как
прочтет дело, так и начинает его разбирать, как ленты: эту порядку  -  сюда,
эту - сюда... Смотришь, оно уж у него и поет! Это ум! соображение!.. А  Ваши
все эти финтифлюшки - все это еще буки!
   "Вот мерзавец-то", - думал Бакланов. - Когда же я могу получить  ответ,
и могу ли я надеяться иметь хоть какое-нибудь классное место?  -  проговорил
он вслух, вставая.
   - Ничего еще не могу  сказать;  во-первых,  первоначально  повидаюсь  с
вашим  дядюшкой,  желаю  от  него  слышать  несколько   более   определенную
рекомендацию об вас; потом должен генералу... Я человек маленький:  мне  что
прикажут, то я и делаю...
   - Я постараюсь заслужить ваше доверие, - проговорил Александр, и сам не
зная, зачем он это говорит.
   - Верю-с! - отвечал ему, не без ядовитости, Нетопыренко. - Хотя в то же
время  прямо  должен  вам  сказать,  -  продолжал  он:   -   что   вы,   гг.
университетские, мало годитесь для  нашей  службы:  слишком  поверхностны...
слишком любите высшие взгляды кидать, а что нужно для дела, то пропускаете.
   Бакланов ничего не возразил и раскланялся.
   Главное, его удивляло то: каким образом  этот  человек  масон,  значит,
все-таки принадлежит  к  кружку  людей  честных  и  образованных?  По  своей
молодости и неопытности он не знал еще, что ко всем добрым начинаниям, когда
они войдут в силу и моду, как  к  памятникам  в  губернских  городах,  всего
больше напристанет грязи и навозу.
   Нетопоренки  и  теперь  занимаются  не  менее  благодарным  делом:  они
вольнодумничают и читают со слезами на глазах Шевченко. 18!



   Место, где Нетопоренко - божок.

   Не без робости, через четыре дня, Бакланов вошел в палату.  В  передней
он увидал сторожа и нескольких мужиков  с  печальными  лицами.  В  следующей
комнате молоденький чиновник печатал конверты, а другой,  совсем  старый,  с
глубокомысленным видом записывал их в книгу и выставлял на них номера.
   Бакланов подошел к ним.
   - Я желал бы видеть г-на Нетопоренка! - сказал он.
   - А зачем вам? - спросил с любопытством молодой чиновник.
   - Я на службу здесь поступаю, - отвечал откровенно Бакланов.
   - Да куда же? Здесь ведь нет вакансий! - проговорил молодой чиновник.
   - Как нет! - забрюзжал на него старик:  -  вчера  помощнику  во  втором
столе велели подать в отставку.
   - За что же это так? - спросил, уже с некоторым  негодованием,  молодой
человек.
   - Нагрубил там, что ли, советнику! - отвечал старик равнодушно.
   Бакланову сделалось неловко: неужели это для него выгнали  человека  из
службы? Однако он промолчал.
   - Это, значит, вам в хозяйственное отделение надо... туда  ступайте!  -
сказал молодой чиновник, показывая ему на следующую комнату.
   Бакланов вошел и увидел у  среднего  простенка  стол;  по  прочим  двум
стенам тоже стояли столы с надписями: 1-й, 2-й, 3-й... У простеночного стола
сидел чиновник, с Станиславским на шее, с лицом точно крапленым  сажей  и  в
очках.
   При входе Бакланова он сейчас же обернулся и стал на него смотреть,  но
не в очки, а через них, как будто бы он их  берег  на  рассматривание  более
достойных предметов.
   - Что вам угодно? - спросил он наконец.
   - Я ожидаю господина Нетопоренка, - отвечал Бакланов.
   - Ну, так подождите там... Здесь не место! - проговорил чиновник.
   Это  был  делопроизводитель  отделения,   тоже   малоросс   и   любимец
Нетопоренка.
   В Петербурге, как  известно,  все  нации,  кроме  русской,  имеют  свои
партии, и члены их тянут друг друга за уши на ступенях житейской лестницы.
   Бакланов, делать нечего, опять вышел в прежнюю комнату.
   - Что же  вам  там  сказали?  -  спросил  его  с  любопытством  молодой
чиновник.
   - Да там не велят и стоять! - отвечал Бакланов.
   Молодой человек покачал головой.
   Бакланову ужасно хотелось сесть. Он  начинал  чувствовать  усталость  и
какую-то невыносимую  тоску,  которую  иначе  нельзя  назвать,  как  "тоской
просителей" в присутственных местах.
   Будучи не в состоянии долее стоять на ногах, он сел на окно.  Чиновники
между тем, как шмели, беспрестанно шмыгали  мимо  него.  Проходил  иногда  и
правитель дел, с озабоченным лицом и с пером за ухом. Всякий раз он несовсем
дружелюбно посматривал на Бакланова и наконец проговорил ему:
   - На окнах сидеть нельзя-с; они не для того сделаны.
   - Где ж мне сидеть? Я устал, - отвечал Бакланов уже дерзко.
   - Приемная комната  у  нас  вот  где-с!  -  отвечал  делопроизводитель,
указывая на темную переднюю, где стояли мужики.
   Бакланов однако туда  не  пошел  и  продолжал  сидеть  на  окне.  Тоска
доходила в нем почти до отчаяния. Наконец  часов  в  двенадцать  все  как-то
засуетилось, и в присутственной комнате  послышался  звонок.  Туда  пробежал
сторож. Стали  потом  проходить  и  выходить  с  почтительными  физиономиями
столоначальники.
   Бакланов догадался, что это приехал Нетопоренко.
   "И этакому скоту подобная честь!" - подумал он.
   И в то же время, не зная,  как  добраться  до  таинственного  святилища
присутственной  комнаты,  он   снова   обратился   к   молодому   чиновнику,
принимавшему в нем хоть маленькое участие.
   - Нельзя ли обо мне доложить г-ну Нетопоренку? - сказал он.
   - Я не могу этого!.. С большим бы удовольствием, но нам не приказано: у
нас только сторож докладывает, - отвечал тот вежливо и пожимая плечами.
   Бакланов подошел к сторожу.
   - Доложи, пожалуйста, г. Нетопоренку, что я пришел.
   - Теперь знимаются, нельзя! - отвечал солдат решительно.
   - Но он, может быть, и все будет заниматься! - взразил Бакланов.
   - Ну, и все будут! - повторил солдат.
   - Емельян Фомич сам велел им прийти!  -  вмешался  в  разговор  молодой
чиновник.
   - Велел... а кто его знает?
   - Да ведь тебе  говорят,  братец;  какой  ты,  помилуй!  -  подтверждал
чиновник.
   - Велел?.. Кажинный раз ругается, - бормотал  солдат;  однако  пошел  и
через несколько секунд возвратился и прошел прямо в переднюю.
   - Что же? - спросил его с нетерпением Бакланов.
   - Докладывал.
   - Что же?
   - Ничего не сказал.
   Бакланов с бешенством отошел и стал к  своему  прежнему  окну,  готовый
плюнуть на все: и на палату, и на дядю, и на Петербург.
   Наконец из дверей присутствия раздался голос Нетопоренка:
   - Пожалуйте, г. Бакланов.
   Бакланов вошел  и  увидел  огромный  стол,  покрытый  отличным  красным
сукном, щегольское,  резное  золотое  зеркало,  мягкие,  эластичные  кресла,
камин.
   Лакейская фигура Нетопоренка ужасно не шла ко всему этому комфорту.
   - Ну-с, - встретил он Бакланова: - я виделся с вашим дядюшкой...  Место
у нас есть, если угодно, помощника столоначальника.
   - О, помилуйте, я очень рад!  -  проговорил  Александр,  в  самом  деле
обрадованный.
   Вся физиономия Нетопоренка как бы мгновенно изменилась в его глазах.
   - Я могу, значит, сейчас и прошение подать? - проговорил он.
   Нетопоренко усмехнулся.
   - Нет, нельзя-с! Сегодня суббота - день неприсутственный... Как  же  вы
этого не знаете? А еще юрист! - проговорил он и покачал Бакланову головой.
   Тот, впрочем, вышел от него, совершенно с ним примиренный и  довольный,
и в регистратуре  с  некоторою  уже  важностью  поклонился  своему  прежнему
покровителю, молодому чиновнику. 19.



   Канцелярское важничанье.

   В следующий понедельник Бакланов, с  просьбой  в  кармане,  по  крайней
мере, ждал часа два. К сердцу его начинала  опять  подступать  просительская
тоска.
   Управляющий наконец приехал. Это был высокий мужчина,  черноволосый,  с
черными густыми бакенбардами, в мундире и с  владимирским  крестом  на  шее.
Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны.
   Бакланова сейчас же позвали.
   В   присутствии   он   увидел,   что   управляющий   сидел   на   своем
председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив  брови,
развернул его и, быстро прочтя, спросил:
   - Отчего же оно не по титулу?
   Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел.
   - Не сказано, кто просит; дабы пропущено... - говорил управляющий.
   Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой.
   - Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет...
   - Зачем же местожительство? - спросил сильно сконфуженный Бакланов.
   - Как зачем? - отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий.
   - Позвольте, я ему поправлю-с, - говорил Нетопоренко и,  взяв  просьбу,
во мгновение ока написал на ней наверху  по  титулу,  потом  кто  просит,  и
наконец вставил, где следует, дабы.
   - Учат тоже у  нас,  а  спросили  бы  чему!  -  говорил  он,  возвращая
Бакланову прошение, которое у него и приняли.
   Нетопоренко сам его потом повел в отделение.
   - Вот ваше место и ваш начальник! - сказал он, подводя его  ко  второму
столу.
   Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой  человек,  высокий,
стройный,  с  поднятою  вверх  физиономией  и  чрезвычайно,   должно   быть,
самолюбивый. Он не  оприветствовал  своего  нового  подчиненного  не  только
каким-нибудь ласковым  словом,  но  даже  хоть  сколько-нибудь  внимательным
взглядом и, почти не глядя на  него,  проговорил,  показывая  ему  на  целую
связку дел:
   - Вот дела к разрешению-с.
   Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению  -  не
понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но  спросить  своего  молодого
столоначальника не хотел.
   - Чорт знает, что это такое! - повторял он больше про себя и шопотом.
   Юный столоначальник наконец услыхал это.
   - Надобно писать распоряжение по  последней  бумаге,  -  проговорил  он
неторопливо и нехотя.
   - Благодарю! -  сказал  Бакланов  и,  смекнув,  в  чем  дело,  принялся
работать.
   Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно  дело  им
не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено.
   Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что  земскому  суду  раз  пять  по
этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому
суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный  срок,
так на его счет будет послан нарочный.
   Во втором  деле  было  отношение  консистории  о  совращении  в  раскол
крестьянской  девки  Марьи  Емельяновой,  семидесяти  лет  и  глухонемой  от
рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при
чтении этой бумаги, воспылав благородным  негодованием,  написал:  "Так  как
крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому  бы
она толку ни принадлежала - все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко
и бесчеловечно!". Покончив это, он приостановился,  зевнул,  и  им  овладела
другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской  и  которою  страдают
сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был  неприятен  этот
запах бумаги и какое-то повсеместное чувство  песку,  а  между  тем  и  есть
начинало хотеться.
   - Что,  мы  в  котором  часу  выходим  из  присутствия?  -  спросил  он
столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов.
   - В пять-с!
   Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых  всего  было  три  часа.
Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова  принялся  заниматься,  но  уже
настольным реестром.
   -  Тут   вписывается   содержание   дела,   -   сказал,   увидев   это,
столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова.
   - Знаю-с, - отвечал тот и начал вписывать одно  дело  листах  на  двух,
другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять  до  самых  пяти
часов.
   - Ух! - проговорил он самодовольно и едва разгибая спину.
   С столоначальником перед выходом он  опять  было  порывался  проститься
по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки.
   Молодой человек этот был побочный сын  побочного  сына  министра,  что,
может быть, и развило в нем так самолюбие. 20.




   Надругательство над моим героем.

   Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его  был
уже там.
   По свойственной всей людям слабости -  следить  за  своими  умственными
детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела  лежали  на
столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны
другие.
   - Что ж, разве то, что я написал, не  годися?  -  спросил  он  несовсем
спокойно столоначальника.
   -  Да-с!  -  отвечал  тот  с  своею,  по  обыкновению,  гордо  поднятою
физиономией и,  как  бы  сказав  самую  обыкновенную  вещь,  отошел  и  стал
разговаривать с делопроизводителем.
   Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда.
   - Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? - спросил он  насмешливо,
когда столоначальник снова возвратился на свое место.
   - Потому, что  на  него  мы  можем  представлять  только  в  губернское
правление, - отвечал тот и, преспокойно  взяв  лист  бумаги,  начал  на  нем
писать.
   Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был  прав  и
не из пустого каприза перемарал резолюцию.
   - Но почему же об раскольниках не прошла резолюция?  -  спросил  он  не
таким уж решительным голосом.
   -  То  какая-то  бессмыслица,  -  отвечал   столоначальник   и,   сверх
обыкновения, даже улыбнулся.
   - Но ведь это еще доказать надо! - проговорил Бакланов.
   - Консистория нам сообщает, чтобы командировать  депутат  -  только!  -
отвечал столоначальник и, как бы  не  желая  больше  рассуждать  о  подобных
пустяках, снова принялся писать.
   - Но позвольте-с! - воскликнул Бакланов: -  я  сам  видел  на  месте  в
жизни, как несправедливо притесняют раскольников.
   - Что ж из того? - спросил столоначальник.
   - А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.
   - Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет  в  судебном
месте, решение пришлют нам на заключение.
   Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик,
Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно  знает  дело.
"Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", - думал он  и,  робея
взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном  деле  всю
бумагу, он обратился к столоначальнику.
   - Что тут пришить надо? У меня больше  нет  места!  -  спросил  он  его
совершенно спокойно.
   - Как места нет? - спросил столоначальник и даже  покраснел;  но,  взяв
реестр в руки, решительно пришел в ужас.
   - Что вы такое тут наделали? - спросил он глухим голосом.
   Бакланов тоже струсил.
   - Что такое? - спросил он в свою очередь.
   - Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю
бумагу исписали - это сумасшествие наконец!
   - Но ведь как же, иначе нельзя... - говорил, заикаясь, Бакланов.
   - Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные
распоряжения"  уездного  суда,  "возмутительная   медленность"   гражданской
палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.
   Столончальник взял  книгу  и  пошел  к  секретарю.  Оба  они  несколько
времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между  собою.  Наконец
секретарь обратился к Бакланову.
   - Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами  не
понимаете - спросили бы...
   Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не  в
состоянии даже был ничего отвечать.
   - Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый  придется  писать...  -
толковали между тем его начальники.
   "И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к  скоту  этому!"  -  думал  Бакланов,
совсем поникнув головой.
   Столоначальник прошел в присутствие.
   Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.
   - Г-н Бакланов! - крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.
   Считай  Бакланов  хоть  сколько-нибудь  себя  правым,  он  всем  бы  им
наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот  что
собственно его уничтожало.
   - Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не  стихи
писать! Нет, не стихи, -  повторил  несколько  раз  Нетопоренко  и  с  таким
выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.
   - Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! - При этом  он
указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. - С первого разу в службу
вникнул как следует: а отчего? -  оттого,  что  ум  есть,  а  у  вас  ветер!
Ступайте!
   Бакланов, и тут ни слова не ответив,  вышел.  "Подать  в  отставку!"  -
подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и  не
может ее понимать.
   Домой он возвратился в совершенном отчаянии.
   "На что я способен и чему меня учили?" - думал он с бешенством.
   Бедному молодому  человеку  и  в  голову  не  приходило,  что  в  своем
посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди - трупы. Что  как  ни
нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки  к  смыслу  их
мертвого и бессмысленного дела!


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. *

1.. Наперсница.



   От  Новоспасского  кладбища  по   шоссе,   обсаженному   пирамидальными
тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной,
перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился,  и  из  него  вышла
молодая женщина в трауре. Решительно не замечая - кто ей отворил дверь,  как
все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной,  в  простеночных
зеркалах, отразился ее стройный стан, она  пришла  и  в  следующей  комнате,
имевшей вид будуара, сняв с себя  шляпку,  села  на  табурет  перед  богатым
туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева.
   Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное  шелковое  платье,
черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты;  но  чего  все  это
стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке  на
ней, в каждой складке ее платья.
   По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица,
Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была  итальянка,
но только итальянка светская, аристократическая.
   В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано.
   Софья Петровна  по  крайней  мере  с  час  сидела,  полузакрыв  лицо  и
погруженная  в  глубокую   задумчивость.   Лицо   ее   выражало   печаль   и
озабоченность.
   Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и  в
комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла  тоже  знакомая  нам
девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми
рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней
стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки.
   История ее, с тех пор, как мы  ее  оставили,  очень  проста:  смирением
своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала:
   - Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в  мире
не влечет!
   - Да, сударыня, если бы милость ваша была, - отвечала Иродиада.
   - Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю  удерживать  тебя,  -  отвечала
Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную.
   Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а  вместо
того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем.
   - Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить  вам,  как  и  тетеньке
вашей служила!.. - объявила она; в этот раз в голосе ее слышно  было  что-то
особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть
около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку.
   Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не  неприятно,
и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою.
   - Эммануил Захарыч прислали-с! - начала наконец  Иродиада,  негромко  и
неторопливо.
   Софи  взмахнула  на  нее  глазами,  и  какое-то  утомительное   чувство
промелькнуло у ней на лице.
   - Что же? - спросила она.
   - Спрашивают, могут ли они приехать к вам.
   - Нет! - сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила:
- скажи, ч