о  погодите,
постойте! куда же вы? - прибавил он, беря Казимиру на руку.
   Та отвернулась от него, как бы затем, чтоб он не видел ее лица.
   - Посидите! - сказал он и посадил ее почти силой на диван.
   - Нет! пустите, пустите! -  проговорила  вдруг  Казимира  и  пошла:  на
глазах ее видны были слезы.
   Бакланов посмотрел ей задумчиво вслед.
   - Будь покойна, мое кроткое существо... я не погублю тебя!  -  произнес
он тоном самоотвержения.
   Но в самом деле Казимира просто не нравилась ему своей наружностью.

3. Андреянова на московской сцене



   К  подъезду  Большого  театра,  почти  беспрерывной  цепью,  подъезжали
кареты. По коридорам бегали чиновники, почему-то почище и  посвежее  одетые.
Зала  театра,  кроме  люстры,  была  освещена  еще  двумя  рядами  свеч.  Из
директорской ложи виднелись полные и гладко выбритые физиономии.  Декорации,
изображавшие какой-то трудно даже  вообразимый,  но  все-таки  прелестный  и
полный фантастических теней вид, блистали явною новизной.  Кордебалет,  тоже
весь одетый до последней  ниточки  в  свежий  газ  и  трико,  к  величайшему
наслаждению сидевшего в первом ряду, с отвислою губою, старикашки, давно уже
поднимал перед публикой ноги  и,  остановившись  в  этой  позе,  замирал  на
несколько минут, а потом, вдруг повернувшись, поднимал ножки перед  стоявшим
в мрачной позе героем балета, чтоб и его не обидеть; затем, став на колена и
раскинув над собой разноцветные покрывала,  изображал  как  бы  роскошнейший
цветник.
   Бакланов и Венявин, оба в мундирах, в белых  перчатках  и  при  шпагах,
сидели во втором ряду. Подмастерье от Финкеля, хотя и во фраке, но сидел  на
купоне.  В  райке,  с  правой  стороны,  виднелись  физиономии  Бирхмана   и
Ковальского, а с левой  -  сидела  почти  целая  шеренга  студентов-медиков.
Математики наняли себе три  ложи.  Из  молоденьких  юристов  человек  десять
сидели в креслах. Наконец примадонна, высокая, стройная,  не  совсем  только
грациозная, вылетела. Костюм ее был прелестен. Как-то порывисто вытянув свою
правую ногу назад, она наклонилась к публике, при  чем  обнаружила  довольно
приятной формы грудь, и стала на другой ноге повертываться.  В  директорской
ложе ей слегка похлопывали. В публике сначала застучали саблями два офицера,
имевшие привычку встречать  аплодисментами  всех  примадонн.  Хлопали  также
дежурный квартальный и  человека  три  театральных  чиновника,  за  которыми
наконец  грохнуло  и  купечество,  когда   примадонна   очень   уже   высоко
привскочила. Заговорщики еще себя сдерживали: между ними положено было  дать
ей протанцевать целый акт и потом,  как  бы  убедившись  в  ее  неискусстве,
прявить свое мнение.
   - Бум! бум! бум! - ревели барабаны. Примадонна делал частенькие, мелкие
па; потом, повернувшись, остановилась лицом перед публикой, развела руками и
ангельски улыбнулась; наконец,  все  больше  и  больше  склоняясь,  скрылась
вглубь сцены. Ей опять захлопали. Заговорщики все еще продолжали не заявлять
себя, но когда  кордебалет  снова  высыпал  со  всех  сторон  на  авансцену,
делавшуюся  все  темнее  и  темнее,  потолок  тут,   раскинулся   потом   на
разнообразнейшие  группы,  и  когда  посреди  их   примадонна,   выбежав   с
жен-премьером, поднялась на его руках в позе улетающей феи,  и  из  передней
декорации, для произведения  большего  эффекта,  осветили  ее  электрическим
светом, - Ковальский в райке шикнул  в  свою  машинку  на  весь  театр.  Его
поддержали шиканьем человек двадцать медиков, а  из  купона  раздался  свист
подмастерья. Частный пристав бросился туда.
   - Кто это, господа, тут свистит? - сказал он.
   - Это, должно быть, вы  сами  свистнули;  здесь  никто  не  свистел,  -
отвечал ему господин совершенно почтенной наружности.
   Частный пристав, очень этим обидевшись, вышел в коридор.
   -  Пошлите  пожарных  на  лампу,  чтобы  хлопали  там!  -  крикнул   он
квартальному.
   -  Примадонне  дурно!  опустите  занавес!  -  слышалось  на  сцене   за
декорациями.
   - Нет, ничего, дотанцует! - возражал  другой  голос,  и  примадонна,  в
самом деле, хотя и очень расстроенная, но дотанцовала, пока не унесена  была
слетевшими духами на  небо.  Занавес  упал.  Пожарные  еще  похлопывали  над
люстрой. Публика хлынула в кофейную; послышались разнообразнейшие толки.
   - Помилуйте, за что это?  У  ней  есть  грация  и  уменье!  -  толковал
театральный чиновник.
   - Ничего у нее нет, ничего! - возражал ему запальчиво Бакланов.
   - Все есть, все! - повторил чиновник.
   - Может-быть, все, только не то, что надо, - отвечал ядовито Бакланов.
   В коридоре полицеймейстер распекал частного.
   - Студенты, помилуйте, студенты! - оправдывался тот.
   - Начальство их надо сюда! - говорил полковник, и  ко  второму  акту  в
задних рядах показался синий вицмундир суб-инспектора.
   Бакланов и Венявин торжествовали.
   Примадонна, оскорбленная, огорченная и взволнованная,  делал  все,  что
могла. Танец ее был страстный: в каком-то точно опьянении, она то выгибалась
всем телом и закатывала глаза, то вдруг с каким-то детским  ужасом  отбегала
от преследующего ее жен-премьера, - но агитаторы были неумолимы: в тот самый
момент, когда она, вняв мольбам прелестного юноши, подлетела к  нему  легкою
птичкой - откуда-то сверху, из ложи,  к  ее  ногам  упала,  громко  звякнув,
черная масса. Примадонна с ужасом отскочила на несколько шагов. Жен-премьер,
тоже с испугом, поднял перед публикой брошенное.
   - Мертвая кошка! - произнес чей-то голос на креслах.
   Общий хохот раздался на всю залу.
   - Браво! Мертвая кошка! Браво! - кричал неистово  в  креслах  Бакланов,
так что все на него обернулись.
   - Мертвая кошка! - повторял за ним Венявин.
   С примадонной  в  самом  деле  сделалось  дурно.  В  директорской  ложе
совершенно опустело:  оттуда  все  бросились  наверх,  откуда  была  брошена
мертвая кошка.
   - Мертвая кошка! - продолжал кричать Бакланов.
   - Пожалуйте к суб-инспектору, - сказал подошедший к нему капельдинер.
   - Убирайся к чорту! - отвечал ему Александр.
   На  сцене  между  тем  бестолково  прыгал  кордебалет.   Суб-инспектор,
пробовавший было вызвать по крайней мере хоть  кого-нибудь  из  математиков,
сидевших в ложах в бель-этаже и перед глазами всей публики хохотавших, но не
успев и в том, поскакал на извозчике  в  университет,  доложить  начальству.
Соло за примадонну исполнила одна из пансионерок.
   Когда занавес упал, Бакланов сделал знак Казимире и  пани  Фальковской,
сидевшим в третьем ярусе и для которых он нарочно  нанимал  ложу,  а  потом,
мотнув головой Венявину, гордо вышел из залы.
   Через несколько минут с ним сошлись в сенях его дамы, и все они поехали
в карете домой. Пани  Фальковская,  расфранченная  и  очень  довольная,  что
побывала в театре, всплескивая коротенькими ручками, говорила:
   - Как это возможно! За что ее, бедную, так?
   - А за то, что тут правда, истина, которые одни только  имеют  законное
право существовать, они тут страдают! - толковал ей запальчиво Алескандр.
   Казимира с чувством и грустью глядела на него. Она  искренно  видела  в
нем поборника истины и  борца  за  правду.  О,  если  б  он  любил  ее  хоть
сколько-нибудь.

4. Платон Степанович.



   - Это что еще? А? Что вы еще придумали? - говорил инспектор  студентов,
в своем флотском  мундире,  застегнутом  на  все  пуговицы,  горячась  перед
стоявшими перед  ним  в  довольно  комических  позах  Бирхманом,  Венявиным,
Ковальским, двумя-тремя медиками и несколькими  математиками.  Впереди  всех
их, впрочем, стоял Бакланов.
   - Позвольте, Платон Степаныч! - говорил он, прижимая руку  к  сердцу  и
все больше и больше выступая вперед.
   - А вот и нет!.. Не позволю! - говорил ему тот, в свою очередь, тоже  с
раскрасневшимся лицом.
   - А как же это?
   - А так же!.. Ты скажешь мне два слова, а мне  после  тебя  и  говорить
нечего будет.
   - Странно! - проговорил Бакланов, пожимая  плечами,  и  потом  прибавил
довольно громко вслух: - Я не солдат, а вы еще не полковник, чтобы  говорить
мне ты.
   - Не полковник! - произнес Платон Степанович, кидая  на  него  свирепый
взгляд.
   Стрела была пущена прямо в цель: полковничий чин был для него до  самой
смерти какою-то неосуществимою мечтой.
   - Вы-то это что? Вы-то? - накинулся он на  Бирхмана.  -  Правительством
взяты, воспитаны, взлелеяны, и  вот  благодарность!..  Ведь  солдат  на  всю
жизнь!.. на всю жизнь! - прибавил он, грозно потрясая рукой.
   Он имел привычку - мрачную картину всегда еще больше поразукрасить;  но
Бирхмана это нисколько, кажется, не пробрало.
   - Не знаю, что я против правительства сделал, - проговорил он.
   - А, не знаете! - прикрикнул Платон Степанович: -  а  вейнхандлунг  так
знаете!
   - Вы сами-то пуще ее знаете! - бухнул прямо Бирхман.
   -  Я  знаю...  разумеется...  -  произнес  Платон  Степанович  каким-то
странным голосом: улыбка, как он ни старался скрыть,  проскользнула  по  его
лицу.
   Бакланов в это время опять уже на него наступал.
   - Если теперь, Платон Степаныч...
   - Ну-с! - отвечал  ему  тот,  совершенно  позабыв,  что  сейчас  только
запрещал ему говорить.
   - Если теперь писатель, - говорил Бакланов:  -  из  которых,  например,
Иван Андреич  Крылов  -  действительный  статский  советник,  Иван  Иванович
Дмитриев - тайный советник...
   На слова "действительный" и "тайный советник" он нарочно поприударил.
   - Ну, ну-с! - торопил его Платон Степанович.
   -  И  тех  можно  хвалить  и  порицать,  -  продолжал  Бакланов:  -   а
какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя.
   - Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! - крикнул
Платон степанович.
   - Да ведь императора тут нет! - возразил Бакланов.
   - Он невидимо тут присутствует! - порешил  Платон  Степанович  и  опять
слегка улыбнулся. - Вот соколик-то! - продолжал он, указывая на  Ковальского
и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: - по театрам ходит, а  из
греческого единицы получает.
   - Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, - отозвался
тот.
   - Есть мне когда вас спрашивать! - сказал серьезнейшим  образом  Платон
Степанович и потом вдруг крикнул: - Ермолов!
   В дверях появился солдат.
   - Вот возьми этого господина, - продолжал он,  указывая  на  одного  из
медиков: - сведи его в цырульню и остриги  его  на  мой  счет.  Вот  тебе  и
четвертак! - прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак.
   - Да как же это-с? - возразил было студент.
   - Не прощу! Не прощу! - закричал  Платон  Степанович,  хватая  себя  за
голову и махая руками.
   Студент, делать нечего, пошел.
   Волосы  студенческие  были  одним  из  мучительнейших   предметов   для
благородного Платона Степановича: насколько он,  по  требованию  начальства,
желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.
   - Ну, что мне с вами делать?.. что? - говорил он оставшимся  перед  ним
студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.
   - Вы кто такой? - обратился он,  тотчас  же  вслед  за  тем,  к  одному
черноватому математику.
   - Я русин, ваше высокородие, - отвечал тот певучим голосом.
   Платону Степановичу ответ такой понравился.
   - На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! - сказал он ему
и снова возвратился к прежней своей мысли.
   - Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на  три!
- объявил он Бакланову.
   - Я пойти пойду хоть на месяц, - отвечал тот, размахивая руками: - а уж
свои убеждения имею и всегда буду иметь.
   - Свои убеждения! - повторял  ему  вслед  Платон  Степанович.  -  А  вы
ступайте по домам! - объявил он прочим студентам.  -  Вам  еще  хуже  будет!
Еще!.. Еще!.. - повторял он неоднократно.
   Что под этим: "еще хуже будет!" он всегда разумел, для всех обыкновенно
оставалось тайной.
   - Графу, я полагаю, доложить надо-с, - подошел к нему и сказал  сладким
голосом суб-инспектор.
   - Знаю-с! - отвечал Платон Степанович с досадой и,  выйдя  на  крыльцо,
сейчас сел на своего неказистого коня и поехал.
   "Свои убеждения, - рассуждал он дорогой почти вслух: - и я бы их  имел,
да вон тут господин живет!" - и он указал на генерал-губернаторский  дом:  -
"тут другой", - прибавил он и ткнул по воздуху пальцем  в  ту  сторону,  где
была квартира генерала Перфильева.
   - Свои убеждения! - повторил он.
   Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему,  добрый  человек!
Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем,  а  не
губителем!

5. Знай наших!



   Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само  небо,  как  бы
покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми  и  непроницаемыми  тучами.
Фонари тускло светились. На Театральной площади то  тут,  то  там  виднелись
небольшие кучки студентов.
   - К третьему акту, что ли, велено сходиться?
   - Да, да! А то, пожалуй, прогонят, - слышалось в одной из них.
   - Платон приехал! - объявил, подходя, высокий студент.
   - У кого подарок-то? У кого?..
   - У Бакланова, разумеется!
   - Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено.
   В театре между тем было немного светлей,  чем  и  на  улице.  Музыканты
играли как-то лениво. Старые  декорации  "Девы  Дуная"  чернели  закоптелыми
массами  на  плохо   освещенной   сцене.   Одно   дерево,   долженствовавшее
провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать  к  тому,  оно
совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад  и
стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к  общему  удовольствию  публики,
поспешил убежать за кулисы.
   Платон Степанович, действительно бывший в театре и  сидевший  в  первом
ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх  даже  ожидания  его,
все  было  совершенно  тихо  и  благочинно.  Помещавшийся  в  третьем   ряду
суб-инспектор  был  тоже  спокоен  и  только  по  временам  с  удовольствием
взглядывал на начальника.
   В последнем акте наконец бенефициантка  должна  была  делать  финальное
соло, и вдруг из всех  дверей,  в  креслах,  стали  появляться  студенческие
сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал  повертываться
туда и сюда.
   По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович
не утерпел и погрозил ему пальцем, но  тот  сделал  вид,  как  бы  этого  не
заметил.
   - Браво! браво! - рявкнула в райке компания Финкеля.
   - Браво! браво! - повторили за ним в ложах.
   Платон Степанович вскочил на  ноги  и,  повернувшись  лицом  к  публике
раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая  голову
точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а
потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к  сцене.  Там
Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на  возвышение
к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене.  Бенефициантка  в
это время раскланивалась перед публикой.
   - Это дар наш! примите его в  уважение  вашего  высокого  дарования!  -
проговорил студент.
   Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику
и подаренную ей вещь надела на голову. Это  был  золотой  венок,  блеснувший
небольшими, но настоящими бриллиантами.
   - Браво!.. браво!.. bis... - ревели в публике.
   Платон Степанович махнул рукой  и  пошел  из  театра.  К  нему  подошел
суб-инспектор.
   - Что прикажете делать-с?
   - А что хотите! вы умней меня, - отвечал старик с досадой и ушел.
   Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с
потупленною головой. В публике между тем неистовство  росло:  когда  занавес
упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с  полчаса
кричали: "Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!.."
   К этим фразам иногда добавлялась и такая:
   - Долой Андреянову, давай нам Санковскую!
   По окончании спектакля, в  Британии  все  больше  и  больше  набиралось
студентов.
   - Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать  ее
начали! - говорили одни.
   - Раз семь вызывали? - спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в
театре.
   - Восемь! - отвечали им.
   - Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился... стучал  уж  очень
палкой, - сообщил спокойно Бирхман.
   - Спасать его! пойдемте спасать! - раздалось несколько голосов.
   - Ну его к чорту!.. откупится! - возразили более благоразумные.
   Вошел Бакланов.
   - А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. - закричали ему со всех сторон.
   - Знай наших! - произнес он самодовльно  и,  как  человек,  совершивший
немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее.

6. Тайная причина горя



   Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб,  Овна,  Тельца;  с
крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и
цветами.
   В  круглой,  с  колоннами  и  темноватой  зале   старого   университета
совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным
один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами,
подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора  или
утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево.
Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.
   Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже  не
поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили,  а  молча,  с  серьезным
видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него
не сделают.
   - Подождешь меня?  -  спросил  Венявин,  почти  тотчас  же  после  него
следовавшей по списку.
   - Нет, - отвечал угрюмо Бакланов. - Найми лошадей, мы  сегодня  вечером
выйдем.
   - Хорошо, - проговорил тот, привыкший безусловно во  всем  повиноваться
приятелю.
   Когда Бакланов возвратился домой, у пани  Фальковской  был  уже  накрыт
стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.
   - Что, вы кончили? - спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.
   - Все, совсем... Сегодня последний экзамен был, -  отвечал  Бакланов  и
вздохнул.
   После обеда он не уходил к себе в комнату и, как  показалось  Казимире,
хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.
   - Вот вы теперь вступаете в жизнь, - начала она, впрочем, сама.
   - Да, пора уж! А то так безумно  провести,  как  я  провел  эти  десять
лет... - начал Бакланов.
   Казимира посмотрела на него с удивлением.
   - В гимназии решительно ничего не  делал  и  не  знал.  Что  и  дома-то
французскому языку выучили, и то  забыл.  В  университете  тоже...  все  это
больше каким-то туманом осталось в моей голове.
   - Но отчего же вы так умны? - перебила его Казимира.
   - Умен!  -  повторил  Бакланов,  несколько  сконфузясь,  но  и  не  без
удовольствия: - я не знаю, умен ли я или нет, но  я  вам  говорю  факты.  На
первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!..
   Казимире это приятно было слышать.
   - Потом, с горя от неудачи в этой любви, на  втором  и  третьем  курсах
пьянствовал, и наконец этот год,  -  заключил  он:  -  глупей  ничего  уж  и
вообразить себе нельзя: клакером был!
   - Да, - подтвердила на это Казимира: - впрочем,  что  же  ведь?  Не  вы
одни: все так! - прибавила она.
   - Нет, не все! - воскликнул Бакланов: - вот Проскриптского видели вы  у
меня?
   Казимира с гримасой покачала головой.
   - Нечего гримаски-то делать. Он  идет,  куда  следует;  знает  до  пяти
языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого,  что  семинарист:
его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу  гнули,  характер  по
крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.
   На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и
характеру больше имел и ученей всех был.
   - Или Варегин вон у нас, - совсем настоящий человек: умен,  тру