас все как-то скоро поспевает. Каково это  выходит,  того  не  разнюхивай
очень, но зато скоро.
   Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.
   - Вот у вас ведь этот аксельбант академический? -  обратился  он  вслед
затем к Петцлолову.
   - Да-с, - отвечал тот серьезно.
   - Я, например, - продолжал Евсевий Осипович, опять как бы обращаясь  ко
мне: - сам некогда в молодости служил  в  военной,  знаю  теперь  весь  верх
военный,  и,  признаюсь,  предполагал  в  нашем   воинстве   все   возможные
добродетели: и храбрость, и честность рыцарскую, и стойкость, но никак уж не
ученость: так вот было и изживал с тем век, только раз иду по Невскому, один
мне попадается офицер с ученым аксельбантом, другой, третий, наконец  сотня.
- "Что такое, говорю, это все ученые?" - "Все ученые", говорят. Вот  те  на!
сразу тысяч пять понаделали.
   -  Это  не  ученость,  а  знак  один!  -  проговорил  было  Петцолов  с
насмешливою улыбкой.
   - Знак - вещь важная-с!  -  воскликнул  ему  Евсевий  Осипович:  -  для
французского инженера корде - предмет Бог знает каких честолюбивых  мечтаний
и трудов. Они, сделав два-три открытия, стяжают это... А вы вот, вам  надели
это, вы уж думаете: "Э! баста! я ученый..."
   Мне самому действительно странно было видеть на Петцолове аксельбант.
   Он покраснел и сказал каим-то глухим голосом.
   - Я вам позволяю это говорить только как старику...
   - Что мне позволять-то? - возразил ему, нисколько  не  сробев,  Евсевий
Осипович: - я говорю не лично про вас, а про весь, во всей  его  окружности,
факт.
   Затем последовало довольно неловкое и продолжительное молчание.
   -  Мысль  лучше  больше  поощрять,  чем  гнать  и  преследовать  ее,  -
проговорил наконец, как бы сообразив, Бакланов.
   - Это не мысль поощрять, - отвечал Евсевий Осипович:  -  а  бессмыслие,
которым, извините меня, и вы и все общество полны: мы вот несколько  месяцев
назад были  у  вас,  и  вы,  в  противодействии  общественному  направлению,
предполагали издавать какой-то эстетический журнал,  а  госпожа  племянница,
кроме как о своих буклях и юбках, вряд ли о чем и  думала  в  то  время;  но
сегодня - приезжаем, и каких граждан в вас встречаем: при каждом  намеке  на
общественное  зло  сердца  ваши  наполняются  гневом  и  негодованием.  Она,
например, молодая и, вероятно, еще пылкая женщина, проходит с невниманием  и
зевотой, когда ей читают, со  слезами  в  голосе,  про  любовь:  некогда  ей
заниматься  сим  бренным  удовольствием;  в  ней  один  огонь  горит,  огонь
гражданки!
   Софи сидела, потупясь, но Бакланов побледнел.
   - Не  годы  же  употреблять  на  то,  чтобы  начать  честно  думать!  -
проговорил он: - для других, кто постарше, конечно, это трудно; но нам  еще,
слава Богу, не семьдесят лет!
   - Нет-с, годы! - закричал  на  него  Евсевий  Осипович:  -  мало  того,
десятки лет... столетия! Прочтите-ка хорошие  истории  и  поучитесь,  как  и
каким испытаниями делались настоящие-то граждане; а вот она, - прибавил  он,
снова показывая головой на Софи: - то, что есть в ней,  она  скрывает,  а  к
чему участвует, то - лжет - того нет у ней в душе.
   - Ну, уж и лгунья я! - сказала Софи.
   Бакланов опять заступился за нее.
   - Откуда же к вам-то, дядюшка, разные христианские, социалистические  и
мистические идеи пришли? - спросил он насмешливо: - жизнь ваша не совсем  же
согласна со всем этим была.
   - На меня вам нельзя указывать-с! - вывернулся Евсевий  Осипович:  -  я
родился, вырос и жил в  веке  рабства  и  холопства,  я  должен  был  вилять
хвостом, а вы призваны на более чистое служение.
   Говоря это, он уже поднимался.
   - Благодарю! - сказал он, обращаясь ко мне: - ваш полет  не  высок,  не
орлиный, но не лживый.
   И, отдав прочим холодный поклон, вышел.
   - Да ты сказала ему, что мы завтра  уезжаем?  -  обратился  Бакланов  к
Софи.
   - Сказала, за это и бесится, - отвечала она с улыбкой.
   - А вы завтра уезжаете? - спросил я.
   - Уезжаем, monsieur Писемский, уезжаем! - отвечала Софи с сожалением.
   - Она едет в свое именьице, а я в свое! - подхватил Бакланов.
   Я на это молча только поклонился.
   "Так вот чем наслаждались в моем произведении, - думал я, едучи  домой:
- да и то, по словам Евсевия Осиповича, притворно!"

8.. Что собственно занимает ее.



   Сердце мое не утерпело.
   На другой день я поехал проводить моих друзей на железную дорогу.
   В первой же со входа комнате я встретил Бакланова,  с  дорожною  сумкой
через плечо и в фуражке.
   - Merci, Писемский, - сказал он, с чувством пожимая  мне  руку  и  даже
целуясь со мной. - Софи там, в отделении первого класса.
   Я прошел туда, и так случилось, что подошел к Софи  сзади.  Возле  нее,
низко-низко наклонясь,  стоял  Петцолов.  Я  невольно  приостановился  и  не
подходил к ним.
   Говорила Софи.
   - Он несносен... Теперь он разоряется и выходит из себя, как будто бы я
в том виновата, тогда как я живу решительно независимо от него...
   - Надобно не зависеть и от любви к нему.
   - Я его не люблю...
   - Надобно доказать это на деле.
   Софи грустно покачала головой.
   - Для женщины это не так легко, - сказала она.
   - Для умной женщины это должно  быть  совершенно  легко,  -  проговорил
Петцолов и потом довольно небрежно прибавил: - Я буду писать к вам!
   - Нет, невозможно, - отвечала Софи серьезно: - я лучше сама вам напишу.
   - Но до тех пор я умру.
   - Нет, живите! - произнесла Софи явно нежным голосом.
   Я, может быть, и еще  бы  узнал  что-нибудь,  но  в  это  время  входил
Бакланов. Я поспешил к нему навстречу.
   - Я все ищу! - сказал я.
   - Да вот она, - отвечал он мне.
   Мы подошли.
   Софи кинула на Бакланова рассеянный взгляд, но увидев  меня  решительно
просияла радостью.
   - Ах, monsieur Писемский! Как это мило с вашей стороны. Merci, merci, -
говорила она и даже отодвинулась, чтоб я сел рядом с ней.
   Я сел.
   Мне было немножко досадно на нее, но, главное, меня возмущал  Бакланов:
неужели он ничего не видал, что кругом  его  происходит,  или,  может  быть,
находит в этом удовольствие?
   - Скажите, пожалуйста, вы едете теперь к семейству вашему? - спросил  я
его.
   - Нет, семейство мое в К... - отвечал он, как-то еще ниже склоняя  свою
потупленную голову.
   Он по-прежнему был заметно грустен.
   - У вас ведь есть дети? - продолжал я его пытать.
   - Есть, - отвечал небрежно Бакланов.
   - Как вам, я думаю, грустно о них; вы более полугода не видали их.
   Бакланов  мне  на  это  ничего  не  сказал,  а  заговорил  о  чем-то  с
проходившем мимо кондуктором.
   Софи только мимолетом прислушивался к словам моим и продолжала  грустно
любезничать с гусаром. Она в этом случае, кажется,  нисколько  не  стесняясь
Баклановым.
   - Вы до самой вашей деревни поедете с Александром Николаичем вместе?  -
спросил я ее.
   - Нет, мы только по железной дороге... до Москвы.
   - Но ваши имения в одной ведь губернии?
   - Да, но потом мы с ним поедем в разное, вероятно, время!..
   - Нет, неправда, вместе поедут, - сказал, подмигнув мне, Петцолов.
   - Как вы смеете так говорить! - сказала ему Софи, больше шутя.
   Об этом предмете они, видно, совершенно свободно разговаривали.
   Мне ужасно хотелось сказать какую-нибудь дерзость Софи.
   - Вы ужасная притворщица! - начал я прямо.
   - Не может быть, нет! - воскликнула она.
   - У вас все только для наружности, и даже  я  знаю,  что  такое  в  вас
искреннее.
   - Ну, что же во мне  есть  искреннего...  что  искреннего?  Скажите!  -
пристала она ко мне.
   - Сколько могу отгадывать, так любовь к разнообразию.
   - В чем к разнообразию?
   - Во всем.
   - Совершенно верно, совершенно! - подхватила Софи, делая  вид,  что  не
понимает, к чему я это сказал.
   - Это так, да, - подтвердил и Петцолов.
   В это время ударил звонок, все встали.
   Софи стояла, поправляя платье  сзади.  Хороша  и  величественна  в  эти
минуты она была божественно!
   Бакланов простился со мною нежно, и почему-то у нас  обоих  навернулись
при этом слезы на глазах.
   Софи, прощаясь с Петцоловым, явно с ним шепталась.
   Я еще раз видел ее лицо, когда она, сев в вагоне, приложила его к  окну
и еще раз кивнула головкой мне и Петцолову.
   Мы пошли с ним вместе из вокзала.
   - Скажите, что за отношения у madame Леневой с Баклановым? - спросил  я
невиннейшим голосом.
   - Она живет с ним, - отвечал он мне.
   - И вы, кажется, не совсем к ней равнодушны.
   - Нет, что же! Разумеется, немножко! - отвечал он, не думая  нисколько,
видно, скрываться в этом случае.
   - Ну, смотрите, Бакланов вас убьет: он бешеный, вспыльчивый!
   - О, нет, у них это совсем на других основаниях.
   - На других?
   - Она может делать, что  хочет;  он  тоже...  по  этим,  знаете,  новым
правилам.
   - По новым?
   - Да, в наше время убедились наконец, что глупость же хранит  верность,
ревновать друг друга.
   - Разумеется! - подтвердил я.
   В это время мы вышли на  подъезд.  Он  сел  на  превосходную  пару,  на
которой я раз видел Софи, и  понесся  по  Невскому,  зацепляя  извозчиков  и
пешеходов.
   "И это тоже прогрессист! Несчастная, несчастная моя родина!" -  подумал
я.
   Не  об   общественном,   разумеется,   служении   говорим   мы   здесь.
Благословенна будь та минута, когда в обществе появилась стремление к  нему!
Но гневом и ужасом  исполняется  наше  сердце,  когда  мы  подумаем,  в  чем
положили это служение: в проведении не  то  что  уж  отвлеченных  мыслей,  а
скорей каких-то предвкушений мыслей. И  кто  наконец  эта  соль  земли,  эти
избранные,  пришедшие  к  общественной  трапезе!..  Остроумные   пустозвоны,
считающие  в  ловкой  захлестке  речи  всю  суть  дела!..  Торгаши,  умеющие
бесконечно  пускать  в  ход  небольшой  запасец  своей  душевной   горечи!..
Всевозможных родов возмужалые и юные свищи, всегда готовые  чем  вам  угодно
наполнить свою пустоту!..

9.. Рассказы Венявиных.



   Перехожу снова к объективному способу.
   Незаконные мои любовники, приехав в провинцию, в свой родной  город,  и
остановясь в грязных номерах лучшей гостиницы, -  Софи  в  одном  номере,  а
Бакланов в другом, - осмелились дать о себе знать одному  только  старинному
другу Бакланова - Венявину.  Тот  точас  же  сначала  прибежал  один,  потом
побежал за супругой.
   Женат он был на доброй Маше, дочери священника. Первый раз он увидел ее
у Леневых, приехав к ним визит делать, и сейчас же влюбился в нее. Маша тоже
в него влюбилась. Они сочетались и до сих пор столько же раз и  с  такою  же
нежностью каждодневно целовались, как и в первый день своего брака. Детей  у
них было человек десять.
   Оба толстенькие, оба коротенькие,  расфрантясь  сколько  возможно,  они
прибежали к нашим петербургским гостям, сильно  взволнованные  как  приятным
этим свиданием, так и вообще разными совершившимися в это время в  городе  и
около происшествиями.
   Все поместились в  комнате  Софи,  которая,  чувствуя  себя  не  совсем
здоровою, сидела печальная и грустная, завернувшись в свою теплую,  дорожную
шаль.
   Венявины беспрестанно говорили один за другим и  даже  перебивали  друг
друга.
   - Я не помещик, а чиновник; но это  невозможно,  невозможно!  -  кричал
Венявин, топорщась всем телом.
   - Помещицу  Коврову,  -  подхватила  его  толстенькая  и  совершенно  с
ангельским лицом супруга: - пошла  она  с  девушкой  в  баню,  трое  мужиков
подошли к окошку, да и смотрят. Она говорит: "Подите прочь!". Они  пошли  да
колом  дверь-то  снаружи  и  приперли.  Всю  ночь  в  бане-то  и  просидела:
кричала-кричала, никто в целой деревне не отпер!
   - Да, да! - подтвердил и муж. - Она пришла к губернатору жаловаться,  а
он ей говорит: "Вы отсталая, говорит, женщина, крепостница!.."
   - Да кто он, из моряков, что ли? - спросил Бакланов.
   - Из моряков.
   - Ну, так вот что мне про него  в  Петербург  рассказывали:  у  него  с
корабля упал матрос - ему бросили там  что-то  такое,  вытащили  его,  и  он
сейчас же велел дать ему сто линьков, зачем смел  закричать,  когда  упал  в
воду; а теперь человеколюбивый эмансипатор.
   - Я тебе говорю, братец! - восклицал Бакланов.
   - Нашего старика таки-удалили наконец! Нашли несовременным! - продолжал
Бакланов.
   - Но ведь те лучше были, честнее, - горячился Венявин: - те  откровенно
по крайней мере, действовали, а это иезуиты: пошли их  царство  небесное  на
земле вводить, или, как Ирод, младенцев  резать,  они  одинаково  будут  это
делать за жалованье.
   -  Поля-то,  Господи,  -  вмешалась   опять   Маша,   не   менее   мужа
взволнованная: - поля-то у помещиков,  этакие  большущие,  напол