к  этому
светилу, тем более, значит, в них пятнышек, которые следует замазать.
   К неудовольствию Собакеевой на начальника  края  отчасти,  может  быть,
примешивалось и оскорбленное  самолюбие.  Вступая  в  управление  краем,  он
третировал ее, решительно, как и других дам.
   - У отца моего по нескольку часов в передней стоял, а теперь вот  каким
господином стал!.. - не утерпела старушка и объяснила Бакланову.
   В комнату в это время вошла молодая девушка в белом платье и белокурая.
   Бакланов невольно привстал на своем месте.
   Если Софи Леневу можно было  назвать  южною  красавицей,  то  эта  была
красавица севера.
   - Maman, как я тут навязала? - сказала она, показывая старушке вязанье.
   - Опять спутала! - отвечала та, подвигая на носу очки ближе к глазам.
   - Monsieur Бакланов! Дочь моя! - познакомила она молодых людей, а  сама
принялась рассматривать и поправлять работу.
   Бакланов поклонился, и mademoiselle Собакеева тоже ему  поклонилась,  и
при этом нисколько не сконфузилась и не пожеманничала.
   Бакланов почти с восторгом смотрел  на  молодую  девушку.  Ее  довольно
широкое лицо  было  исполнено  какой-то  необыкновенной  чистоты.  Несколько
обнаженные руки, грудь и шея были до такой степени белы  и  нежны,  что  как
будто бы она черненького хлебца никогда и не  кушала,  а  выросла  на  одних
папошниках. Стан у нее был  стройный,  но  не  воздушный.  Соня  Ленева,  по
природе своей, отчасти принадлежала  к  лезгинско-татарскому  происхождению.
Прабабка ее,  жена  Маркаша  Рылова,  была  дочь  князя  Мирзы-Термаламы,  а
Сабакеева, напротив того,  была  чистейшая  дочь  полян,  славянка;  даже  в
наружности ее было что-то нпоминающее красивых  купеческих  дочерей;  только
все это разумется, было смягчено и облагорожено воспитанием.
   - Ну, вот на, поправила, - сказала мать, подавая ей работу.
   - Хорошо-с, - отвечала молодая девушка и не ушла, а тут села.
   Бакланову ужасно хотелось с ней заговорить.
   - Вы много выезжаете? - спросил он ее.
   - Да! - отвечала девушка спокойно.
   - Она больше дома у себя танцует; у  нас  обыкновенно  собираются...  -
объяснила за нее старушка.
   "Нет, это не светская госпожа!" - подумал Бакланов.
   - А читать вы любите? - спросил он самое девушку.
   - Читаю! - сказала она и на это спокойно.
   - Охотница! - подхватила мать.
   "Но все-таки не синий чулок! -  подумал  Бакланов.  -  Но  что  же  она
такое?" - задавал он себе вопрос.
   - Я сюда на юг приехал первый раз... Это синее небо, этот  воздух,  как
бы молоком пропитанный, все это чудо что такое...  -  проговорил  он,  желая
попробовать молодую девушку насчет поэзии.
   Она выслушала его внимательно, но без особенно искреннего, а тем  более
поддельного увлечения.
   - Да, здесь хорошо, - подтвердила она.
   "И то - не то!.." - подумал Александр.
   Панна Казимира наконец показалась.
   - Ну вот и она! - сказала ей ласково старушка.
   - А вот сейчас, сначала с mademoiselle Евпраксией расцелуюсь, - сказала
Казимира  и,  совершенно  по-дружески  поцеловавшись  с  молодою   девушкой,
почтительно поцеловала руки у старушки.
   Она с утра еще не выходила из своей комнаты, а потом, услышав о приезде
Бакланова, делала свой туалет и, по-видимому, употребляла все старания, чтоб
одеться к лицу, и даже немного побелилась и подрумянилась.
   Бакланову, с ее появлением, сделалось неловко.  Она  подала  ему  руку,
несколько сконфузившись и слегка улыбаясь.
   - Вы скоро же посетили меня! - сказала она, садясь около него.
   - Я поспешил воспользоваться вашим позволением, - отвечал Бакланов.
   - Merci! - сказала Казимира и еще раз пожала у Бакланова руку.
   - Вы старые знакомые? - спросила их старушка.
   - Я помню еще monsieur Бакланова, когда он пришел к нам в первый раз...
Мамаша ему, или он ей скажет слово и покраснеет! - сказала Казимира.
   - А я помню, - отвечал ей в тон Бакланов: - что панна Казимира не вышла
и обедать.
   - О, я имела на то свои причины! - сказала Казимира, вскидывая на  него
нежный взгляд.
   Вообще  она  с  заметною  сентиментальностью   старалась   говорить   с
Баклановым.
   - А вы помните гостиный двор, как мы раз шли с вами? - сказала она.
   - Да, - отвечал ей Бакланов, уже потупляясь.
   - А тот вечер, когда я вдруг ушла от вас?
   - Вы всегда так уходите, вы и вчера так ушли.
   - Я и всегда так буду уходить, - отвечала Казимира,  хоть  глаза  ее  и
говорили не то.
   - Ваше дело! - отвечал Бакланов и пожал плечами.
   Впрочем, во все  это  время  он  невольно  взглядывал  на  modemoiselle
Сабакееву, которая, кажется, и не слыхала ничего, а,  уставив  свои  голубые
глаза на работу, внимательно считала.
   Бакланов наконец взялся за шляпу.
   Старуха в это время опять стала показывать дочери, как вязать.
   - Погодите, я скажу им, чтоб они пригласили вас на  вечера;  тут  мы  и
можем видаться!.. - сказала ему торопливо и шопотом Казимира; а потом, встав
и подойдя к старушке, наклонилась к ней и что-то ей шепнула на ухо.
   - Да, разумеется, -  отвечала  та  и  обратилась  к  Бакланову.  -  Вы,
пожалуйста, приезжайте к нам по пятницам вечером; у нас танцуют.
   -  Почту  за   величайшее   удовольствие,   -   отвечал   Бакланов   и,
раскланиваясь, нарочно приостановил  подолее  свой  взгляд  на  mademoiselle
Сабакеевой.
   - Прощайте! - сказала ему та совершенно просто.
   Панна Казимира  пошла  было  его  провожать;  но  Бакланов  решительным
движением руки не допустил ее итти за собой, и это он сделал не  столько  из
вежливости,  сколько  потому,  что  ему  просто  не  хотелось  оставаться  с
Казимирой с глазу на глаз.
   Его теперь исключительно беспокоил вопрос:
   "Что такое за существо mademoiselle Евпраксия?. 18."



   Ледешок.

   У Сабакеевых собирались на вечера два-три правоведа, несколько  молодых
людей из студентов, несколько очень милых дам  и  девиц.  У  них  танцовали,
гуляли в саду, играли в petits jeux. Бакланов, явившийся к ним в  первую  же
пятницу, был одет решительно парижанином: в летних ботинках, в белом  жилете
и белых перчатках. Все общество сидело в  задней  гостиной.  Балкон  из  нее
выходил в совершенно почти темный сад, по средней аллее  которого,  впрочем,
гуляли, как белые привидения, дамы, в  сопровождении  черных  фигур  мужчин.
Проходя мраморную залу, Бакланов увидел, что по ней совершенно одиноко ходит
небольшого роста господин, в неказистом  черном  фраке.  Подойдя  поближе  к
нему, он воскликнул:
   - Ковальский!
   - Ах, да-с! здравствуйте!  -  отвечал  тот  с  удовольствием  и  как-то
церемонно.
   - Вот где Бог привел встретиться! - продолжал Бакланов приветливо.
   - Да-с! - опять повторил Ковальский.
   Будучи поставлен судьбою в звание управителя, он считал старого  своего
товарища гораздо выше себя и сильно конфузился перед ним.
   - Вы женились на моей хорошей знакомой? - продолжал Бакланов.
   - Да-с, на Казимире Михайловне, - отвечал и на это Ковальский.
   Бакланов еще несколько времени постоял  около  приятеля,  поласкал  его
взглядом, а потом, молодцевато тряхнув волосами, как гривой, пошел далее,  а
Ковальский опять принялся сновать взад и вперед.
   Поклонившись в гостиной старухе Сабакеевой, игравшей в карты,  Бакланов
прямо устремился к mademoiselle  Евпраксии,  которая,  в  голубом  барежевом
платье, стояла у балкона.
   На этот раз она ему показалось Дианой, только несколько полноватою.
   - Голубой цвет решительно создан для вас! - сказал он ей  после  первых
же приветствий.
   - Да, я люблю его, - отвечала девушка, как бы не обратив даже  внимания
на его комплимент.
   Бакланов придумывал, о чем бы таком с ней попикантнее заговорить.
   - Я всегда при этаком  близком  расстоянии,  как  вот  здесь,  света  и
темноты, - сказал он, указывая на темный сад и светлую  гостиную:  -  всегда
чувствую желание из света итти в темноту, а из темноты на свет: отчего это?
   - От нечего, я думаю, делать; надобно же куда-нибудь итти,  -  отвечала
Евпраксия.
   - Да-с,  но  это  скорее  то  инстинктивное  желание,  которое  человек
чувствует, взойдя на высоту, броситься вниз.
   - А то трусость! - сказала Евпраксия.
   - Вы думаете? Сами вы, значит, трусливы?
   - Напротив... Я ничего не боюсь!
   - Даже несчастий в жизни?
   - Что ж?.. Я их перенесу, я терпелива.
   "Она очень не глупа, а как хороша-то, хороша-то, Боже ты мой!" -  думал
Бакланов.
   Во все это время, из  другой  комнаты,  Казимира,  по-бальному  одетая,
беспрестанно взмахивала на него свои глаза.  Самой  отойти  оттуда  ей  было
нельзя: она разливала для гостей чай.
   - Mesdames! пойдемте в сад, в веревочку играть! - вскричала молоденькая
дама,  все  время  ходившая  с  разыми  мужчинами  по  саду  растрепавшаяся,
зацепляясь за древесные сучья, всю себе прическу.
   - В сад! в сад! - повторяли и находившиеся в гостиной.
   Евпраксия, впрочем, подошла и о чем-то спросила мать.
   - Можно! - отвечала ей та.
   Все вышли и разместились на ближайшей к балкону  площадке,  на  которой
было довольно светло. Первая стала  в  веревочку  сама  Евпраксия  и  потом,
сейчас же обернувшись, ударила Бакланова по руке.
   Он замер в упоении от прикосновения ее милой ручки  и,  войдя  в  круг,
хотел сам сейчас же ударить Евпраксию по руке; но она успела  ее  отнять,  и
Бакланов ударил ее соседа-правоведа и сам стал на его место.
   - Отчего вы меня первого ударили? - спросил он Евпраксию.
   Она сначала на это только улыбнулась.
   - Отчего? - повторил Бакланов.
   - Так... Вы очень смешно стояли... - сказала  она  и  потом  с  гораздо
большим одушевлением прибавила: -  Смотрите,  Хламовский  непременно  ударит
mademoiselle Catherine!.. Ну, так и есть! - прибавила она почти  с  грустью,
когда Хламовский в самом деле ударил mademoiselle Catherine.
   "О, она еще совсем ребенок! Но мила, удивительно  мила!"  -  восхищался
Бакланов.
   Напоив всех чаем, Казимира наконец вышла к играющим и, прислонившись  к
дереву, в несколько мечтательной позе, начала  глядеть  на  Бакланова.  Тому
отвечать на ее  нежные  взгляды  -  было  решительно  стыдно;  а  продолжать
любезничать с Евпраксией он побаивался Казимиры.
   Одушевление  игры  между  тем  заметно  уменьшилось,  и  за   веревочку
держались только некоторые.
   - Если хотите меня видеть, приходите в темную аллею,  -  сказала  влруг
Казимира, подходя к Бакланову.
   Он в это время всей душой стремился  итти  за  Евпраксией,  которая,  с
несколькими кавалерами, входила на балкон; но как же, с другой стороны, было
отказаться и  от  такого  решительного  предложения?..  Однако  он  пошел  в
комнаты.
   Казимира по крайней мере с час гуляла по аллее; платье ее почти  смокло
от  вечерней  росы.  Возвратясь  в  комнаты,  она  увидела,   что   Бакланов
преспокойно стоял у колонны и смотрел на танцующих.
   - Что же вы? - сказала она, подходя к нему.
   - Нельзя было: ко мне пристали  разные  господа,  -  отвечал  он  ей  с
гримасой.
   - Ну, после как-нибудь! - сказала Казимира:  она  обыкновенно  привыкла
все прощать Александру и даже не замечала, как он с ней поступает.
   Герою моему, впрочем, судьбою было назначено в  этот  день  терпеть  от
всей семьи Ковальских.
   Его некогда бывший приятель, так робко его на первых порах встретивший,
вдруг, к концу вечера, выставился в дверях  и  стал  его  пальцем  вызывать.
Бакланов сначала даже думал, что это не  к  нему  относится;  но  Ковальский
наконец сделал угрожающий жест и махнул всей рукой.
   Бакланов вышел.
   - Пойдем-ка выпьем!.. - заговорил Ковальский: - у меня  там  водочка  и
колбаска есть... Я ведь никогда на эти супе-то франсе не хожу, а у меня  там
все свое.
   - Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!
   - Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! - говорил  Ковальский,
таща Бакланова за руку сначала в  какой-то  коридор,  а  потом  в  небольшую
комнатку, в которой стояла водка и закуска.
   - Ну, валяй! - говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.
   - Не могу я! - возразил тот решительно.
   - Ну так подлец, значит! - проговорил Ковальский и хватил сам рюмку,  а
потом и другую.
   - Мало же тебя жена муштрует, мало! - говорил Бакланов, качая головой.
   - Что жена! - возразил мрачно Ковальский: - как сегодня  мужик,  завтра
баба, послезавтра пень да косуля - за неволю станешь и сам мужик: и стал!
   Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне  и
тем, что жена почти безвыездно держала его там.
   - Уж и в этом-то небольшое утешение! - сказал Бакланов.
   - Что утешение! - возразил Ковальский: - Казимира Михайловна изволят не
любить, когда я здесь бываю... Нездоровы все они,  изволите  видеть!..  а  я
человек... и грешный... не праведник, и не хочу им быть...
   - Ну, разоврался уж очень! - проговорил Бакланов, стараясь уйти.
   - Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, - сказал Ковальский.
   - Не хочу, - отвечал с досадой Бакланов.
   - Ну, так убирайся к чорту! - произнес ему вслед Ковальский и сам выпил
еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер
его  и,  снова  возвратясь  в  залу,  стал  по-прежнему  похаживать,  только
несколько более развязною походкой.
   Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.
   - Скажите, пожалуйста, - начал он: - отчего это вот из вашего училища и
из лицея молодые люди выйдут и сейчас  же  пристраиваются,  начинают  как-то
ладить с жизнью и вообще делаются  людьми  порядочными;  а  из  университета
выйдет человек - то ничего не делает, то сопьется  с  кругу,  то  наконец  в
болезни исчахнет.
   - Не знаю-с!.. - отвечал ему с улыбкой правовед,  совершенно,  кажется,
никогда об этом предмете не думавший.
   В это время Евпраксия танцовала мазурку, и  танцовала,  по-видимому,  с
удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась  лишнего
раза, не сделала ни  одного  резкого  движения;  со  всеми  была  ласкова  и
приветлива, со всеми обращалась ровно.
   Бакланов опять обратился к правоведу.
   - Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?
   - О, да, - отвечал тот: - ледешок только.
   - Как ледешок?
   - Так. Ее здесь так все называют.
   - Что ж, холодна очень? неприступна?
   - Да! - произнес правовед.
   "Ледешок! - потворял Бакланов сто крат, едучи домой: - посмотрим!. 19."



   Новое чувство моего героя.

   У мужчин, после первых страстных и фантазией исполненных  стремлений  к
женщине, или так называемой первой любви, в чувстве этом всегда играет  одну
из главнейших ролей любопытство. "А как вот этакая-то будет  любить?  А  как
такая-то?" - обыкновенно думают они.
   Бакланов, в отношении к Евпраксии, заболел имеено точно такою страстью.
   "Что за существо эта девушка, как она будет любить?" - спрашивал он сам
себя с раздражением. Но девушка, как нарочно,  ни  одним  словом,  ни  одним
взглядом не обнаруживала себя.
   Бакланов решился расспросить о ней Казимиру.
   Раз он обедал у Сабакеевых, и после  стола  Евпраксия  ушла  играть  на
фортепиано, старуха Сабакеева раскладывала гран-пасьянс, а Казимира сидела в
другой комнате за работой.
   Бакланов подошел и сел около.
   - Скажите, что за субъект mademoiselle Eupraxie? - сказал он.
   - О, чудная девушка! - отвечала та.
   - Но отчего ж ее в городе ледешком зовут?
   - Да потому, что никому не отдает предпочтения, а ко всем ровна. Добра,
богомольна, умна, - продолжала объяснять Казимира, нисколько не  подозревая,
что все это говорит на свою бедную голову.
   - А что она про меня говорит? - спросил Бакланов.
   - Да про вас я, разумеется, рассказала им.
   - Ну, и я знаю уж как! - перебил ее Бакланов: - но что ж она-то?
   - Она и мать, обе хвалят.
   - А тут надобно маменьке и дочке понравится?
   - Непременно! Если бы кто дочери понравился, а матери нет, то  мать  ее
сейчас же разубедит в этом человеке, и наоборот. Они совершенно как какие-то
друзья между собой живут.
   Бакланов намотал это себе на-ус и поспешил отойти от Казимиры.
   Та  стала  наконец  немножко  удивляться:  таким  страстным  он  с  ней
встретился, а теперь только добрый такой?
   Бакланов подошел к старухе. Мать и  дочь  сидели  уж  вместе.  Обе  они
показались ему двумя  чистыми  ангелами:  один  был  постарей,  а  другой  -
молодой.
   - У вас есть батюшка, матушка? - спросила его старуха.
   - Нет-с, никого, - отвечал Бакланов: - только и всего,  что  на  родине
имение осталось.
   О последнем обстоятельстве он не без умысла упомянул.
   - А ваше имение в здешней губернии? - прибавил он.
   - Отчасти, но больше я московка: там родилась, выросла и замуж вышла.
   - Москва город очень почтенный, но странный! - произнес с  расстановкой
Бакланов.
   - Чем же?
   - В ней с одной стороны существует тип Фамусовых, а из того же общества
вышли и славянофилы.
   - Что ж? Дай Бог, чтобы больше таких  людей  выходило...  Я  сама  ведь
немножко славянофилка, - прибавила старуха и улыбнулась.
   Бакланов в почтении склонил перед ней голову.
   - Что у иностранцев мерзо, скверно, - говорила она: - то мы перенимаем,
а что хорошо, того нет!
   -  Однако  вот  этот  Мурильо  и  это  карселевская  лампа,  взятые   у
иностранцев, вещи недурные! - сказал Бакланов, показывая на стену и на стол.
   - Да ведь без этого еще жить можно, а мы живем без чего нельзя жить!
   Бакланов вопросительно смотрел на нее.
   - Без Бога, без религии, не уважая ни  отцов  своих,  ни  отечества,  -
говорила Сабакеева.
   Бакланов все с большим и большим уважением слушал ее.
   - А вы разделяете взгляд вашей матушки? - обратился он к Евпраксии.
   - Да! - отвечала она.
   Бакланов даже потупился, чтобы скрыть свое удовольствие.
   - Она уж в монастырь хотела итти,  спасаться  от  вашей  иноземщины,  -
сказала мать.
   - Нет, maman, мне все равно, уверяю вас! - отвечала Евпраксия серьезно.
   "Это чудные существа", - подумал Бакланов.
   Почему он восхищался, что мать и дочь такие именно, а не  другие  имеют
убеждения, на это он и сам бы не мог ответить: красота  Евпраксии,  кажется,
влияла в этом случае на него так, что уж ему все нравилось в этом семействе. 20..



   День и ночь.

   Бакланов, очень уж хорошо понимая, что Евпраксия откроет свое сердце  и
любовь свою только супругу, решился жениться на  ней;  но  присвататься  еще
побаивался и проводил у Сабакеевых тихо-приятные дни.
   Раз все собрались прокатиться на недальний островок, верстах  в  десяти
от города и начинающий в последнее время  застраиваться  красивыми  дачками.
Каждый день туда ходил по нескольку раз пароход.
   Вся молодежь была в восторге  от  этого  намерения:  Евпраксия,  по  ее
словам, ужасно любила воду.
   Казимира надеялась, среди встречающихся красот природы, скорее  вызвать
Бакланова на более задушевный разговор. Она каждую минуту  ожидала  от  него
слышать объяснения в любви требования жертв от нее.
   Во время сборов Бакланов невольно полюбовался  на  Евпраксию,  как  она
плотно заязала ленты своей круглой соломенной шляпы, как аккуратно завернула
взятый на всякий случай плед, как наконец приподняла у  лифа  платье,  чтобы
смелей ходить по траве на острову.
   - Вы, должно быть, отличная менжерка, - сказал он ей.
   - А что же? - спросила она.
   - У вас все кипит в руках! - отвечал Бакланов.
   Евпраксия улыбнулась.
   - Да, я все сама умею делать, - сказала она.
   Входя на пароход, чтобы взять билеты, Бакланов вдруг услышал  полутихое
и полуробкое восклицание:
   - Здравствуйте, Александр Николаич!
   Он вздрогнул. Это говорила Софи Ленева, сидевшая уже на пароходе.
   - Ах, bonjour! - отвечал он скороговоркой и пожал ей руку.
   Софи  тоже  была  сконфужена,  но   наружность   ее   и   туалет   были
величественны.
   Бакланов поспешил  подать  руку  старухе  Сабакеевой  и  перевел  ее  с
пристани на пароход, подал  также  руку  Евпраксии,  но  та  только  на  миг
прикоснулась к ней и  сама  проворно  вз