.  -  Я
нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, - говорил
он.
   В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.
   - О-о-ой! - стонала Иродиада.
   - Пойдем, делать нечего, пешком, - сказал ей спутник.
   - Пойдем! - отвечала она, едва переводя  дыхание,  и  вслед  затем  оба
скрылись в темноте.
   На   другой   день    к    пароходной    пристани    прибило    волнами
утопленника-татарина с перерезанным горлом. 25..



   Неошибочное предчувствие Евпраксии.

   После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.
   Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать  в  ней
самые сокровенные и потайные закоулки.
   Состоя  при  семействе  и  подчиняясь  ему,  когда  около  всего  этого
группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что  все-таки
дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда
состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и  этой
причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и
шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее,  проходили  беспрестанным
калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом  русле
провинциальной семейной жизни... Из-за  чего  же  было  это  бескорыстное  и
какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего "я"?
   В одну из подобных минут, когда он именно таким  образом  думал  сам  с
собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно  спрятал
ее в карман.
   - Хорошо, - сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.
   Тот вышел.
   Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от  кого
муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:
   От кого это?
   - Так, от одного знакомого, - отвечал Бакланов, краснея.
   - Покажи, - сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.
   - Нет, не покажу, - отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.
   - Покажи, говорят тебе! - повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.
   - Нет! Я ведь писем к вам не читаю.
   - Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! - говорила она и при  этом
даже встала и подошла к мужу.
   Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал  записку,
прижал рукою.
   - Покажи! - повторила настойчиво Евпраксия.
   - Нет, нет и нет! - сказал решительно Бакланов.
   - Ну, хорошо же! Я сама буду переписываться! - сказала Евпраксия,  села
и заплакала.
   Бакланов не более, как во второй или в третий раз, в продолжение  всего
их супружества, видел слезы жены.
   - Это глупо наконец! - проговорил он.
   - Нет, не глупо! - возразила ему  Евпраксия:  -  пустой  и  дрянной  вы
человечишка! - прибавила она потом.
   - Ну, можете браниться, сколько вам угодно, - отвечал Бакланов и вышел.
   - Что ты рассердилась  из-за  таких  пустяков,  -  сказал  ей  Валерьян
Сабакеев, бывший свидетелем всей этой сцены.
   - Нет, не пустяки! - отвечала она, продолжая  рыдать:  -  вероятно,  от
какой-нибудь госпожи своей получил.
   - Ревность, значит, - заметил ей с улыбкой брат.
   - Вот уж нет!.. Пускай, сколько хочет, имеет их, -  отвечала,  впрочем,
покраснев, Евпраксия. - Сам же ведь  после  будет  мучиться  и  терзаться...
мучить и терзать других! - заключила она и ушла к детям в детскую; но и  там
продолжала плакать.
   Бакланов все это время у себя  в  кабинете  потихоньку  одевался,  или,
лучше  сказать,  франтился  напропалую:  он  умылся,  или,  лучше   сказать,
франтился  напропалую:  он  умылся,  надел  все  с  иголочки  новое  платье,
надушился и на цыпочках вышел из дому.
   - Когда меня спросят, скажи, чтоя гулять пошел... Видишь, вон пальто  и
зонтик взял! - сказал он провожавшему его человеку, а сам, выйдя на улицу  и
пройдя несколько приличное расстояние, нанял извозчика и крикнул ему:  -  На
набережную!
   Перед квартирой Софи он соскочил с  экипажа  и  проворно  в  отворенную
почти настежь дверь.
   - Друг мой, - говорил она, беря его за руку и ведя его  в  гостиную:  -
заступитесь за меня, меня обокрали всю.
   - Как? - спросил Бакланов.
   - Все брильянты и семьдесят пять тысяч денег.
   - Господи помилуй! - воскликнул Бакланов: - но кто же?
   - Должно быть, прежняя моя горничная.
   - В каком виде у вас деньги были?
   - Билет ломбардный.
   - Именной?
   - Не знаю, кажется.
   Бакланов пожал плечами.
   - Есть у вас, по крайней мере, номера?
   - Да, господин, который привез его мне, нарочно записал в столе у меня,
- отвечала Софи, несколько сконфузившись, и потом отворила  туалет,  где  на
стенке одного потайного ящика были чьей-то осторожною рукой написаны номер и
число билета.
   Бакланов списал все это.
   - Ничего, поправим как-нибудь! - сказал он и, не объяснив более, уехал.
   Софи, оставшись одна, сидела, как безумная.
   Часа через три Бакланов возвратился.
   - Я думала, что и ты меня покинешь, - сказала она ему.
   - Нет! как можно! Я все уже сделал: телеграфировал в петербургский банк
и получил ответ, что по билету никому, кроме вас, не выдадут.
   - Но как же я-то получу?
   - Надобно вам самой ехать в Петербург. Поедемте вместе; я тоже на  днях
еду!
   - Ах, я очень рада! - воскликнула Софи  радостно,  но  потом  несколько
покраснела.
   - Только у меня жена ревнива, - прибавил Бакланов с улыбкою:  -  отсюда
нам нельзя вместе выехать. У вас есть какой-нибудь дорожный экипаж?
   - Отличная дорожная карета еще после покойного мужа, - отвечала Софи.
   - И прекрасно! - произнес Бакланов, потирая руки.
   В голове у него строилась тысяча увлекательных планов.
   - Вы поезжайте вперед и подождите меня в первом каком-нибудь городке, я
вас нагоню, а потом мы вместе и поедем.
   - Это отлично! - сказала Софи, смотря с нежностью на него.
   Бакланов в эти минуты решительно казался ей ангелом-спасителем.
   - Однако прощайте, мне пора. На меня и то уж супруга сильно сердится! -
сказал он, и хотел было поцеловать у Софи руку,  но  она  поцеловала  его  в
губы.
   Еще не старое сердце героя моего билось как птичка от восторга: у  него
наконец заводилось интрижка, чего он так давно и так страстно желал. 26..



   Кто такой собственно герой мой.

   По векселю Эммануила Захаровича у Софи описали всю движимость. Она,  по
необходимости, должна была поскорей уехать.
   Бакланову стоило страшных усилий сказать жене, что он едет в Петербург.
Ему казалось, что она  непременно  догадается  и  разрушит  весь  его  план.
Наконец он решился.
   - Сделай, милость, поезжай! - отвечала ему Евпраксия.
   Подозревая, что муж затевает какие-нибудь шашни  в  их  городе,  она  в
самом деле желала отправить его в Петербург, где все-таки надеялась, что  он
найдет какое-нибудь себе занятие, и тогда уж переехать к  нему  самой  своею
семьей. Почтенная эта женщина, несмотря на то,  что  ей  всего  было  только
двадцать восемь лет, постоянно здраво и благоразумно рассуждала  и  мужа  за
замечаемые недостатки не бранила и не преследовала, а  старалась  излечивать
его от них.
   Разговор о поездке, по обыкновению, окончился двумя-тремя фразами.
   У Баклановых, по влиянию Евпраксии,  осталось  прежнее  обыкновение  ее
матери: о серьезных и важных вещах думать много, а говорить мало.
   Бакланов всегда этим ужасно возмущался.
   - Это какие-то олимпийские боги, которых  разве  стрелы  Юпитера  могут
потрясти, а обыкновенные житейские дела их не трогают, - говорил он про жену
и тещу.
   Но на этот раз рад был этому обыкновению и на другой же день собрался и
поехал.
   При прощании ему жаль было  немножко  детей,  особенно  когда  старший,
Валерка, повис с рыданием у него на груди  и,  как  бы  предчувствуя  долгую
рзлуку, кричал: "Папаша, папаша, куда ты?"
   Бакланов, совершая столь безобразный поступок, только после  сообразил,
какие он страшные минуты переживал, не чувствуя и не сознавая их  нисколько.
Самый младший сынишка не плакал, но своим серьезым взглядом как  бы  говорил
отцу: "Отец, что ты делаешь? Смотри, я так рявкну,  что  воротишься  у  меня
назад!". И в самом деле рявкнул.
   У Бакланова при этом замерло сердце, и он стал спешить прощаться.
   Евпраксия, по обыкновению, была спокойна и только как бы несколько  еще
солиднее обыкновенного.
   - Ну, пиши же, главное, о своем здоровье, а потом и о делах, -  сказала
она, когда муж целовал ее руку.
   Проводив его, она ушла к себе в комнату и долго там молилась.
   За все эти поступки, да, вероятно, и за предыдущие, читатель давно  уже
заклеймил моего героя именем пустого и дрянного человека!
   На это я имею честь ответить, что герой  мой,  во-первых  не  герой,  а
обыкновенный смертный из нашей так называемой образованной среды.
   Он праздно вырос, недурно поучился, поступил по  протекции  на  службу,
благородно  и  лениво  послужил,  выгодно  женился,   совершенно   не   умел
распоряжаться своими делами и больше мечтал, как бы пошалить, порезвиться  и
поприятней провести время.
   Он представитель того разряда людей, которые до  55  года  замирали  от
восторга в итальянской опере и считали, что это высшая  точка  человеческого
назначения на  земле,  а  потом  сейчас  же  стали,  с  увлечением  и  верою
школьников, читать потихоньку "Колокол".
   Внутри, в душе у этих господ нет, я  думаю,  никакого  самоделания,  но
зато натирается чем вам угодно снаружи - величайшая способность. 27.!



   Выход в ширь и гладь.


   Июльское солнце, часов  в  семь  вечера,  светило  красноватым  светом.
Идущая широкою полосой дорога была суха и гладка.  По  сторонам,  до  самого
горизонта, расстилалась степь, зеленеющая густою и пестрою травой. Несколько
вдали  стояла  почтовая  станция  Дыбки,  загороженная  растущей  около  нее
тальником. По степи гуляло  целое  стадо  дрохв,  которые  то  опускали,  то
поднимали свои головы. Едва видневшийся человек на беговых дрожках  объезжал
их.
   На закраине дороги сидел Бакланов,  щеголевато,  по-дорожному,  одетый.
Около него лежал небольшой чемоданчик и плед.
   На лице его было написано нетерпение.
   Наконец показалась карета четверкою, и он радостно начал махать рукой и
шляпой.
   Подъехав к нему, карета остановилась, и из окна ее выглянуло прелестное
лицо Софи.
   - Александр, это вы? - сказала она, точно не ожидая его встретить тут.
   - Да, позвольте уж! - говорил Бакланов, кидая свой  плед  и  чемодан  в
ноги к извозчику, а потом отворил дверцы и сам вошел в карету.
   Для предосторожности Софи ехала одна-одинехонька и даже без горничной.
   - Ну, вот, наконец! - проговорила она, подавая Бакланову обе руки.
   - Да, - отвечал тот, целуя их несчетно раз.
   - Ну, что жена? -  спросила  его  потом  Софи  после  нескольких  минут
молчания.
   - Э, ничего! - отвечал Бакланов: - я намерен, не вдруг,  разумеется,  а
постепенно, разорвать совершенно мои брачные узы.
   - Зачем это? - проговорила Софи более грустно, чем с укором.
   - Невозможно! - воскликнул Бакланов: - более безобразного установления,
как брак, я решительно ничего не знаю.
   Софи продолжала грустно улыбаться.
   - Точно двух лошадей припрягли к дышлу: ровны ли у вас ход  и  скорость
ваших ног, или нет, все ступайте, не отпрягут уж!
   - Но как же делать иначе? - спросила Софи.
   -  Дать  более  свободное  движение  чувствам:  тогда,  поверь,   между
мужчинами  и  женщинами  возникнут  гораздо   более   благородные,   наконец
возвышенные отношения.
   - А дети? - спросила Софи.
   - Что ж такое дети?
   - А то, что мужчина с одною народит детей,  перейдет  к  другой,  а  от
другой к третьей. Дети  у  нас,  бедных  женщин,  и  останутся  на  руках  и
попечениях.
   - Это вздор, chere amie. извини меня! - возразил  Бакланов:  -  если  я
хоть сколько-нибудь честный человек, я женщину, у которой есть от меня дети,
не оставлю совершенно, и если не буду  ее  продолжать  любить,  то  все-таки
материально обеспечу; а если я мерзавец, так и брак мне не поможет. Скольких
мы видим людей, которые губят совершенно свои семьи.
   - Но все-таки это немножко иных попридерживает.
   - Нисколько!
   - Как нисколько? Посмотри, сколько этих несчастных любовниц кидают.
   - Да потому теперь любовницам и побочным детям мы даем мало цены, что у
нас, извольте видеть, есть гораздо более  драгоценные  существа  -  законная
супруга и законные дети, и, что  всего  отвратительнее,  тут  во  всем  этом
притворство таится. Вспомни, например, хоть твой брак.
   - Что ж мой брак? - воскликнула Софи: -  я  скорее  вышла  за  какое-то
чудовище, чем за человека; твоя жена - другое дело. Она милая...
   - Прекрасно! - подхватил Бакланов: - я поэтому-то, по  преимуществу,  и
привожу себя в пример: жена  у  меня  действительно  милая,  добрая,  умная,
красивая, но между тем я не могу любить ее потому только, что она моя  жена.
Я, в сущности, не развратный человек, никогда им не был и теперь не таков, и
жене моей не изменял ни разу.
   - Я думаю! - подхватила Софи.
   - Уверяю... Но поверишь ли, ангел мой, что каждая горничная,  пришедшая
ко мне, в своем новеньком платьице, подать поутру кофе,  возбуждает  во  мне
гораздо более страсти, чем моя супруга. Вот  что  оно  значит,  право-то  по
долгу!
   - Очень просто! Женщина,  которая  принадлежит  мужчине,  для  него  не
представляет интереса, а другие напротив.
   - Нет, тут не то! За любовницей всегда остается право -  отплатить  мне
тем же, такою же изменой, и это всякого удерживает: любовников верных  своим
любовницам гораздо более, чем мужей женам. За женой же никакого  нет  права:
она моя раба... я  могу  ее  за  измену  себе  судить  в  суде...  ее  будет
преследовать общественное мнение.
   - Значит, надобно только, чтоб одинакие права имели мужчины и женщины.
   - Совершенно! - воскликнул Бакланов:  -  во-первых,  чтоб  у  женщин  в
обществе был такой же самостоятельный труд, как и  у  мужчин,  и  чтоб  этим
трудом они так же были нам  необходимы,  как  и  мы  им  своим...  а  что  в
отношении сердечных связей - надобно еще дальше итти: пускай я иду по  улице
в страстном, положим, состоянии.
   - Ну? - сказала Софи с улыбкой.
   -  Попадется  мне  женщина,  которая  мне  нравится  и  в  подобном  же
настроении.
   - Ну? - повторила Софи с заметным уже любопытством.
   - Мы объясняемся и сходимся, и ты себе  представить  не  можешь,  какое
даровитейшее поколение народилось бы таким образом.
   Софи подобная теория показалось очень уж смелою.
   - У нас ведь есть подобные женщины. Мне муж еще  покойник  сказывал,  -
проговорила она.
   - О, то твари продажные! Я говорю о физически-нравственных влечениях, -
сказал Бакланов.
   - Ну, тогда бы вы, мужчины, переубивали друг друга: тебе бы понравилась
одна и другому она же.
   -  Пускай  себе!  Но  все-таки  в  этом  случае  были  бы  искренние  и
неподдельные чувства, а не так, как теперь: какая-нибудь молоденькая бабенка
своему старому хрычу-супругу говорит: "папаша, папочка!", а он ей: "мамочка,
мамочка!", а обоим: ей противно и подумать об нем, а он уж не думает и ни  о
каких в мире женщинах.
   - Вы это меня, что ли, описали? - спросила Софи.
   - Да хоть бы и вас: а при другом, например, устройстве, вы глядите  мне
с любовью в очи, и  пусть  вас  защищает  какой  угодно  господин,  я  смело
кидаюсь...
   - Меня некому защищать, - сказала Софи, отодвигаясь  несколько  в  угол
кареты.
   - В таком случае я еще смелей кидаюсь! - воскликнул Бакланов и в  самом
деле бросился к Софи, обнял ее и начал целовать.
   Она сама его пламенно целовала.
   - Вас страшно любить!.. - шептала она.
   - Отчего?
   - Вам наскучишь, и вы полюбите другую.
   - Нет, женщину с огоньком, с истинною страстью, я никогда не разлюблю.
   - Да где взять этого огонька, и какой он? - говорила Софи.
   - О, тебе не для чего искать его!.. Он у тебя в каждом нерве, в  каждой
жилке сидит, - говорил Бакланов.
   - Мне, знаешь, что кажется! - начала она после  короткого  молчания:  -
что я в любви к тебе очищаюсь от всей моей прошлой, ужасной жизни.
   - А мне тут главное дорого, - отвечал Бакланов: - что  у  сердца  моего
покоится женщина не по долгу, а по чувству!


 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ. *

1.. Из крепкого лесу вырубленная кочерга.



   На Васильевском острове, в пятой линии, в одном из старинных  и  теплых
домов, на дверях квартиры второго  этажа,  красиво  обитых  зеленым  сукном,
прибита  была  медная  доска  с  лаконическою  надписью:  "Тайный   советник
Ливанов".
   В небольшой уютной зальце, в  небольшой  затем  гостиной,  в  небольшом
потом кабинетце и спальне жил сей мудрец века сего. Холостяк и  сенатор,  он
каждодневно гулял верст по пяти пешком, обедал в Английском клубе и вряд  ли
не имел еще маленьких развлечений с  нанимаемою  им  молоденькою  горничной,
потому что та, проходя мимо него, всегда как-то  стыдливо  и  вместе  с  тем
насмешливо потупляла глаза, да и см Евсевий  Осипович  при  этом  смягчал  и
увлажнял некоторою нежностью свой орлиный взгляд.
   В настоящий вечер, впрочем, при небольшом свете  от  лампы,  у  Евсевия
Осиповича, около столика, уставленного всевозможными  сластями,  сидело  еще
другое молодое существо, Софи Ленева.
   Сам Ливанов был, видимо, в добром и веселом расположении духа.
   - На-ка, голубка, скушай эту дулю, - говорил он, подавая Софи  огромную
дюшеску.
   Софи взяла и начала ее очищать ножом.
   - Кушай-ка!.. ишь,  сласть  какая!  словно  любовь  сладка!  -  говорил
Евсевий Осипович.
   - Нет, слаще! - отвечала Софи с улыбкой.
   - Слаще? - переспросил Евсевий Осипович. - А ты сама много любила?
   - Нет, немного.
   - Немного, да хорошо?
   - Да, недурно, - отвечала Софи лукаво.
   У Евсевия Осиповича глаза поразгорелись.
   - Ишь ведь ты какая прелесть - а? Прелестная!
   - Состарилась уж, дядюшка!.. Какая уж прелестная!
   - Ты-то? Да ты еще каждого человека можешь уморить и оживить.
   У старика все больше и больше разгорались глаза.
   - Что же я за страшная такая, что уморить могу?..
   - Умрет всякий!.. -  повторил  Евсевий  Осипович  каким-то  растерянным
голосом.
   Он встретил Софи совершенно случайно в английском магазине;  потом  сам
беспрестанно начал ездить к ней и ее звал к себе.
   Бакланов у него тоже бывал, но гораздо реже.
   - Ты, говорят, там, - продолжал Евсевий Осипович,  не  спуская  глаз  с
Софи: - говорят, с жидом каким-то старым жила?
   Софи покраснела.
   - Как вам дядюшка, не грех это говорить!.. - произнесла она,  не  зная,
обижаться ли ей или смеяться.
   - Право, говорят, - повторил Евсевий Осипович.
   Софи отрицательно покачала головой.
   - Ну, а этого любишь теперь?.. -  прибавил  он,  таинственно  и  слегка
показав глазами в сторону.
   - Какого этого?.. - спросила Софи улыбаясь.
   - Ну, этого, свистуна-то, Бакланова! - отвечал Евсевий Осипович.
   - Да что это? Что вы все выдумывыете?
   - Ну, вот, рассказывай!.. Вместе живут в одной гостинице.
   - Так что же, что  вместе?  Мы  хорошие  знакомые,  родня,  приехали  и
остановились в отеле: я в бельэтаже, а он - я там и не знаю, где...
   - Да, да, так вот и поверим! - говорил  Евсевий  Осипович:  -  ты  ведь
хитрая.
   Он не без умысла хотел напомнить  Софи  то  положение,  в  котором  она
находилась.
   - Мне, дядюшка, решительно все равно, что бы про меня  ни  говорили,  -
сказала она, заметно уже обидевшись.
   - Это так! - подхватил Евсевий Осипович: - "Свободный  дух  укажет  мне
теченья путь сто крат!" - продекламировал он даже стихами.
   Софи опять слегка улыбнулась.
   - Жизнь - вещь неповторимая! - продолжал он: - люби кого хочешь  и  как
хочешь, коли желает того душа твоя... Эти, например, беседы у камелька,  эти
свидания под сенью ветвей древесных, в присутствии одной таинственной царицы
ночи, волшебницы Гекаты - а? - я  думаю,  в  сердце  твоем  поднимают  самые
тончайшие фибры.
   - Я не знаю, - отвечала Софи.
   - Дух человеческий, - говорил Евсевий  Осипович,  нахмуривая  брови:  -
замкнут,  заключен  в   н