оши и они, хороши!  -
проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
   Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
   - Что это такое ты с собой везешь? - спросила она его прямо.
   - Что везу? - спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
   - Я знаю уж что! - отвечала Евпраксия.
   Валерьян посмотрел себе на руки.
   - Проболтался тот, болтушка-то! - сказал он.
   - Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
   Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
   - Точно то же и с вами намерена сделать! - продолжила Евпраксия  уже  с
улыбкой.
   Сабакеев молчал.
   - Сделаю, а? - спросила она, ласково взяв его за руки.
   Сабакеев грустно усмехнулся.
   - Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни
ласками ни угрозами... К чему же поэтому и говорить? - добавил тот.
   - Знаю, - отвечала Евпраксия со слезами на глазах: - но я  думала,  что
ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом  я  совершенно
уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех  детей  моих,
значит, более чем мои собственная.
   - Очень жаль! - отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: -
и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я
ни на шаг бы не отступил.
   - Бог с тобой! - сказала Евпраксия.
   - В Бога я не  верую,  но  что  поступаю  так,  как  следует  поступать
честному человеку, в этом убежден, - сказал он и, хлопнув дверьми, вышел  на
палубу.
   Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было  нечего,  и  остальную
дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
   Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но  не
сказал ей ни единого слова в утешение. 20..



   Петербургский пожар.

   Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены  были  по
идущим вокруг столам. На среднем столе лежали  паспорта.  Чиновник  в  очках
перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
   - Господин Сабакеев!
   Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед  смертью,  видела,  что  у
брата в это время подергивало щеку.
   - Потрудитесь пожаловать  вон  в  эту  комнату!  -  произнес  чиновник,
показывая на одну из дверей.
   Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
   Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии  были  полнехоньки
слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
   В залу вошли еще несколько  лиц  и  что-то  такое  объявили.  Пассажиры
заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо
осматривать вещи.
   Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала  на
это внимания.
   - Господин Бакланов! - провозгласил наконец тот же чиновник.
   Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
   - Пожалуйте в следующую комнату! - сказал чиновник.
   Бакланов пошел.
   Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом  уходил
из залы.
   Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
   - Всего осматривали, - произнес он.
   В это время молоденький  чиновник  подал  Евпраксии  записку.  Она  как
прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
   "Не дожидайтесь меня. Я арестован!"
   Евпраксия пошла.
   Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не  видела,  куда  идет.
Бакланов принужден был поддерживать ее.
   Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по  палубе  и
отдавал приказания.
   - Скоро мы поедем? - спросил его Бакланов.
   - Надо скорее... Петербург горит... - отвечал ему тот.
   - Как Петербург? - повторил Бакланов.
   В ответ на это  пассажиры  указали  ему  на  видневшееся  облако  дыму,
окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
   - Евпраксия, Петербург горит! - не утерпел и сказал жене Бакланов.
   - Господи, дети мои! - воскликнула та.
   Бакланов понял, что сделал глупость.
   - Где именно горит-то? - обертывался он и спрашивал всех.
   - Апраксин двор, говорят, - отвечали ему.
   - Апраксин двор, он далеко, - утешал было он жену.
   - Два шага всего тут... - произнесла та и начала беспрестанно подходить
к капитану и спрашивать: - скоро мы приедем, скоро?
   - Самым полным ходом идем, - отвечал тот.
   Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у  ней
лопнуло сердце.
   У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и  побежала
по Английской набережной, по площади, по Невскому.
   Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался.  Неслись
пожарные; на думе был выкинут красный флаг.
   Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.
   Бакланов едва успевал следовать за ней.
   В переулке их остановила целая куча народа.
   - Ваше благородие... ваше благородие!  -  закричал  из  толпы  голос  к
Бакланову.
   - Что такое тут? - спросил тот.
   Толпа напирала на двух каких-то господ,  из  которых  одного  огромного
мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный  старичишка,
дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.
   - Кто тебя научал?.. Кто?.. - говорил он.
   - Что такое? - повторил еще раз Бакланов.
   - Поджигатель... У старичка дом-то поджигал, - отвечал кто-то ему.
   - Кто научил? - повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.
   - Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! - пробормотал мужик.
   - О-го-го-го! - заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.
   - Го-го-го-го! - слышалось ему еще несколько раз.
   - А супружницу-то его швырнули в огонь, - объяснил ему проходивший мимо
молодой мещанин.
   Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.
   - Дай мне руку! - сказал он.
   - На! - отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.
   Бакланов между тем припоминал  черты  мужика:  не  оставалось  никакого
сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно,
Иродиада.
   На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.
   Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан
   Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.
   - Батюшка наш... батюшка!.. - стонали и охали женщины.
   - Ваше Императорское Величество, - повторяли мужики.
   У чиновников некоторых головы дрожали.
   Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.
   Евпраксия продолжала сама расталкивать  народ,  и  им  удалось  наконец
снова выбраться на Невский.
   - Вези в Графский переулок! - сказала она, проворно садясь  на  первого
извозчика.
   Бакланов поспешил сесть с нею.
   - Кто это такие поджигают? - спросил он у извозчика.
   - Да кто их знает, батюшка!.. Этта  вот  тоже  я  ехал...  так  молодой
баринок... как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет...
   - Да, знаю! - подхватил Бакланов.
   - Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.
   Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил  с  молодыми
людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а
он заподозрил их в первом скверном преступлении.
   - А  болтают  тоже,  и  поляк  этот  жжет,  -  продолжал  разговорчивый
извозчик.
   - Очень может быть!
   - Болтают так... сказывают, - подтвердил извозчик.
   Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и  проворно  пошла  по
лестнице.
   Бакланов последовал за ней.
   Она дернула за звонок.
   Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в
рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.
   Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:
   - Ах, это папаша!
   В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.
   Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.
   - Что, батюшка, отыскали наконец! - произнесла она голосом, исполненным
презрения: - а где Валерьян? - прибавила она.
   Бакланов молчал и смотрел на жену.
   - Валерьян арестован! - отвечала та.
   Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.
   - Этого надобно было почти ожидать! - пояснила она матери.
   - Да! - произнесла старуха, и обе потом, не  сказав  ни  слова  больше,
разошлись по своим комнатам.
   Как ни велик был у обеих нравственный закал, но  на  этот  раз  однако,
видно, не хватило его. 21.!



   Через полгода.

   На Васильевском острове знакомая  нам  гостиная  Ливанова  представляла
далеко не прежнее убранство: в  обоих  передних  углах  ее  стояли  киоты  с
дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой  тоже  был
тут. Перед обоими киотами корели лампады.  В  комнате,  сильно  натопленной,
вместо прежнего приятного запаха  духами,  пахло  лекарствами.  Сам  Евсевий
Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами,
лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном  платье
и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко  болен;
ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и  изменчивости  людей
никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет
и над всем восторжествует умом своим. Но  чего  не  сделала  вся  жизнь,  то
сделал  страх  смерти.  Евсевий  Осипович  смирился   духом;   прежнее   его
мистическое направление приняло  чисто  религиозный  характер;  он  сделался
кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу,  рассылал  деньги
по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния
письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему  и  привез
жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так  умно
и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий  Осипович,  в  свою
очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с  своим,  с  удовольствием
взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы  то  и  на  самых  чистых
основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза  по
два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб
и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на  заметную  слабость,
Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.
   - Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! - пояснял он:  -  я  очень
много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна...
   - Я ни в чем не виновата, - подтврдила и Евпраксия.
   - Ты только искупительная жертва вашего рода, - продолжал старик: - род
ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в  пытной
палате... Дед твой в двенадцатом году,  на  моих  глазах...  я  еще  молодым
человеком был... настиг отряд французов;  те  укрылись  было  с  лошадьми  в
церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался  и
всех их сжег за оскорбление храма.
   Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед  хорошо  сделал,  что
сжег.
   - Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.
   - И молись больше!.. Молитва -  великое  дело...  молитва  разрушает  и
созидает города и повелевает стихиями; когда на  Устюг  шла  каменная  туча,
весь народ по церквам молился и  коленопреклонствовал,  ничто  не  отвращало
гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе  ризы,
всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал...
   Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала  про  себя
молитвы.
   - Я к вам дня через два опять заеду, - сказала она и  встала,  заметив,
что  старик  сильно  утомился,  так  что  у  него  лицо  как  бы   несколько
перекосилось и голова склонилась на подушку.
   - Прощай, голубица! - проговорил он.
   Евпраксия поцеловала у него руку.
   Евсевий Осипович перекрестил ее.
   В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия  Осиповича,  та  самая,
которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела...
   - Вчера-с с ним ночью очень дурно было... Боюсь, чтоб и сегодня чего не
случилось.
   - Главное, чтобы причастить и исповедать  успеть,  -  отвечала  на  это
спокойно Евпраксия.
   - Это-то успеем; священник в нашем доме живет - сказала горничная.
   - Только это! - повторила Евпраксия и с тем же печальным  лицом,  какое
имела, села в карету и поехала.
   Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой
квартиры.
   Дома она нашла: мать,  тоже  в  черном  платье  и  с  печальным  лицом,
сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в  креслах,  и  Варегина,
который стоял и  грелся  у  камина.  Последний  был  по-прежнему  спокоен  и
солиден...
   Евпраксия   при   входе   приветливо   поклонилась   ему,   почтительно
поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще  более  серьезный
выражение лицу, позвонила. Вошел человек.
   - Позови детей, - сказала она, и через несколько минут в комнату  вошел
старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.
   - Что, перевел? - спросила его мать.
   - Перевел-с!
   - Ну, давай!
   Мальчик стал переводить.
   - А брату из арифметики показал? - спросила Евпраксия тем же  серьезным
голосом.
   - Показал-с! - отвечал ей мальчик тоже серьезно.
   - Поди, позови его.
   Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.
   - Знаешь из арифметики? - спросила его Евпраксия почти строго.
   - Знаю-с, - пролепетал ребенок.
   - Ну, рассказывай!
   Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать  большие  голубые
глазенки.
   - Ну, теперь можете итти гулять, - сказала Евпраксия.
   Мальчики солидно вышли.
   - Славно дети выдержаны! - сказал Варегин, с  удовольствием  мотнув  на
них головой.
   На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как  бы  говорилось  о
совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись
к их разговору, произнесла:
   - Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!
   Евпраксия посмотрела на мать.
   - Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! - сказала она каким-то
твердым голосом.
   - Что же он хорошего-то сделал? - перебила ее резко старуха.
   - Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, - вмешался Варегин.
   - Еще бы! - подхватила Евпраксия: - люди постарше  и  поопытнее  его  в
жизни Бог знает на какие глупости решались.
   При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.
   - Скажите, пожалуйста!  -  начал  он,  чтобы  замять  этот  разговор  и
обращаясь к Варегину: - вы совсем уж оставили посредничество?
   - Думаю!.. Делать становиться нечего.
   - Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?
   - Почти!.. Только вот, помните, в том  именьи  где  я  усмирял  у  этой
госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю,  ехавши  сюда,
заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе:  на  столе-то  лежит
румяный и белый, как живой.
   - А мне так, - опять поспешно перебил приятеля Бакланов: -  из  деревни
пишут, что один сосед мой и немножко родственник,  Дедовхин...  так  тот  от
досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы  от  него
не принимает!
   - Да, сильно старики подбираются! "Последние тучки рассеянной бури"!  -
заключил Варегин.
   В продолжение всего  этого  разговора  Евпраксия  и  старуха  Сабакеева
заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.
   - Вот, кажется, и он! - подхватила первая.
   Старуха встревоженно посмотрела на нее.
   Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время  обер-прокурор  и
член разных комиссий.
   Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку  и  просила  садиться  около
себя.
   Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.
   Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но  заметно  был  не  совсем  в
покойном состоянии.
   - Ну что? Решили? - спросила старуха.
   Голова ее при этом дрожала.
   - То есть проект решения написан, - отвечал уклончиво Юрасов.
   - В каторгу? - спросила старуха.
   - Да.
   - На долго ли?
   - Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.
   Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ.
   Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой;  но  слезы  уже
ручьями текли по ее лицу.
   - Скажите: не струсил ли он? не трусит  по  крайней  мере?  -  спросила
старуха.
   - О, нет, напротив, - отвечал Юрасов:  -  он  встречал  все  совершенно
спокойно и на все, кажется, уж приготовился.
   - А что же эта госпожа? - спросила Евпраксия, и по  лицу  ее  пробежала
презрительная улыбка.
   - Mademoiselle Базелейн? - спросил Юрасов.
   - Да!
   - Судится тоже.
   - За что же вы ее-то судите? - вмешался в разговор Варегин.
   - По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник.
   - За дневник?
   - Да!
   - Что же она пишет в дневнике?
   Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос.
   - Пишет... - начал он с расстановкой и довольно тихо: - что, во-первых,
она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее  в  церковь,  так  она
презрение к себе чувствовала...
   - Мерзкая! - произнесла Евпраксия.
   - Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него:
есть ли у него диван и подушка, и  что  она  придет  заниматься  к  нему;  и
приходила... Можете судить, какая безнравственность!
   - Нисколько, ни капли нет той безнравственности, которую вы  понимаете,
- перебил его опять Варегин.
   - Ни капли?
   - Нисколько! Тут безнравственно совершенно другое: безнравственна ложь,
желание  порисоваться.  Я  убежден,  что  она,  при  малейшей  зубной  боли,
усерднейшим образом молится Богу, что ни к какому студенту и  не  ходила,  а
все  это  солгала  на  себя  из  служения  модной  идейке,  как  из  тех  же
побудительных причин лжем все мы...
   - Все? - спросил правовед.
   - Все! - отвечал резко Варегин.  -  У  меня  есть  приятель  в  Москве,
кротчайшее существо, всю жизнь сидит около своей любовницы и слушает у  себя
соловьев в саду, а говорит: "давайте крови!". Какой-нибудь господин, палец о
палец не умеющий ударить и только дышащий тем, что ему по  девяти  рублей  с
души будут выбивать с его бывших крестьян оброку, и тот уверяет:  "надо  все
сломать". Чиновник, целое  утро,  каналья,  подличавший  перед  начальством,
вечером придет в гости и засыплет сейчас фразами о том, что "авторитетов нет
и не должно быть".
   На этих словах старуха Сабакеева, кажется, и не  слышавшая,  что  около
нее говорилось, снова обратилась к Юрасову:
   - А что, мне можно будет за сыном ехать?
   - Вероятно! - отвечал тот.
   Она нахмурилась, подумала что-то, встала и пошла. Евпраксия последовала
за ней.
   - Где ж корень всему этому злу? - воскликнул Бакланов по уходе  жены  и
тещи.
   - Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и
нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, -  так,
что-то такое плавает сверху напоказ!  И  для  меня  решительно  никакой  нет
разницы  между  Ванюшею  в  "Бригадире",  который,  желая  корчить  из  себя
француза,  беспрестанно  говорит:  "helas,  c'est  affreux!",   и   нынешним
каким-нибудь господином, болтающим о революции...
   - Неужели же во  всем  последнем  движении  вы  не  признаете  никакого
смысла? - спросил Бакланов.
   Варегин усмехнулся.
   - Никакого!.. Одно только обезьянство, игра  в  обедню,  как  дети  вон
играют.
   - Хороша игра в обедню,  за  которую  в  крепость  попадают,  -  сказал
Бакланов.
   - Очень жаль этих господ в их положении,  -  возразил  Варегин:  -  тем
более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти  нашей,  кость  от  костей
наших. То, что мы  делали  крадучись,  чему  тихонько  симпатизировали,  они
возвели  в  принцип,  в  систему;  это  наши  собственные   семена,   только
распустившиеся в букет.
   -  Если  под  движением  разуметь,  -  начал   Юрасов:   -   собственно
революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в  смысле
реформ...
   Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу.
   Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило.
   - Скажите, Петцолов взят