ового  и  серьезного  врага
наживали себе. 13..



   Сетование израильтян.

   В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович  и  Иосиф  Яковлевич
преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом  они  старались
показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них  не
относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов.
   Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб.
   - Эй, вы, язи-вази, это что такое? -  подлетел  он  прямо  к  Эммануилу
Захаровичу.
   Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.
   - Там на вас чорт знает кто что  пишет,  а  вы  на  меня,  -  продолжал
Никтополионов.
   - Сто мы на вас? - сказал Эммануил Захарович, в самом  деле  ничего  не
знавший.
   - Да кто же? Меня вон из службы вытурили,  -  отвечал  с  пеной  у  рта
Никтополионов. - Они там убийства делают, людей режут, -  продолжал  он  без
всякой  церемонии,  обращаясь  ко  всей  компании,  собравшейся  в  довольно
значительном количестве около них: - а я стану писать на них.
   -  Сто  зе  это  такое  вы  говорите?  -  произнес,  бледнея,  Эммануил
Захарович.
   - Писать!.. - повторял ничего уже  не  слышавший  Никтополионов.  -  Да
ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.
   - Вы не мозете меня дуть! - вспетушился наконец Эммануил Захарович.
   - Нет, могу! - возразил ему Никтополионов: - я еще  прапорщиком  вашему
брату рожу ляписом смазывал... Стану я тут на них писать!
   - При меня ницего зе не написано, - сказал Эммануил Захарович.
   - Нет, написано, врешь! Только не я  писал...  Я  писать  не  стану,  а
доказывать теперь буду.
   - И доказывайте! позалуста, позалуста! - отвечал  ему  гордо  и  злобно
Эммануил Захарович.
   - И докажу, погань вы проклятая! - заключил вслух Никтополионов и уехал
куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.
   Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся  владеть  собою,  стал
продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.
   Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.
   - Ну, поедемте зе! - сказал один из них.
   - Ja! - отвечал другой.
   В карете они несколько времени молчали.
   - Вы слысали, сто он сказал? - начал Эммануил Захарович.
   - О, зе ницего-то, ницего! - отвечал Иосиф.
   - Кто зе писал-то? - спросил Эммануил Захарович.
   - О, это  зе  узнать  надо!  -  отвечал  Иосиф.  -  Я  зе  знаю  одного
целовека... Он зе говорил мне про Михайлу.
   - Гм! - отозвался Эммануил Захарович.
   - Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот  ходит.  Тому  целовеку
он, знацит, говорил, и тот писал!
   - Гм! - промычал Эммануил Захарович.
   Далее они ничего не говорили, и  только,  когда  подъехали  к  крыльцу,
Эммануил Захарович признес:
   - Зить нынце нельзя, зить!
   - Нельзя, нельзя! - подтвердил с чувством и Иосиф. 14..



   Новая радость из Петербурга.

   Бакланов, заболевший после  смерти  Казимиры  горячкой,  начал  наконец
поправляться.
   Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики.  Они
запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.
   К  Евпраксии  тоже  около  этого  времени  приехал  брат  ее,  Валерьян
Сабакеев, широколицый молодой  человек  с  голубыми  глазами  и  похожий  на
сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.
   Однажды их обоих позвали  к  Бакланову  в  кабинет.  Там  сидел  гость,
помещик, солидной и печальной наружности мужчина,  но,  должно  быть,  очень
неглупый.
   Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.
   Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.
   - Ты знаешь, - начал  он,  обращаясь  к  жене:  -  прислан  манифест  о
составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.
   - Нет, - отвечала Евпраксия совершенно спокойно.
   - Я думаю, не об улучшении, а просто  об  освобождении!  -  вмешался  в
разговор Сабакеев.
   - Да-с, прекрасно! - подхватил Бакланов. - Но что  же  нам-то  дадут?..
Заплатят ли, по крайней мере? - обратился он более к помещику.
   - Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, - отвечал тот.
   Лицо Бакланова горело.
   - Но как  же  "вероятно"!  Это  главное!..  Нельзя  же  разорять  целое
сословие.
   - Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, -  вмешался  в
разговор Сабакеев: - а что такое "сословие" - это даже понять трудно.
   - Тут пострадает-с не одно сословие, - возразил ему помещик:  -  а  все
государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.
   - Чем же?
   - Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.
   - Кто ж вас заставляет?  Наемный  труд  всегда  выгодней!  -  сказал  с
насмешкой Сабакеев.
   - Нет, не выгоднее! - перебил его с азартом Бакланов:  -  у  меня  вот,
например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь,
каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер  эти  вот
замочки  какие-нибудь  делать,  стены   обойками   оклеивать,   в   сущности
пьянствовать.
   - Не у одних у вас, а везде, - подхватил помещик: - мужик, как  узнает,
что он нужен, так цены себе не уставит.
   - И прекрасно сделает! - произнес негромко Сабакеев: - по крайней мере,
хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.
   - Да ведь-с это и на нем самом отразится! - сказал помещик. - Мы  не  в
состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а  мужики
у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.
   - А и чорт с ним, - произнес Сабакеев.
   Помещик усмехнулся.
   - Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и  заграничная  торговля,  хлеб
нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в  города,  -  все  это  должно,
значит, потрястись.
   - Сначала,  может  быть,  поколеблется,  но  потом  образуются  большие
общинные хозяйства.
   Бакланов, все время едва сдерживавший себя  от  досады,  ,  наконец  не
вытерпел.
   - То-то-то! -  воскликнул  он:  -  на  общину  надеется!  О,  молодость
неопытная и невинная!
   - Община вздор-с! - произнес и помещик.
   -  Как  вздор?  -  сказал,  в  свою  очередь,  Сабакеев,  немало   тоже
удивленный.
   - А так... Евпраксия Арсентьевна! -  продолжал  Бакланов,  обращаясь  к
жене: - нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите  ему,  что  наш  мужик
ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.
   - Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность,
- подтвердила та.
   - Очень дурно, - отвечал Сабакеев: - если наш народ  разлюбил  и  забыл
эту форму.
   - Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! - кричал Бакланов:  -
но как землю начали обрабатывать, как положен  в  нее  стал  труд,  так  она
должна сделаться собственностью.
   - Мы имеем прекрасную  форму  общины,  артель,  -  настаивал  на  своем
Сабакеев.
   - Гм, артель! - произнес  с  улыбкою  помещик:  -  да  вы  изволите  ли
знать-с, из кого у нас артели состоят?
   - Для меня это все равно! - сказал Сабакеев.
   - Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты,
бессемейные мужики, на дело, на которое  кроме  физической  силы  ничего  не
требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество
требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой  улучшил,  а  пришел
передел, она от меня и отошла, - приятно ли это?
   - Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата.
   - Да ведь пролетариат  является  в  государствах,  где  народонасерение
переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай.
   -  Мы  наконец  имеем  и  другие  артели,  плотников,   каменщиков,   -
присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев.
   - Что за чорт! - воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: - да это  разве
общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика.
   - У которого они,  кроме  того,  всегда  еще  в  кабале;  хуже,  чем  в
крепостном праве, - присовокупил помещик.
   - Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, - сказал уверенным  тоном
Сабакеев.
   - Ваше дело! - произнес помещик.
   - Ведь вот что бесит, - говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он
стал очень нетерпелив): - Россия решительно  перестраивается  и  управляется
или  вот  этаками  господами  мальчиками,  или  петербургскими  чиновниками,
которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится...
   Помещик потупился, а Сабакеев покраснел. 15..



   Бедное существо.

   У Софи происходила сцена: к ней вдруг  приехал  Эммануил  Захарович,  в
одно и то же время красный и зеленый.
   - Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! - закричал он на Софи.
   - Что вы? - возразила ему та.
   - Писут, сто я целовека убил.
   - Кто на вас пишет? - спросила Софи.
   - Вас зе брат писет... Я в острог его сазать буду.
   В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин  был  у
сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел.
   - Поди, он кричит на меня за тебя, - сказала ему Софи.
   - Как вы смеете кричать на сестру мою? - придрался Виктор к первому  же
слову.
   - Я не крицу. Вы зацем писете на меня? -  отвечал  Эммануил  Захарович,
попячиваясь.
   - Я вас спрашиваю, как вы смеете  кричать  на  сестру  мою?  -  говорил
Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук.  -  Сейчас  тысячу  целковых
давайте, а не то в окно вышвырну!  -  кричал  он  и  в  самом  деле  потянул
Эммануила Захаровича к окну.
   - Сто зе вы делаете! - кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными
но трусливыми руками.
   - Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!..  -  говорила  перепугавшаяся
Софи.
   Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к  первой
Софи.
   - Как вы похудели, кузен! - воскликнула та, сколько могла овладев собою
и радушно встречая его в дверях.
   - Что делать! Болен был.
   - Но отчего же?
   - Впечатление прошедшего меня  так  потрясло...  -  отвечал  с  улыбкой
Бакланов.
   - Какого же это прошедшего? - спросила Софи, как бы не  поняв.  -  Брат
мой Виктор, - поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была
с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.
   Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему  всего  досаднее  было,  что  в
такую славную минуту ему помешали.
   "Его бы немножко  только,  -  думал  он:  -  в  окно-то  повысунул,  он
непременно бы тысячу целковых дал".
   - Это кузен наш, Бакланов, - пояснила ему Софи.
   - Нет, племянник, - поправил ее Бакланов.
   - Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.
   - Во всем, в чем вам  угодно  и  что  прикажете!  -  отвечал  Бакланов,
вежливо склоняя перед ней голову.
   Эммануил Захарович при этом пошевелился  своим  неуклюжим  телом.  Его,
кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его
тряхнет.
   - Вы ведь здесь служите? - спросил Бакланов Басардина.
   - Да, как же, по откупу-с, - отвечал  тот  с  насмешливою  гримасой.  -
Хочу, впрочем, бросить, кинуть, - прибавил он.
   Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.
   - В наше время стыдно уж... Тут такие гадости и мерзости  происходят...
- объяснил Виктор.
   Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила  Захаровича;  но  лица
того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.
   Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.
   - Можете себе представить, - говорил он: - у нас ни один целовальник не
получает жалованья, а,  напротив,  еще  откупу  платит.  Откуда  они  берут,
повзвольте вас спросить?
   - Скажите! - произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это
забавлять). - Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.
   - Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!
   Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.
   - Как это можно! - сказала Софи брату.
   - Однако он премилый!  -  заметил  ей  Бакланов,  указывая  головой  на
уходящего Эммануила Захаровича.
   - Ужасно! - отвечала она: - я видеть его почти не могу.
   Вслед затем Софи однако  вызвали  в  задние  комнаты.  Там  разъяренным
барсуком ходил Эммануил Захарович.
   - Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца,  -
начал он.
   - О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! - отвечала ему Софи.
   - Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я
денег давать больсе не буду...
   - Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила  Бога!  -
воскликнула Софи.
   - Я зе не дурак!
   - А когда не дурак, так и отправляйтесь - нечего вам здесь  оставаться!
- проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором.
   - Если ты, - начал он: - этому подлецу не  скажешь,  чтоб  он  дал  мне
тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу.
   - Пишите, что хотите! Что хотите! - отвечала с отчаянной досадой  Софи,
зажимая себе уши.
   - Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал...
Я не пощажу и тебя - мне, матушка, все равно!
   - Виктор! - воскликнула Софи: -  я  просила  тебя  всегда  об  одном...
оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь,  пренебрегай  мною
совершенно, но не ходи только ко мне.
   - Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! - отвечал  он  ей  своим
незабытым кадетским тоном. - Продалась жиду, дура этакая, да и в руки  взять
его не умеет.
   - О, Господи! - стонала Софи, ломая руки.
   - Я все напишу! Нынче не старые времена, - говорил Виктор, уходя.
   Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову.
   - Что такое с вами? - спросил тот, сейчас же заметив  ее  встревоженное
лицо.
   - Ах, кузен, я отовсюду окружена  врагами!  -  произнесла  она,  садясь
около него.
   - Э, полноте; неужели же и я ваш враг? - успокаивал ее Бакланов.
   - Вы-то больше всех мой враг, - сказала Софи,  покачав  головою:  -  не
была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.
   - Да, - произнес протяжно Бакланов: - но я имел на то большое право.
   - Никакого! Никакого! - воскликнула Софи. - Я была  чиста,  как  ангел,
пред тобой!
   - Ну!.. - произнес многозначительно Бакланов.
   - Как хочешь, верь или не верь! - отвечала Софи, пожимая плечами. - Но,
во всяком случае, я теперь просила  бы  тебя,  по  крайней  мере,  сохранить
дружбу твою ко мне, - прибавила она, протягивая к нему руку.
   - Но я-то дружбой не удовлетворюсь, - отвечал Бакланов, целуя ее руку.
   -  О,  полно-ка,  перстань,  пожалуйста,  шутить!..  -  отвечала  Софи,
которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до  того.  -  От  врагов
моих лучше спаси меня! - говорила она.
   - И грудью и  рукой  моей!  -  отвечал  Бакланов:  -  но  только  опять
повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.
   Софи посмотрела на него.
   - Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же  я  так
уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь  благородно  и  любить  не
захочет!
   - О, Бог с вами, что вы, кузина! - перебил ее Бакланов.
   - Да, я знаю, вы все думаете: "э, она такая, что от  нее  сейчас  всего
требовать можно... это не то, что наши жены, сестры... она женщина  падшая!"
- все это я, друг мой, очень хорошо знаю.
   - О, Бога ради, кузина!..  -  повторил  Бакланов  еще  раз  и  во  весь
остальной вечер был глубоко почтителен к ней.
   - Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите  и
прикажете, - сказал он, раскланиваясь при прощаньи.
   - Пожалуйста! - повторила ему Софи свое обычное слово.
   "Она чудная женщина! Чудная!" - повторял он мысленно всю дорогу. 16..



   Начинающееся служение идее.

   На другой день, часов в девять вечера, Бакланов  подъехал  к  огромному
генерал-губернаторскому дому.
   - Зачем меня звали, и кто у губернатора? - спросил он, входя.
   - Дворянство! - отвечал жандарм, снимая с него шинель.
   Бакланов пошел. В большой приемной зале  он  увидел,  что  за  огромным
столом,  покрытым  зеленым  сукном,  сидело   несколько   дворян.   Приятель
Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут.
   Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми  свечами
и с очками на носу, что-то такое читал.
   Около него, по левую руку, стоял красивый правитель  канцелярии,  а  по
правую - сидел губернский предводитель дворянства, мужчина,  ужасно  похожий
на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.
   Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.
   - Что это такое? - спросил его Бакланов.
   - Речь  говорит!  -  отвечал  ему  предводитель,  указывая  головой  на
начальника края.
   - О чем?
   - Крестьян у нас отбирают  на  волю!  -  отвечал  предводитель,  как-то
странно скосив глаза.
   - "Господа! - продолжал начальник края, не совсем разбирая  написанное:
- русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и
в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина..."
   На этом месте старик приостановился.
   - Где и я имел честь получить этот  небольшой  знак  моего  участия!  -
прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.
   - "Русское дворянство, - продолжал он снова читать: -  свое  крепостное
право не завоевало, подобно..."
   - "Феодалам!" - поспешил ему подсказать правитель канцелярии.
   - "Феодалам, - повторил генерал: - но  оно  получило  его  от  монаршей
воли,  которой  теперь  благоугодно  изменить  его   в   видах   счастья   и
благоденствия всем любезного нам отечества..."
   Начальник края опять остановился, поправил очки и  многозначительно  на
всех посмотрел.
   - "Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около  сохи  своей,  вознесет
радостный взор к небу!" - говорил он и поморщился.
   Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии,  и
старый генерал место это находил  чересчур  уж  буколическим.  Но  правитель
канцелярии,  напротив,  считал  его  совершенно  необходимым;  сей   молодой
действительный  статский   советник   последнее   время   сделался   ужасным
демократом: о дворянстве иначе не выражался, как - "дрянное сословие",  а  о
мужиках говорил: "наш добрый, умный, честный мужичок".
   - "Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи,  одушевление,
- продолжал начальник края: - исполняет меня надеждою, что мы к сему святому
делу приступим и исполним его с полною готовностью..."
   - Все? - спросил он, остановясь, правителя канцелярии.
   - Все-с! - отвечал тот, беря у него бумагу.
   Замечаемые   однако   начальником   края   одушевленные   лица   сидели
насупившись, и никто слова не начинал говорить.
   Поднялся губернский предводитель.
   - Милостивые государи! - начал он, заморгав в то же время глазами,  что
ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. - Милостивые государи! Я радуюсь,
что несу звание губернского предводителя в такое великое время.  Первое  мое
желание  -  выразить  перед  престолом  монарха  ваши  чувства   радости   и
благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое  и
благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! - прибавил  он,
торопливо обращаясь к правителю канцелярии.
   Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить  из
рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
   - Еще вчера только эту  меньшую-то  братию,  своего  лакея,  в  полиции
отодрал! - сказал ему  предводитель  его  уезда,  показывая  на  губернского
предводителя.
   - Ужасная каналья, теперь за крест и  чин  все  продаст!  -  проговорил
Бакланов.
   Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
   - Господа! - снова  начал  он  и  окончательно  закрыл  левый  глаз:  -
обязанности предводителей  в  настоящее  время  слишком  важны:  я  полагаю,
следует им положить жалованье.
   Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
   - Из каких же сумм? - отозвался было солидный помещик.
   - Суммы есть! - подхватили в один голос предводители.
   Губернски