лечами:  -
болтается только, не сидит никак крепко.
   - Это меня ветром сдувает, - отвечал Бирхман, хотя бы с малейшим следом
улыбки на лице, но прочие все, не выключая и полового, засмеялись.
   - Чорт знает, что такое! -  говорил  Бакланов.  -  А  что,  господа,  -
прибавил он: - в пятницу мы в театре?
   - В театре, - отвечал равнодушно Бирхман.
   - О, разумеется, - подхватил Ковальский. Он надеялся и назад  протащить
приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек.
   - Надобно, господа, надобно, - говорил Бакланов: - а то  этот  господин
теперь приехал, привез свою  мерзавку;  эту  несчастную  гонят.  Они  дойдут
наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова  и  пришлют
нам братьев Каратыгиных.
   Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил:  "нет,  они  у
меня этого не сделают!".
   - Во-первых, - продолжал Бакланов: - эту госпожу надо освистать, -  она
дрянь, а та - божество, талант.
   - Освистать! - произнес Бирхман.
   - Можно сделать такую машину... как ее поставишь сейчас  промеж  колен,
подавишь  -  шикнет,  как  сто  человек!  -  подхватил   Ковальский.   Кроме
необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.
   - Финкель, портной, приходил, -  вмешался  в  разговор  половой:  -  он
говорит,  если  господам,  говорит,  угодно,  я   пришлю   в   театр   своих
подмастерьев. Один, говорит, так  у  меня  свистит,  что  лошади  на  колени
падают, и теперь, если ему - старого, говорит платья у меня много - дать ему
фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.
   - Это  можно  будет,  но  главное  вот  что...  -  продолжал  Бакланов,
одушевляясь: - этой  нашей  госпоже  надобно  у  них,  канальев,  под  носом
подарить  венок  или  колье  какое-нибудь  брильянтовое...   У   меня   моих
собственных сто целковых готовы - нарочно выпустить мужика  на  волю...  Вы,
Бирхман, сколько дадите?
   - Я дам тоже столько, сколько у меня в то  время  в  кармане  будет,  -
отвечал положительно Бирхман.
   - Я дам тоже, сколько у него будет! - подхватил и Ковальский.
   - Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, - сказал еще определительнее
Бирхман.
   - Превосходно! - воскликнул Бакланов. - Венявина я послал за  подписным
лицом...  Там,  на  первом  курсе,  пропасть  аристократишков   поступило...
посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!
   На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены,  вошел  сутуловатый
студент, с несколько  старческим  лицом  и  в  очках.  Кивнув  слегка  нашим
приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.
   - Дай мне "Отечественные Записки"! - проговорил он пискливым голосом.
   Половой молча подал ему.
   Между тем у Бакланова, с приходом этого лица,  как  бы  язык  прилип  к
гортани.
   - Вы видели ее в "Гризельде"? - продолжал он гораздо тише и  как-то  не
так бойко.
   - Видел! - отвечал по-прежнему громко Бирхман.
   - Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! - говорил  Бакланов,  не
возвышая голоса.
   В это время явился Венявин - усталый, запыхавшийся; волосы его  торчали
в разные стороны...
   - Как нельзя лучше все  устроилось,  -  говорил  он6  подходя  прямо  к
Бакланову: - юристы подписались на семьдесят пять  рублей,  математики  тоже
изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре.
   - Ну, умница! паинька! - сказал Бакланов: -  дай  ему  за  это  чаю!  -
обратился он к половому.
   - Нет, лучше водочки дайте!  -  говорил  Венявин,  как  бы  начиная  уж
кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом  с
Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.
   - Что это вы так хлопочете? - проговорил он своим обычным дискантом.
   Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.
   - Что делать, нельзя! - отвечал он.
   - Хлопочет, как и все порядочные люди! - обратился наконец  Бакланов  к
Проскриптскому, гордо поднимая голову.
   - Вы бы уж лучше в гусары шли, - обратился тот опять к Венявину.
   - А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство  заставляет?  -  перебил
его Бакланов.
   - У тех оно естественнее, потому  что  оно  чувственность,  -  возразил
Проскриптский.
   - Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? - сказал Бакланов.
   - Хи-хи-хи!  -  засмеялся  Проскриптский.  -  Что  же  такое  искусство
актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают... искусство не быть  самим
собой - хи-хи-хи!
   - В балете даже и этого нет! - возразил Бакланов.
   - Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет  клубнички  кое-что
есть, - продолжал насмехаться Проскриптский.
   - В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в  Венере
Милосской, - говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.
   - Хи-хи-хи! - продолжал Проскриптский: - в риториках тоже сказано,  что
прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.
   -  Ну,  пошел!  -  проговорил  Бакланов,  старясь  придать   себе   тон
пренебрежения.  -  А,  Варегин!  -  прибавил  он,  дружелюбно  обращаясь   к
вошедшему, лет  двадцати  пяти,  студенту,  с  солидным  лицом,  с  солидной
походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.
   - Gut Morgen! - проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во
время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то  же
время его  нежное  лицо  то  краснело,  то  бледнело.  Не  надеясь  на  свое
вмешательство словом, он, кажется,  с  большим  бы  удовольствием  отдубасил
Проскриптского кулаками.
   - Здравствуйте! здравствуйте! - говорил между тем Варегин, подавая всем
руку. - Здравствуйте уж и вы! - прибавил он, обращаясь к Проскриптскому.
   - Здравствуйте-с! - отвечал тот и опять постарался засмеяться.
   - В грацию уже не верит! - сказал Бакланов, показывая Варегину  головой
на Проскриптского.
   - Во вздор верит, а в то, что перед глазами - нет! -  отвечал  Варегин,
спокойно усаживаясь на стул.
   - Что такое верит? Я не знаю, что такое значит  верить;  или,  в  самом
деле, вера  есть  уповаемых  вещей  извещение,  невидимых  вещей  обличение!
хи-хи-хи!
   - Мы говорим про веру в мысль, в истину, - подхватил Бакланов.
   - А что такое мысль, истина? Что  сегодня  истина,  завтра  может  быть
пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью!
   - Стало быть, и Коперник врет? - спросил уж Варегин.
   - Вероятно!
   - Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям?
   - Случайность!
   - Случайность, вы полагаете? - произнес протяжно Варегин.
   Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и
больше. Дым густыми облаками ходил  по  комнате.  Меньше  всех  обнаруживали
участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе,
на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу
головой, когда, по их расчету,  следовало  пропустить  по  маленькой.  Около
Проскриптского поместились двое его поклонников, один - молоденький  студент
с впалыми глазами, а другой - какой-то чрезвычайно длинноволосый,  нечесаный
и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил  с
Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер.
   - Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в  кисельные
берега и медовые реки? - говорил он Проскриптскому.
   - Э, верить! Разговоры только это! упражнение в диалектике! - подхватил
Верегин.
   - Что ж такое диалектика? Человечество до сих пор только и  занималось,
что диалектикой, - подтвердил Проскриптский.
   - А железные дороги тоже диалектика? - спросил Варегин.
   - Полезная слесарям и инженерам! Хи-хи-хи! - смеялся Проскриптский.
   - Но ведь, чорт возьми, они связывают людей, соединяют их! - воскликнул
Бакланов.
   - А зачем человечеству нужно это? Дикие,  живущие  в  степях,  конечно,
счастливее меня! - возразил, как бы с наивностью, Проскриптский.
   - Именно! - подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с  впалыми
глазами.
   - Ну да, разумеется! - подтвердил за ним и длинноволосый.
   Венявин, выпивший две рюмки и совсем  от  этого  захмелевший,  толковал
Ковальскому:
   - Я люблю науку... люблю...
   - Отчего же вы из римского права единицы получаете? - окрысылся на него
Проскриптский.
   - Ну да, что ж такое! И получаю, а  все-таки  люблю  науку!  -  говорил
Венявин.
   В другом месте между кучками студентов слышалось:
   - Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях.
   - Что ж, в чем это чудо заключалось? - обратился вдруг к ним Варегин.
   - Да он говорил в том же духе, как и Грановский! - отвечали ему.
   Варегин усмехнулся.
   - Тех же щей, да пожиже влей! - произнес он.
   - Грановский душа-человек, душа! - подтвердил Венявин.
   - Старая чувствительная девка! - сказал Проскриптский.
   Варегин при этом только посмотрел на него.
   Бакланов,  которому  надоели  эти  споры,  встал   и,   надев   шинель,
проговорил:
   - Кто ж, господа, будет в театре?
   - Мы! и мы! - отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно
все смолкло.
   - Тертиев поет! - воскликнул Венявин и, перескочив почти  через  голову
Ковальского, убежал.
   Бакланов пошел за ним же.
   В  бильярдной  они  увидели  молодого,  белокурого  студента,  который,
опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором:

   "Уж как кто бы, кто моему горю помог".

   Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами  на  диван  и
превратился в олицетвореннное блаженство.
   В соседней комнате  Кузьма  (знакомый  нам  половой),  прислонившись  к
притолоке, погрузился в глубокую задумчивость. Прочие половые также слушали.
Многие из гостей-купцов не без удовольствия повернули свои уши к дверям.  Не
слушал толкьо - Проскриптский, сидевший уткнув глаза в  книгу,  и  двое  его
почитателей, которые, вероятно, из подражания ему, вели между собою  довльно
громкий разговор.
   Начали наконец засвечать огни.
   Бакланов пошел домой и на лестнице встретился с Проскриптским.
   - И вы уходите? - проговорил было он ему довольно вежливо.
   - Да, ухожу-с! - отвечал тот обыкновенным своим смешком.
   Сойдя с лестницы, они разошлись: Бакланов пошел к Кремлевскому саду,  а
Проскриптский на Арбат.
   - Кутейник! - проговорил себе под нос Бакланов.
   - Барченок! - прошептал Проскриптский.
   А из трактира между тем слышалось пение Тертиева: "Руки, ноги  скованы,
его красная рубаха вся-то поизорвана!"


2. Милое, но нелюбимое существо.



   Луна, точно гигантов каких, освещала кремлевские  башни.  Дорожки  сада
она  покрывала  белым  светом.  Еще  не  совсем  облетевшие  кусты  деревьев
представлялись черными кучами. Бакланов шел быстро и распустив свою  шинель.
Его благородная кровь (предок Александра, при Иоанне Грозном,  был  повешен;
другой предок, при Петре, отличился под Полтавой, а при Екатерине  Баклановы
служили землемерами), -  его  юношеская  кровь  легко  и  свободно  текла  в
здоровом теле. Пройдя сад, он повернул в один из переулков и вошел в калитку
небольшого деревянного домика. Эта была его квартира, которую он нанимал,  с
самого своего  поступления  в  университет,  у  пожилой  польки-вдовы,  пани
Фальковской. Если уж непременно необходимо  что-нибудь  сказать  о  свойстве
этой дамы, то, во-первых, она очень любила покушать.
   - Цо то значе, яко мало едзо млоды людзи! - говорила  она,  относя  эти
слова к постояльцу и к дочери, и если в супе оставался хоть  один  маленький
кусочек мяса, она его сейчас же вытаскивала и доедала.
   После обеда она любила заснуть и при этом так засыпала  свои  маленькие
глазки, что, встречаясь в таком виде с Баклановым, даже совестилась.
   - Ой, не глядите, не глядите, стыдно! -  говорила  она,  закрывая  лицо
руками и отвертываясь.
   На каждом окне у нее были цветы  и  канарейки,  а  по  всему  дому,  не
выключая и сеней, постланы ковры.
   Бакланов, собственно, занимал две комнаты.  Одна  из  них  была  убрана
стульями и маленьким фортепьяно; а в другой  стояли  в  порядке:  прибранный
письменный стол, перед ним вольтеровское кресло, по стене  мягкий,  покойный
диван,  на  котором  лежала  прелестно  вышитая  шерстями  подушка,  подарок
хозяйкиной дочери, панны Казимиры, о которой я упоминал уже в  первой  части
моего романа. В  углу  комнаты,  на  нарочно  постланной  подстилке,  лежала
лягавая собака, которая, при появлении хозяина, сейчас же вскочила и  начала
прыгать.
   - Здравствуй, Пегасушка, здравствуй! - говорил Бакланов,  раскланиваясь
перед ней.
   Собака тоже перед ним раскланивалась,  опускаясь  на  передние  лапы  и
слегка полаивая.
   Благообразный лакей, которого Александр  нарочно  выбрал  для  себя  из
дворовых мальчиков, снял с него сюртук, подал ему надеть вместо него  черный
стеганый  архалук  и  зажег  на  столе   две   калетовские,   в   серебряный
подсвечниках, свечки.
   Вообще, во всем этом обиходе  домашней  жизни  молодого  человека  была
заметна порядочность и некоторое стремление к роскоши и щегольству.
   - Александр Николаевич, вы пришли? -  послышался  из  соседней  комнаты
женский голос.
   - Пришел-с.
   - Можно к вам?
   - Сделайте одолжение.
   Дверь отворилась, и в комнату вошла девушка лет девятнадцати,  скромная
на вид, не красавица собой, но и не дурная,  довольно  со  вкусом  одетая  в
холстинковое платье:  это  была  панна  Казимира.  Она  сейчас  же  села  на
вольтеровское кресло. Лягавая собака не замедлила подойти  к  ней.  Казимира
приласкала ее.
   - Что вы не приходили обедать?.. Мамаша ждала, ждала  вас,  -  говорила
она.
   - А теперь она спит?
   - Спит...
   - Вверх брюшком?
   - Да, - отвечала Казимира с улыбкой: - но где же вы были целый день?  -
прибавила она.
   - Возился все с театром, - отвечал Бакланов.
   - Ну, что это! Что вам за  охота!  -  проговорила  девушка  и  покачала
головой.
   - Как, что за  охота!  Надобно  же  показать,  что  мы  дорожим  нашими
талантами, а то это проклятое  чиновничество  чорт  знает  что  наделает!  -
отвечал Бакланов, беря лежавшую на диване красную феску и надевая ее себе на
голову.
   Казимира невольно потупилась. Молодой человек, в этой надетой несколько
набекрень красной шапочке, которая еще более оттеняла его  черные,  вьющиеся
волосы, был очень красив.
   Он уселся на диване в небрежной позе.
   - Вы, верно, влюблены в эту Санковскую? - начала опять Казимира.
   - Хм... - усмехнулся Бакланов. - Вы, кажется, должны хорошо знать,  что
я ни в кого  не  могу  быть  влюблен,  -  прибавил  он,  бросая  на  девушку
выразительный взгляд.
   Существующие в настоящее время между  молодыми  людьми  отношения  были
довольно странны: Казимира влюбилась в Бакланова с первых же  дней,  как  он
поселился у них. Со своею богатою обстановкой, со своим  крепостным  лакеем,
он, умный, добрый и красивый, казался ей каким-то  миллионером  и  в  то  же
время полубогом, более  даже  чем  Венявину.  Бакланов,  со  своей  стороны,
особенно после его неудачной любви к Соне, тоже шутил с ней... любезничал...
смеялся... Все это, как бы напитанные ядом стрелы, входило в  сердце  пылкой
панны. Раз - это было в полутемноватом московском гостином дворе, где они, в
сопровождении старухи Фальковской, ходили кое-что закупать, Казимира шла под
руку с Баклановым и все  старалась  оставить  мать  позади,  а  потом  вдруг
крепко-крепко оперлась на его руку.
   - Скажите мне, - говорила она: - что это такое со мной?..  С  тех  пор,
как вы у нас живете, я так счастлива, так всех люблю!..
   Бакланов на это только усмехнулся.
   - Неужели я в вас влюблена? - прибавила Казимира.
   Александр покраснел.
   - Послушайе, -  начал  он,  голос  его  слегка  дрожал:  -  вы  чудная,
прекрасная девушка, и я хочу быть в  отношении  вас  благороден:  не  любите
меня... я люблю другую... - проговорил он и вздохнул.
   - Кого же? - спросила Казимира, совсем уничтоженная.
   - После... после вы все узнаете, -  отвечал  Александр  и  осатновился,
чтобы подождать старуху Фальковскую.
   После это  настало  невдолге.  В  одни  сумерки  они  остались  вдвоем.
Казимира, под влиянием своих тяжелых дум, сидела тихо за работой, а Бакланов
ходил взад и вперед по комнате.
   - Вы видели у меня эту вещь? - заговорил он, останавливаясь перед ней и
вынимая из-под жилета висевший на груди его маленький медальон.
   - Что такое тут? - спросила Казимира, устремляя на него невольно нежный
взор.
   - Посмотрите! - И Бакланов раскрыл медальон.
   Там хранилась знакомая нам записочка Сони. Он бережно вынул ее и  подал
Казимире.
   - Это от той, которую вы любите? - проговорила  она,  более  машинально
прочиав написанное.
   - Да, - отвечал Бакланов.
   - Зачем же  она  так  пишет?  -  спросила,  после  короткого  молчания,
Казимира и точно при этом спряталась в свои кресла.
   - Что делать! Обстоятельства!.. Жизнь!..
   - О, какие могут быть для этого обстоятельства. - воскликнула Казимира.
   В голосе ее слышалась грусть и насмешка.
   - А такие... - отвечал Бакланов и не докончил.
   - Вы и теперь еще переписываетесь? - спросила  Казимира.  Лицо  ее  при
этом побледнело.
   - Нет.
   - Но чем же все это должно кончиться?
   - Не знаю! Ох, хо-хо-хо! - произнес Бакланов со вздохом.
   Разговор, в этом роде, опять в непродолжительном  времени  возобновился
между  молодыми  людьми  и  стал  повторяться  довольно   часто.   Александр
чувствовал  какое-то  особенное  наслаждение  говорить  с  Казимирой  об  ее
сопернице.
   В настоящий вечер, быв особенно  в  припадке  чувствительности,  он  не
преминул заговорить о том же.
   - Кто раз любил хорошо,  тому  долго  не  собраться  с  силами  на  это
чувство! - произнес он.
   - Вы каких лет ее полюбили? - спросила Казимира. Она, в  свою  очередь,
тоже находила какое-то болезненное удовольствие слушать Александра, когда он
рассказывал о любви своей к другой, хотя  по  временам  это  становилось  ей
очень и очень тяжело.
   - Почти что с детских лет, - отвечал Бакланов, разваливаясь на  диване.
- Мы росли с ней вместе и, разумеется, как дети, играли в разные игры, между
прочим и в свадьбы: будто я муж, она жена... заберемся в темный угол и сидим
там...
   Казимира склонила голову на руку, и, кажется, вся кровь  прилила  ей  к
лицу.
   - Потом, - продолжал Бакланов: - я жил с матерью в деревне; только  раз
гулял в поле, прихожу домой, говорят:  Басардины  приехали;  вхожу  и  вижу,
вместо маленькой девочки - совсем сформировавшуюся, и не с двумя, а с  одною
уже косой, с длинными, белыми, чудными  ручками!..  (При  этом  он  невольно
взглянул на исколотые иголкою и слегка красноватые пальцы Казимиры). Мне так
как будто бы что-то в сердце ударило... чувство настоящее заговорило.
   - Да, понимаю, - отвечала Казимира со вздохом,  припоминая  собственное
чувство к Александру.
   - Ну, потом, я учился в гимназии, а она в пансионе, и ездила к нам... В
доме у нас огромная  зала...  ходим  мы  с  ней,  бывало,  и  она  все  меня
спрашивает: кто мой идеал? - Бакланов так  при  этом  одушевился,  что  даже
привстал. - Я говорю: - "Вы его знаете, видали". - "Где?..  Когда?.."  -  "В
зеркале", говорю!
   Казимира в это время держала свою голову обеими руками. О, для чего это
счастье не выпало на ее долю.
   - Она сконфузилась, -  говорил  Бакланов:  -  а  в  то  же  время  было
стихотворение: "Не говори ни да ни нет!". Я уж к ней  стал  приставать:  "да
или нет?" - спрашиваю. - "Да", - говорит.
   Казимира вздохнула.
   - Ну, и что же?
   - А то же, что были минуты полного, безумного счастья!
   - Как, неужели дошло до конца? -  проговорила  с  некоторым  удивлением
Казимира.
   - Да!
   Бакланов так привык по этому  случаю  прилыгать,  что  даже  и  сам  не
замечал, когда делал это.
   - Как же она в таком виде вышла за другого? - проговорила Казимира, уже
вставая. Сердце ее не в состоянии было долее переносить эту муку.
   - Вы читали,  как  она  вышла,  -  отвечал  Бакланов.  -  Н