долюбив,
добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? - уличным мальчишкой вырос,  семьи
не имел.
   - Ну, что хорошего без семьи, что вы? - возразила Казимира.
   - Нет, именно от семьи все и происходит! -  воскликнул  Бакланов.  -  У
меня, бывало, матушка только и говорит: "Сашенька, батюшка, не учись,  болен
будешь!..  Сашенька,  батюшка,   покушай.   Сашенька,   поколоти   дворового
мальчишку, как это он тебе грубиянит", - вот и выняньчили себе на шею такого
оболтуса.
   - Что это, оболтус? - повторила Казимира, уже смеясь.
   - Ну к чему я теперь годен, на что? - спрашивал Бакланов,  по-видимому,
совершенно искренним тоном.
   - Служить будете, чтой-то, Господи! - отвечала она.
   - Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по  крайней  мере,  ну,
выучат человека маршировать - и пошлют маршировать, выучат мосты делать -  и
пошлют его их делать; а тут чорт знает чем  набили  голову:  всем  и  ничем,
ступай по всем дорогам и ни по какой.
   - Не знаю! - сказала Казимира. Она окончательно перестала  понимать,  к
чему все это говорит Бакланов.
   - Только и осталось одно, - продолжал он, как бы думая и  соображая:  -
сделаться помещиком... Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду
полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат.
   - Ну и прекрасно! - воскликнула Казимира оживленным голосом: -  а  меня
возьмите в экономки... Я бы за маленькую плату пошла...
   - Непременно, очень рад! - отвечал Александр и затем, вздохнув, пошел к
себе в комнату. Там он велел человеку укладывать вещи.
   Невдолге Казимира, с бледным и испуганным лицом, заглянула к нему.
   - Вы уж уезжаете? - спросила она.
   - Да-с! - отвечал ей Бакланов почти грубо.
   Часов в десять вечера на извощичьей тройке подъехал Венявин.  Александр
зашел к Фальковским только на минуту -  отдать  деньги  и  распроститься.  У
самой старухи он с некоторым чувством поцеловал руку.
   - Благодарю вас за все, за все! - проговорил он.
   - Ничего, ничего, что это, помилуйте!  -  отвечала  та  со  слезами  на
глазах.
   Казимире он ничего не сказал, но она ему  сама  сказала,  крепко-крепко
сжимая его руку:
   - Смотрите же, возьмите меня в экономки.
   Бедная девушка думала хоть на этой мысли успокоиться.
   - Непременно, - отвечал ей Александр рассеянным голосом.
   Когда они выехали за заставу, утренняя  заря,  которая  в  начале  июня
обыкновенно сходится с вечернею, показалась на горизонте.
   - Прощай, Москва! - проговорил Бакланов  и  потом  потер  себе  лоб.  -
Глупо, брат, мы с тобой сделали, что вышли не кандидатами!  -  прибавил  он,
обращаясь к Венявину.
   - Что ж, ничего! - возразил тот.
   - Нет, не ничего! - повторил Александр и вздохнул.
   Он  договорился  наконец  до  истинной  своей   болячки:   его   мучило
честолюбие. Проскриптского, вышедшего кандидатом, и  Варегина,  оставленного
при университете, он не в состоянии был видеть и переносил  только  Венявина
за его бесконечную доброту и за то, что тот вышел под звездочкой.
   Заря на востоке, точно пророчествуя молодым людям об их  жизни  вперед,
все больше и больше разгоралась и открывала перед ними окрестности.

7. Усадьба Лопухи.



   Александр подъезжал к дому часов  в  пять  ясного  летнего  вечера.  От
цветущей черемухи в небольшом перелеске и  от  соседних,  под  горою,  лугов
воздух был напоен  почти  опьяняющим  благоуханием.  Жаворонок,  летя  вверх
прямою стрелой, отчаянно пел; яровые поля по  сторонам  ярко-ярко  зеленели.
Вишневый и яблочный сад представлялся издали какой-то темной зеленью.  Из-за
него показывалась красноватая, черепичная  крыша  дома.  Когда  подъехали  к
воротам, огромный дворовой пес, откуда-то выскочив,  несся,  как  бы  затем,
чтобы разразиться лаем; но, увидев сидевшего  на  облучке  лакея  Бакланова,
тотчас же завилял хвостом и начал весело  около  него  прыгать.  Сидевший  в
тарантасе лягаш Александра тоже соскочил  к  собрату,  и,  обнюхавшись,  они
сейчас же побежали несколько в сторону, как бы  желая,  после  столь  долгой
разлуки, поскорее и по секрету что-то такое сообщить друг другу.  Из  прочих
живых существ никого было не видать. Бакланов вылез из экипажа и вошел в дом
через огромное среднее крыльцо, двери которого были насежь отворены. В зале,
через открытые окна, всюду  ходил  свежий  ветер,  и  по  всем  столам  были
рассыпаны для высушки целые кусты розового листу.
   - Как здесь славно! - невольно проговорил Бакланов и пошел в  гостиную.
Там ключница Еремеевна, очень благообразная старушка, в  очках,  старательно
чистила землянику.
   - Ай, батюшки! - воскликнула она, точно  ее  кто  испугал.  -  Маменьке
сказать надо! - прибавила она, вставая и отряхивая подол, а потом сейчас  же
побжала частенькою походкой и начала сходить с  лесенки  балкона.  Александр
пошел за ней.  Аполлинария  Матвеевна,  предуведомленная  другой  девчонкой,
бежала, запыхавшись и подняв платье, по  длинной  аллее,  идущей  немного  в
гору.
   Бакланов сделал к ней несколько шагов.
   - Здравствуй, ангел мой! дружок мой! - говорила  она,  целуя  сына,  по
обыкновению, со слезами; а потом, совсем раскиснув, оперлась на его  руку  и
пошла с ним на балкон.
   - Ух! ух! - говорила она, тяжело опускаясь на кресло.
   Александр довольно почтительно сел около нее.
   - Чаю, Еремеевна, чаю! - говорила Аполлинария Матвеевна.
   - Сию минуточку, сию! - говорила старуха, и действительно, вслед же  за
сим, под ее надзором, молодая и  краснощекая,  как  маков  цвет,  горничная,
взглядывая исподлобья на молодого барина,  притащила  на  балкон  самовар  и
поставила  на  нарочно  приготовленный  для  него  столик.  Самовар   шипел,
горячился, как  будто  бы  своею  искусственною  жизнью  хотел  перещеголять
окружавшую его со всех сторон настоящую, живую  жизнь,  в  которой  и  пчелы
жужжали в растущем около балкона чертополохе, и воробьи чирикали, рассевшись
огромною кучей по палочкам в горохе, наконец из куртин с цветами и из  травы
на лугу слышались  те  мириады  звуков,  которыми  дышит  весенняя  природа.
Александр всем этим бесконечно наслаждаться.
   Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших  сливок,  разлила  чай  и
подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне.
   - Ай, нет! Мне квасу бы наперед, - сказала та, и в самом деле отдернула
сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками.
   - Все уже ты свои ученья кончил, милый  друг?  -  спросила  она  как-то
робко сына.
   - Все-с.
   - Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные.
   - Чем же это?
   - Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?..  Самый  пустой  был
дворянинишка... Через какого-то тоже благодетеля в  Петербурге  получил  это
место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали  по  две  копейки  с
рубля, а он наложил по четыре... Что слез в народе, а ему хорошо.
   - Канальям везде хорошо! - сказал Александр, невольно улыбаясь наивному
объяснению матери.
   - Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы  через  братца,  что  ли!..
Написал бы ему и попросил, - прибавила  она,  и  не  подозревая,  что  такое
говорит.
   Александр посмотрел на нее строго.
   - А вы считаете меня на это способным? - сказал он.
   - Не знаю я... - отвечала тетеха.
   Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно  свистнул,
и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.
   - Пойдем... пойдем! - говорил Александр.
   Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею,  он  остановился  с  ней
перед одним деревом.
   - Что это, птичка? - говорил он  ей,  указывая  на  сидевшую  на  самой
вершине птицу.
   Собака вытянула голову.
   - Пиль! - крикнул Александр.
   Собака привскочила и полаяла.
   Александр схватил ее за морду и начал целовать.
   Заглушив в себе мечты честолюбия, он  хотел  невинными  радостями  быть
счастлив. Через небольшую калиточку он вышел  из  сада  в  поле.  Грудь  его
свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут  реки,
на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.
   Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а  потом,  в  приятном
раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел  домой.  Аполлинарию
Матвеевну он застал еще на балконе. Ей,  стоя  внизу  на  траве,  о  чем-то,
должно быть, докладывал дворовой человек. Александр,  прищурившись,  стал  в
него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого,  мрачного  лакея.
Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.
   - Здравствуй! - отвечал Бакланов и сел на балкон.
   Семен продолжал докладывать.
   - Навоз теперь вывозили-с.
   - Вывозили! - повторила за ним Аполлинария Матвеевна.
   - Теперь, значит, Косулинских послать можно - начать косить, а дворовым
велеть копань поднимать.
   - Копань поднимать, - повторила опять Аполлинария Матвеевна.
   Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там
трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол,  сильно  нагибаясь
своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.
   - Здравствуй, Петруша! - сказал ему приветливо Бакланов.
   Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.
   - Я ружье тебе в подарок, - отличное! - проговорил Александр.
   - Благодарим, батюшка, покорно! - сказал Петруша,  и  лицо  его  сильно
просветлело. - Дичи как-то нынче совсем очень мало  стало,  -  прибавил  он,
пожимая плечами.
   - Найдем! - подхватил барин.
   Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через  минуту  все
было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели.  Довольно  занимательно
было видеть вместе мать и сына. Один - столичный франт, в легоньком  пальто,
с вьющимися, как у художника, волосами,  с  благородною,  как  бы  несколько
шиллеровскою физиономией, другая - расплывшаяся квашня, с красно-багровым  и
ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария
Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в  вышитую  на  подоле  юбку,
довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не
мог видеть равнодушно.
   - А что, Софи Леневу давно ли вы видели? - спросил он.
   -  Давно...  продали  они  здешнее  именье-то...  сестру   посадили   в
сумасшедший  дом,  а  сами  уехали...  Нехорошо,  говорят,   живут-то,   все
ругаются... промотались,  говорят,  совершенно...  Он-то  старый  этакий,  а
она-то франтиха да щеголиха.
   Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.
   - Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то
ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты
им все делай, а они ничего!
   Аполлинария  Матвеевна  любила  завывать  на  эту  тему,  и   Александр
обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.
   - А где же сам Басардин? - перебил он ее.
   - Он-то жив, что ему сделается... Не знаю только где.
   В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже  прифрантиться
в модную жакетку.
   - Где изволите почивать: в спальне или в сушиле?
   - В сушиле, - сказал ему Александр: - и не вели там ни кожи ни  веников
убирать... Я люблю, чтобы все это было.
   - Слушаю-с.
   - У меня в сушиле хорошо, отлично, - заметила Аполлинария Матвеевна.
   После ужина,  простившись  с  матерью,  Александр  отправился  на  свой
ночлег. На дворе было совершенно темно. За  ним  шел  его  молодой  лакей  и
гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло.
   - Ну что, как поживаешь? - спросил Александр, трепля его по плечу.
   - Что, какое уж, батюшка, наше житье, - отвечал печальным голосом  этот
могучий человек.
   - Ничего, погоди, теперь лучше будет.
   - Да только на вашу милость и надежду имеем, - сказал Петруша, и  когда
они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то
представившаяся картина, при  освещении  сальной  свечи,  была  оригинальна:
кровать, с белыми как  снег  подушками  и  с  белым  одеялом,  как-то  резко
отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от  стоявшей
в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу  колесного  скота;
но все это,  впрочем,  дышало  каким-то  оживительным  и  здоровым  запахом.
Александр поспешил раздеться и отправить прислугу.
   - Прощенья просим, - проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом
с сушильни.
   "В деревне славно жить!" - подумал Александр и с удовольствием зевнул.

8. Что прежде всего.



   От  Обуховских  болот,  кругом  мельниц,  по  небольшой  тропинке   шел
Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с  зеленой
выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо  у  него  было
перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же
искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним  могуче  шагал  длинный  Петруша,
тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и
грациозно  переступая  ножками,  шел  верхним  чутьем  по  болоту.  Бакланов
остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот.
   - Немного же мы с тобой, Петруша, настреляли, - сказал он.
   - Совсем нынче птицы мало стало, - повторил тот свою любимую фразу.
   Они снова взяли ружья на плечи и пошли. Пегас вдали что-то пролаял.
   - Может, другой здесь дичи много! - проговорил Александр и посмотрел на
Петрушу.
   Тот тоже на него посмотрел.
   - Что в юбках-то ходят, - прибавил Александр.
   Петруша усмехнулся и почесал себя за ухом.
   - Пожалуй, что добра этого есть немало.
   Пегас опять пролаял и с какою-то даже тоской в голосе.
   Александр не обратил на это ни малейшего внимания.
   - А кто же у нас получше?.. которая?.. - продолжал он расспрашивать.
   - Да кто их - прах знает! Сам-то я этими делами не занимаюсь.
   Встретился маленький лесок, и путники должны были  разойтись,  а  потом
они снова соединились.
   - Если не для себя, так, по крайней мере, для приятеля бы: вот хоть  бы
для меня постарался.
   - Что ж, это можно будет, - отвечал Петруша, улыбаясь  какою-то  кривою
улыбкой.
   - Да кто же у вас, какие есть? - продолжал Бакланов, быстро идя  и,  со
свойственною его темпераменту живостью, весь пылая.
   - Сами вы ведь всех знаете, - отвечал Петруша уклончиво.
   - У скотницы, я видел, дочка недурна... Машей, кажется, зовут.
   - Да, Марьей-с... девушка уже в возрасте, - ответил Петруша.
   - Нельзя ли как? Переговори-ка!..
   Петр молчал.
   - Пожалуйста! - повторил Александр.
   - Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку... - проговорил Петруша.
   - А что ж?
   - Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был.
   - Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя.
   - Известно-с! - отвечал гайдук с совершенно искренним лицом.
   Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему:
   - Ты сегодня же переговори.
   - Слушаю-с, - отвечал неторопливо Петруша.
   - Сейчас же.
   - Слушаю-с! - повторил еще раз Петр. Ему, впрочем,  несовсем,  кажется,
хотелось исполнять это щекотливое поручение.
   Александр, придя в дом, в  свою  комнату,  и  сбросив  свой  охотничьий
костюм, стал в волнении ходить взад и  вперед.  Окна  кабинета  выходили  на
красный двор. Он беспрестанно заглядывал в них, все поджидая Петра,  который
сначала прошел к себе в избу, а оттуда, нескоро выйдя, прошел наконец  и  на
двор.
   - Ты туда? - выкрикнул ему полушопотом Александр.
   Петр мотнул ему, вместо ответа, головой. В это время  выплыла  на  двор
Аполлинария Матвеевна погулять. Александр спрятался за косяк,  чтоб  она  не
увидала его и не вступила с ним в разговор. Петр не возвращался  с  полчаса.
Наконец он показался. У  Александра  сердце  замерло.  Петр  сначала  прошел
кругом всего двора, а потом, будто случайно, повернул и вошел в горницы.
   - Ну что? - спросил Александр с захватывающимся дыханием.
   Выражение лица Петруши было мрачно.
   - Говорил-с! Дуры ведь!
   - Что ж она говорит?
   - Да своей матки и вашей маменьки опасаются...
   - Да как же они узнают?
   - Толковал ей-с... понимает разве что-нибудь!
   - Ты деньги ей обещай.
   - Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!
   - Ну, хорошо же, - произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.
   - Не  переговорите  ли  вы  лучше  сами-с!  -  произнес  Петруша  после
короткого молчания.
   - Да где ж я ее, к чорту, увижу!
   - Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.
   - Хорошо, там увидим. Ступай...  НА  тебе,  -  сказал  Бакланов,  давая
своему поверенному рубль серебром.
   Тот с удовольствием его принял и ушел.
   По его уходе в комнату влетел было отставший на  охоте  Пегас  и  хотел
приласкаться к барину.
   - Я тебя, чорт этакий! - закричал тот  и  потянулся  за  хлыстом,  чтоб
отдубасить им собаку.
   Та убежала.
   Александр был в очень раздраженном состоянии.
   На другой день он целое утро ходил  около  гумна  и  видел,  что  Маша,
действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он  не  решался  и,
сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан,
на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.
   Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и  сама  прошла  мимо
Бакланова.
   - Ты куда? Домой? - спросил он ее.
   - Да-са-тка-с! - отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.
   Перед вечером Петруша спросил Бакланова:
   - Что, вы видели ее-с?
   - Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить... Все замечают: я
хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.
   - Это точно что-с, - сообразил Петруша.
   - Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!
   - Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, - произнес гайдук, и  в
самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому  что  на
другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:
   - Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.
   Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному
довольно ветвистому дереву.
   Он ее прямо взял за обе руки.
   - Вот и прекрасно! - бормотал он задыхающимся голосом.
   Маша только и говорила:
   - Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!
   В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую  свободу
и простор перед собой.
   - Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? - спрашивал он.
   - Нету-ка... Ничего я еще того не знаю, - отвечала она.
   - А меня любишь?
   - Вас, известно, жалею.
   "Что за дурацкое слово: жалею", - подумал Александр.
   - Ну, скажи, - продолжал он: - любишь ли ты песни петь?
   - Нет, я не горазда, - отвечала Маша.
   - А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?
   Маша с удивлением посмотрела на него.
   - Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же  все  за  скотинкой
ходишь, - сказала она.
   "Вот вам и славянки наши во всей их чистоте", - подумал Александр.
   - Ну, ступай домой! - проговорил он вслух.
   Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом  и  несколько  даже
поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.
   Маша покорно встала и ушла.
   Бакланову немножко сделалось совестно.


9. Иона Циник.



   Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами  была  из  рук
вон плоха, а  там  пошли  дожди,  грязь,  слякоть.  Александр  начал  сильно
скучать.
   - Так жить нельзя! - говорил он: - один день наешься, выспишься, другой
- тоже; три месяца я живу  здесь,  и  хоть  бы  подобие  какое-нибудь  мысли
человеческой слышал кругом себя.
   Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть  при  нем  не
смела.
   - Что это такое, что вы говорите? - почти кричал он на нее.
   - Ну, батюшка, я не буду! - отвечала она покорно и  потом  с  прислугой
своею рассуждала.
   - И взгляд-то, девоньки,  у  него,  точно  у  покойника-барина:  словно
съесть тебя хочет!
   Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тара