счастных акционеров, а потому ничего больше уж  и
не сказали, а еще крепче прижались друг к другу.
   Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к  берегу,
потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн.
   - Чорт найдет его! - проговорил один из них.
   - Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? - спросил другой.
   - Нет, чай, надо быть, нарочно! - объяснил третий.
   - Где ж тут ловить-то его... Поди, чай, засосало под пароход, и  плывет
под кормой.
   - И пил же он, паря, на пароходе-то шибко.
   - Пил?
   - И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него...
Заберите-ка однакоже влево! - заключил матрос, но и влево ничего.
   - На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! - сказали  почти
все в один голос и поехали на пароход.
   Мужик между тем был недалеко от  них  и,  при  их  приближении,  только
нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к  косе,  он  стал  на
ноги. Тут ему было всего по пояс.  Он  не  пошел  прямо  на  берег,  а  стал
обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за
камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался.
   - Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими...  Ну,  поехала,
лешая! - говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась.  -  Как
итти-то в этой мокроте? - прибавил он,  став  наконец  на  вершину  скалы  и
осматривая свой костюм.
   - Ну, чорт, велика барыня, - заключил он и пошел.
   На набережной он  вошел  во  двор  Софи;  вероятно,  очень  знакомый  с
местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и  приложил  свое
лицо к освещенному стеклу девичьей.
   Там сидела молоденькая горничная.
   - О, чорт, это другая какая-то лешая! - сказал он и постучал пальцем.
   Горничная с испугом взглянула в окно.
   - Иродиада Никаноровна где-с? - спросил у ней мужик.
   Горничную успокоил этот вопрос.
   - Она не здесь, в бане живет.
   - Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? - сказал сам с собою мужик  и
слез с галлереи,
   Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел
к ней и опять приложил лицо к окну.
   Иродиада там сидела одна и что-то шила.
   Мужик вошел к ней.
   - Ай, Господи, Михайла! - проговорила она, взмахнув на него глазами.
   - Мы самые и есть! - отвечал тот.
   - Да что же ты весь мокрый?
   - Водой уж шел, коли сушью не пускают, - отвечал Михайла.
   - Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? - сказала  ему  Иродиада  с  видимым
участием.
   - Что же я надену? Весь мокрехонек, - сказал  мужик,  снимая,  впрочем,
кафтан.
   - Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
   - Да как же ты скажешь?
   - Скажу, что для полюбовника, да и баста!
   - Ой-ли! хвать-девка! - проговорил ей вслед Михайла.
   Читатель, конечно, не  узнал  в  этом  человеке  того  самого  Михайлу,
который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой  Павловной.
Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он  именно  был
отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
   Получив вольную, Иродиада, первое что,  написала  Михайле  своею  рукою
письмецо:
   "Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь  и  прошу  вас,  проситесь  у
господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К..., где и ожидает вас со всею
душою, по гроб вам верная Иродиада".
   Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но  тот  его  не
пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил:  -  "дурак
вы, а не барин, - право!"
   Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в
К... оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
   Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она  была  любима  управляющим
откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько  этим  не  обиделся  и  просил
только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь  найти
местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то
соображениям, перевели сначала в уезд  и  наконец  отправили  на  Кавказ.  В
продолжение  всего  этого  времени  Михайла  страшно   распился,   разъелся:
краснощекий, с черною  окладистой  бородой,  он  скорее  походил  на  есаула
разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера.  Запах  спирту  от
него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
   Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот  приней
же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
   - Чаю, что ли, хочешь? - спросила она.
   - Нет, уж лучше бы горьконького! - отвечал Михайла.
   - Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, - сказала Иродиада.
   - Человек рабочий, - отвечал Михайла.
   Иродиада сходила в горницу и принесла  целый  барский  графин  водки  и
огромный кусок, тоже барской, телятины.
   Михайла принялся все это пить и есть.
   - Что, ты получил мое письмо? - спросила его Иродиада.
   - Получил; на него я и шел.
   - С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то,
посадили.
   - Ах ты, Боже ты мой! - произнес Михайла с некоторым даже испугом. - За
что же это так?
   - Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то... В
Сибирь, говорят, сошлют.
   - Как же быть-то, девка, а?
   - Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
   - Эхма! - горевал Михайла: - а мне так было и думалось, что он  дал  бы
мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
   - Чего открывать-то? Мозер-то помер!
   - Вона! Царство небесное! - произнес Михайла. -  Что  же  такое  с  ним
случилось?
   - Не знаю, - сказала Иродиада лаконически.
   - Беда, значит, теперь без пачпорту-то, - проговорил опять Михайла.
   - Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
   - Да, как же? - произнес недоверчиво Михайла.
   - Начальство само говорит: - "Живите, говорит,  ничего  и  без  бумаг".
Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
   - Слышал я... - отзвался Михайла: - господам-то только под домом  землю
и оставят, дьяволам этим, - прибавил он и зевнул.
   - Так им, злодеям, и надо! - повторяла Иродиада, - Что зеваешь?.. Поди,
полезай на полок спать.
   Михайла пошел;  потом  приостановился  и  хотел  что-то  такое  сказать
Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок. 22..



   На ярого сатира надет намордник.

   Виктора все еще продолжали держать в части.
   Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого  времени  успел
поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об
этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он  показал  потом
жене частного пристава, когда та проходила мимо его  окон,  кукиш;  об  этом
тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
   Начальство всему этому только радовалось,  чтобы  побольше  скопить  на
него обвинений.
   Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу,  и  молитва  его  была
услышана.  В  последний  вечер  перед  ним  стоял  знакомый  нам  поверенный
Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною  кислою  улыбкой  и
заложив руки за борт сюртука.
   Виктор все еще продолжал ерошиться.
   Емельянов пожимал насмешливо плечами.
   - Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и  приказывал:  "пускай,
говорит, что он уедет".
   - А, испугались?.. - говорил  Виктор,  самодовльно  начиная  ходить  по
комнате.
   - Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь  не  желаем...  И
вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте  хоть  какого  ни  на
есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на  житье  в
дальние сибирские губернии сошлют, а - пожалуй  -  приладят  так,  что  и  в
рудники попадете.
   - Да, вот так... как же! - горячился Виктор. - Я и оттуда буду писать.
   - Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и
я теперь, за что?.. За то только, что по вере  родителей  моих  жить  желаю,
попал сюда в эти степи.
   - Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! - сказал Виктор  и  тронул
Емельянова за бороду.
   Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
   - Что ж? Конечно, что - благодарение Богу: не потерялся еще совершенно,
- отвечал тот, стыдливо  потупляя  глаза:  -  Так  Эммануил  Захарыч  мне  и
приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет  получать  от
нас по тысяче целковых в год".
   - А как вы надуете,  да  не  станете  платить?  -  спросил  недоверчиво
Виктор.
   - Орудие-то ведь ваше всегда  при  вас;  можете  написать,  что  только
захотите.
   - Да, пиши тут, а вы  преспокойно  будете  сидеть  и  поглаживать  себе
бороды.
   - Нет-с, мы никогда не можем желать того, - отвечал серьезно Емельянов.
   - А вы вот что! - продолжал Виктор: - вы дайте мне  вперед  пять  тысяч
целковых, да и баста!
   Емельянов грустно усмехнулся.
   - Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет - очень нынче дела
плохи!
   - Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, - отвечал Виктор.
   - Это словно бы не приходится, - произнес, не поднимая глаз, Емельянов.
- Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но  ведь
тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы  по  векселю  с
нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
   - Да какого же чорта я писать буду?
   -  Да  ведь,  извините  меня,  я  опять  повторю  то  же:  человеческая
слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы - еще пожелаете с нас получить;
вам-то это будет приятно, а для нас-то уж  оченно  разорительно,  а  вы  вот
что-с: по чести ежели вам угодно, теперь  -  тысячу,  год  вы  промолчали  -
другую вам, еще год - третью.
   - Нет, это невыгодно! - сказал Виктор: - теперь, по крайней мере, дайте
мне две тысячи вперед.
   - Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать,
что дело покончено.
   - Да, дело! Сквалыжники  вы  этакие,  -  говорил  Виктор,  как  человек
угнетенный и прижатый: - ну, давайте полторы тысячи!
   - Слушаю-с... Теперь я вам, значит, подорожную  возьму,  и  хозяин  еще
говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать... Чтобы без сумления для него
было.
   - Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
   - Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других  могорычи
иметь.
   - Я им дам!  Я  тогда  сочинил,  так  триста  экземпляров  сюда  газеты
выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
   -  Точно  что-с,  способность,  дарованье  на  то  от  Бога  имеете!  -
подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
   - До приятного свидания, значит!
   - Прощайте, друг любезный! - отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку. 23..



   Разорение.

   По случаю наступившего апреля,  балкон  в  кулбе  был  отворен.  Теплая
весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но  зато  волновались  сердца
человеческие.  Бакланов,  стоя  около  этого  самого  балкона   и   созерцая
безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
   Ему что-то такое возражал Никтополионов.
   - Я-то чем виноват? - говорил он.
   - А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
   - Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали,  а  я  буду  говорить:
прекрасно, бесподобно!
   - Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
   - Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? -  отвечал
нахально Никтополионов.
   Бакланов едва владел собой.
   - Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют  больно!  -  говорил
он.
   - Да, кто дастся! - отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
   Бакланов постоял еще  немного  и,  даже  почернев  от  волновавших  его
чувствований, уехал домой.
   Он прямо прошел в спальню жены.
   Евпраксия уже спала.
   Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
   - Поздравляю вас: мы разорены!.. - начал он прямо.
   - Что такое? - спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
   - Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, -
отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
   - О, я думала, Бог знает что! - произнесла Евпраксия, почти  совершенно
успокоившись.
   - Как что? Это для вас не Бог знает что? - вскричал Бакланов.
   - Перестань, сумасшедший:  детей  напугаешь!  -  сказала  Евпраксия  и,
встав, притворила дверь в детскую.
   - Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже  мой!  -  повторил  Бакланов,
воздвигая руки к небу.
   - Кто ж виноват? - сам же! - сказала Евпраксия, зажигая свечку.
   Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
   - Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О,  я  несчастный!  -
восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
   Евпраксия пожала плечами.
   - Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, - сказала она.
   - Что ж? Прогоните меня, как  тварь  какую-нибудь  бесчувственную,  как
мерзавца, подлеца!
   - Ни то ни другое, а человек без характера... Малейшая удача - мы уж  и
на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача  -  сейчас  и  в  отчаяние!
Жизнь - не гулянье в саду: все может случиться.
   - Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не  перенесу  этого  и
убью себя! - воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
   - Перестань, говорят тебе! - прикрикнула на него Евпраксия строго: - не
ты один, а многие потеряли, и победней тебя;  может  быть,  свои  последние,
трудовые гроши.
   - Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши,  -  отвечал  ядовито
Бакланов.
   - Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и
кроме  того...  конечно,  кто  говорит,  потеря  довольно  ощутительная;  но
все-таки не совсем еще разорены... Бог даст, будешь здоров  да  спокоен,  не
столько еще наживешь...
   Слова  жены  заметно  успокоили  Бакланова.  Он  хотя   и   сидел   еще
задумавшись, но не кричал уже более.
   - Ну, что теперь станешь делать? Что? - говорил он, разводя  руками.  -
опять надо впрягться в эту  службу  проклятую.  Вы,  пожалуйста,  завтра  же
отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
   - Сделай милость, очень рада! - подхватила  Евпраксия:  -  а  то  ведь,
ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
   - Поеду! - повторял  Бакланов  как  бы  сам  с  собою  и  потом,  после
нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
   - Вы на меня не сердитесь?
   - Уверяю тебя, нисколько.
   - Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
   Евпраксия подошла и поцеловала его.
   - Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а
что потеряли часть капитала - велика важность! - сказала она.
   - Ты великая женщина! - проговорил наконец Бакланов, вздыхая  и  слегка
отталкивая ее от себя.
   Через несколько минут он уже спал,  а  Евпраксия  не  спала  всю  ночь:
спокойствие ее, видно, было только наружное. 24.!



   Сцена хоть бы из французского романа.

   Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.
   День этот была среда.  У  Софи,  по  обыкновению,  были  гости  и,  как
нарочно, очень много. Девица  Каролина-Мария-Терезия  привезла  к  ней  двух
сестер, выписанных ею с родины,  тоже  жить  насчет  ее  друга.  За  девицею
Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и
ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски
болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты,  чтобы  хоть  на
несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх  обыкновения,
в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей  стало  неприятно  и
точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.
   - Здравствуй!  Где  ж  ты  нынче  живешь?  -  спросила  она  ее,  чтобы
что-нибудь сказать.
   - На квартире-с.
   - Не у места еще?
   - Нет-с.
   И Софи опять возвратилась в залу.
   Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась  к
звонку, но никто не приезжал.
   Софи подозвала к себе одного из молодых людей.
   - Садитесь тут, у моих ног, - сказала она.
   Тот в самом деле поместился у ног ее.
   - Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы
от любви ко мне застрелитесь.
   - Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою  и
себя самого я люблю больше всего, - ответил молодой человек, желая сострить.
   - Ох, как это неумно, вяло, натянуто! - говорила Софи. - Какие вы нынче
все пошлые.
   В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная
вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.
   - Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, - говорила она Иродиаде.
   - Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? - спросила та.
   - Да, все там же.
   - Дай, я разолью.
   - Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за  сухарями  надо  бежать,  -
сказала горничная и сама ушла.
   Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя,  что  на  той  после  гостиной,
которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету  и
оперлась на него; потом  что-то  такое  щелкнуло,  точно  замок  отперся,  и
Иродиада стала проворно класть себе в  карман  одну  вещь,  другую,  третью.
Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около  чайного
стола.
   Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а  Иродиада  следовала  за
ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.
   Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.
   Молоденькая горничная останавливала ее.
   - Да накушайтесь сами-то чайку, - сказала она.
   - Нет, благодарю, далеко еще итти, - сказала Иродиада и поцеловалась  с
своею бывшею товаркой.
   - Прощайте! - сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.
   - Прощайте, ангел мой! - отвечала ей та ласково.
   В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.
   - Готово? - спросила она.
   - Дожидается! - отвечал ей тот.
   - Ну, веди!
   Они пошли.
   - Все сделали-с? - спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.
   - Все!
   Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.
   На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла,
стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.
   - Не оступитесь! - говорил он.
   - Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..
   Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:
   - Мустафа!..
   - Я! - отозвался снизу с лодки голос по-татарски.
   - Ты куда нас повезешь? - спросил его и Михайла по-татарски.
   - В деревню Оля... к брату... лошадь даст тебе, и поедешь.
   - Смотри, свиное ухо, не обмани!
   - Что мне тебя обманывать-то?
   Михайла и спутница его соскочили в лодку.
   - Отчаливай!  -  проговорил  Михайла;  но  татарин  успел  уже  махнуть
веслами, и они плыли.
   Отъехав несколько, татарин приостановился.
   - Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то,  -
сказал он Михайле.
   Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал,  что  его  что-то
страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.
   - Батюшки, тонет! утонул! - вскрикнула Иродиада.
   Татарин между тем греб дальше.
   - Постой, чорт, дъявол, - кричала  она,  обертываясь  то  назад,  то  к
татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил  и  повалил  ее  самое  в
лодку и наступил ей на грудь.
   - Давай деньги! Подай! - говорил он и полез ей  за  пазуху;  но  в  это
время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.
   У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть
вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.
   Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.
   - Плыви за мной, - сказал он ей.
   -  Господи,  он  нас  нагонит,  пожалуй!  -  говорила  Иродиада,   едва
барахтаясь руками.
   - Не нагонит, - отвечал ей спутник: - у тебя все в кармане?
   - Все... Ой, тошнехонько, тону! - кричала Иродиада.
   - Не утонешь, недалеко! - отвечал ей спутник и взял ее  за  косу